из писем князя И. В. Васильчикова к князю П. М. Волконскому (восстание Семеновского полка)
I
Ваше письмо от 11-го сентября (1820 г.) я получил в Твери, и вот почему опаздываю с ответом.
Все ваши рассуждения на счет Измайловского полка должны быть рассмотрены. Я имею такое правило, что когда молодёжь вздумает дурачиться, ей, прежде всего надо объяснить, в чем дело, а потом уже наказывать, если она вздумает упрямиться и оставаться при своем мнении.
Что касается до сравнения, которое вы делаете, между нашим образом мыслей и взглядами теперешней молодежи, то причину такого явления надо искать в различии времени: из нас мало кто читал газеты, никто не говорил о политике, мы утро проводили на службе, а вечером веселились; теперь же Петербург превратился в монастырь, который может быть приятен только для людей наших лет, но очень скучен для молодежи.
Куда же убить ей целый день? Очень естественно, что она ищет себе занятия во всем том, что происходит вокруг нее. От этого являются политические размышления, идеи о конституции, которые не имеют никакого смысла, и рассуждения на счет того, чего от них требуют. Я говорил с ними и заставил их поразмыслить обо всем, полагаю, больше, чем могла бы принудить их к тому преждевременная строгость, чему доказательством служит то, что самое полное согласие господствует в полку.
II
Вы говорите, что не следует обращать никакого внимание на таких людей, которые осмеливаются осуждать поведение своих начальников. Да где ж найти людей, которых можно вести по звуку барабана без того, чтобы они не рассуждали о том, что их заставляют делать?
Поверьте мне, не следует увлекаться чувством безусловного послушания. Единственное средство верно служить своему государю, по моему, требовать только благоразумного и затем уже карать тех без милосердия, которые осмелятся рассуждать. Но если начальники позволяют себе третировать своих офицеров, как негодяев, не думая об их самолюбии, очень натурально, что офицеры обижаются.
Я это постоянно повторяю нашим полковым командирам; все меня понимают, кроме тех, конечно, которых военные понятия ограничиваются "знанием носков и солдатских сапог". Верьте мне, любезный друг, если у нас будет хороший выбор полковых командиров, благоразумная строгость и развлечение для офицеров, тогда мы долго будем пользоваться спокойствием, подобным настоящему.
Служба у нас идет своим порядком; все полки одинаково занимаются своим делом и везде царствует замечательное спокойствие. Бенкендорф (Александр Христофорович) послал вам ответ на заметки, которые вы мне прислали. Верьте, любезный друг, что я не пропущу ничего предосудительного; но прежде чем поверить докладам полиции, я всегда желаю лично убедиться в правдивости того, что она мне доносит.
III
Так как очень возможно, что дойдет до вас, любезный друг, слух о маленькой истории, случившейся между Бенкендорфом и Пирхом (Карл Карлович), то я вам расскажу ее подробно.
Во время моего отсутствия, Бенкендорф имел разговор с полковником Пирхом относительно офицеров его полка и сказал ему, что необходимо всем начальникам полков знать более или менее те общества, в которых бывают их офицеры, и что если Пирх нуждается в его помощи, то он готов ему служить: пусть только пришлет список или словесно скажет имена офицеров, за которыми он считает нужным присмотреть.
Пирх же уверяет, что он понял так, что Бенкендорф требует от него списка в виде рапорта. Он написал Бенкендорфу письмо, в котором говорит, что под управлением такого монарха, как наш, не могут существовать личности, вроде Кироги (Антонио) и Пепе (Гульельмо) и что он отвечает за направление умов своих офицеров.
Ответ Бенкендорфа был такой, что он никогда не имел намерение входить с ним в переписку и что он не понимает, про какого Кирогу тот говорит в своем письме, потому что в разговоре, который он имел с ним, речь шла только о том, чтобы препятствовать офицерам посещать общества.
Несколько дней спустя, Бенкендорф, узнав, что в городе заговорили о его переписке, послал за Пирхом и высказал ему свое неудовольствие на счет его нескромности. Тот поклялся ему, что письмо свое показал только одному великому князю (здесь Михаил Павлович) в присутствии Бибикова (Илья Гаврилович).
Когда Бенкендорф ему заметил, что он весьма дурно поступил, Пирх ему возразил, что после этого он не знает, какие его обязанности в подобных случаях к начальнику штаба. На это Бенкендорф положительно отвечал ему, что, если он их не знает, то он, Бенкендорф, его научит: он приказывает, а Пирх должен повиноваться. Затем они расстались.
По приезде, узнав об этой истории, я послал за Пирхом и дал ему почувствовать все неприличие его поведения. Он уверял меня, что он в отчаянии от своего письма, что сам чувствует, что, не поняв слов Бенкендорфа, ему бы следовало без всякой переписки приехать самому объясниться, но что и генерал Бенкендорф плохо понял его ответ.
На упрек, зачем он показал письмо Великому Князю, он сказал, что имеет такие же обязанности перед Великим Князем, как и перед начальником штаба. Он в отчаянии от всего случившегося и еще более оттого, что я могу приписать все это другим побуждениям, кроме недоразумения.
Я ему отвечал, что если бы я думал, что нужно приписать это чему другому, кроме предосудительной неосторожности, то я бы не продолжал служить с ним вместе и двух минут, но что по должности, которую он занимает, я в праве требовать от него более рассудительности в поведении, и что я надеюсь не быть вынужденным повторять это еще раз.
Я твердо убеждён, что все это ничто иное как недоразумение и задетое самолюбие автора; но мне не нравится огласка этого дела. Вот почему я постараюсь потихоньку узнать, кто всему этому причиной.
Что же касается до истории офицера в конно-егерском полку, я сам там был; это такие пустяки, что не стоит и говорить о них. Эти свиньи нашумели, чтоб получить за нее боле денег. Офицеры гуляли по улице; двое из этих негодяев полупьяные начали для забавы проходить между ними и толкать их. Офицеры, конечно, нашли это весьма мало забавным для себя и дали им трепку. Однако ж, за это я намылил голову г. Потапову.
IV
Мой адъютант Чадаев (здесь Чаадаев Петр Яковлевич) расскажет вам, любезный друг, подробности происшедшего (восстание Семёновского полка). Слава Богу, все спокойно, и я имею все данные предполагать, что эта несчастная история заставит серьезно размыслить нашу молодежь.
Что же касается до моих личных действий, я их повергаю на суд государя и предполагаю, что я исполнил свой долг. Здесь меня обвиняют в недосмотрительности. Вызываю самого хитрого предугадать вспышку подобного рода. Если я не допустил в войске ослушания, подобного ослушания 1-й роты, то взываю ко всем тем, которые понимают, что такое дисциплина, и пусть они скажут, мог ли я это допустить.
Впрочем, как за проигранное сражение отвечает всегда тот, кто командует, то я прошу одной милости у его величества, чтобы он меня не щадил и наказал бы самым строгим образом, если он найдет, что я виноват.
Вследствие всех собранных наши сведений оказывается, что одни действия полковника Шварца (Федор Ефимович) причиной этого возмущения: ибо если б начало лежало во внешнем подстрекательстве, то последствия были бы гораздо плачевнее.
Не нужно себя обманывать. Войска исполняли свои обязанности, но в них не было чувств негодования, заставляющих идти драться с товарищами. Все согласны, что полк виновен; но все его жалеют и надеются на его прощение.
Чадаев вам скажет, что городские сплетни заставили нас обратить внимание на гренадерский полк, но все эти известия оказались фальшивы, и генерал Милорадович (Михаил Андреевич) сам в том убедился.
Парады и ученья идут своим чередом, и никаких изменений не приказано делать.
V
Не желая пропустить ни одного случая, я вам пишу, любезный друг и с настоящим, хотя мой адъютант Чадаев уехал только вчера. Все здесь совершенно спокойно, порядок не был нарушен, все идет по-прежнему, и даже наша молодёжь, менее всего уважаемая, взялась за спасительное размышление и согласуется в мыслях с правительством.
Что может нас утешить в этом несчастном деле, умалить его значение в Европе и послужить спасительным примером, это то, что власть сохранила в нем всю свою силу и что ничего не могло быть приписано слабости или снисхождению.
Целый полк наказан за то, что осмелился мятежно просить о смене своего начальника. Многие думали, что было бы полезно произвести мне инспекторские смотры в казармах и без всяких приготовлений.
Такое необычное действие, произведенное в такое время, когда солдаты готовы перетолковывать в превратном смысле все действия своих начальников, мне показалось вредным, и я отложил инспекторские смотры, но с соблюдением надлежащего порядка, до более отдалённого времени.
Я приказал заготовить госпиталь для больных 1-го батальона, находящегося в крепости и вытребовать от Закревского (Арсений Андреевич) рубашки на весь батальон. Им делают нары в казармах и принимают все меры для охранения здоровья солдат.
VI
В войске все спокойно, любезный друг. Бумага, открытая полицией, не произвела никакого впечатления и не проникла в казармы, потому что еще не доказано, была ли она в руках у фельдфебеля, или это мошенничество писаря, которого подкупила полиция.
Это все разъяснится следствием, которое производится. Болтовня и сплетни продолжаются в городе; но, как я вам уже говорил, только приезд государя может их уничтожить (Александр I находился в это время на конгрессе в Троппау).
Вы увидите по моему отчету, что 2-ой батальон не мог доехать до Свеаборга в целом составе: два судна брошены были на Ревель; я принял все необходимые меры, для их размещения и продовольствия и послал Шенинга (Николай Игнатьевич?), чтобы все там устроить с начальством.
3-й батальон стоит спокойно в Кексгольме, точно также как и первый здесь в крепости. Число больных начинает увеличиваться, но мы приняли все нужные меры, чтобы лазарет, который там устроен, был в порядке, и чтобы в казематах очищали воздух.
Военный совет продолжается; его работы не могут окончиться прежде 3-х недель, время, к которому мы ожидаем и надеемся увидеть е. и. в.: тогда только возможно будет решить дело Семёновского полка.
Я решился его оставить в Петербурге, потому что в такое позднее время перебираться ему в Свеаборг слишком затруднительно. Теперь, среди таких обстоятельств, я в особенности хорошо узнал Закревского и считал бы себя самым низким человеком, ежели бы не отдал полной и совершенной справедливости его образу мыслей, его деятельности и доброй воле, которые он показал в этом случае.
Вы понимаете, любезный друг, что это я вам пишу неофициально; но зная вашу дружбу к нему, я счастлив, что могу сказать, что она совершенно заслужена.
VII
Я не писал к вам, любезный друг, с последними двумя курьерами, потому что не было времени. Да, есть обстоятельства в жизни, которых самый дальновидный и осторожный человек никак предвидеть не может. Все, что произошло у нас, замечательно только впечатлением, которое оно произвело на умы: фальшивые слухи, сплетни следуют одни за другими; самые смешные известия переходят из гостиных в передние и, конечно, распространяются по городу.
Этот порядок вещей не должен продолжаться, и только одно возвращение государя может успокоить всеобщее волнение. Войска спокойны, служба идет по-прежнему, и негодование солдат не единодушно; они жалеют своих товарищей и надеются на царское милосердие, и потому весьма важно ничего не решать до возвращения е. и. в-ва, что тем более легко, что следствие не окончено: покажется всем весьма натуральным, что государь пожелает все дело узнать основательно, прежде чем решить его.
Вы знаете, вероятно, что большинство в городе желает пощады для Семёновского полка. Что же касается до меня, я думаю и твердо убеждён, что настроение полка так дурно, что его оставлять в городе не следует.
Раскассировать (здесь расформировать) его было бы, может быть, мерой, которая наделала бы слишком много шуму и придала бы этому делу вид слишком большой важности; но один или два похода в Грузию были бы хорошим средством согласить поддержку дисциплины с милосердием.
Впрочем, возвращение государя, которого все ожидают с нетерпением, даст возможность сообразить меры, которые следует предпринять и рассмотреть все, что произошло.
VIII
У нас спокойно. Морозы мешают ученью, но служба идет своим порядком. Я услышал, несколько дней тому назад, что у гвардейских офицеров речь идет об "адресе", который они собираются поднести государю, чтоб его просить о помиловании семеновских офицеров.
Я обратил на это внимание и узнал, что первый, кому об этом пришла мысль, был некто князь Мещерский (Николай Иванович) из гренадерского полка, что он об этом говорил полковнику Шереметеву (кавалергарду), что тот ему на это отвечал в таком смысле, что он должен потерять всякую надежду на поддержку своих планов в этом полку.
Мещерский не сознается, что он говорил об этом еще с другими; но я знаю наверное, что в конной гвардии тоже об этом говорили и также, как и в Преображенском, отказались принять участие в его плане, и поэтому он провалился.
Князь Мещерский, служивший прежде в Семеновском полку, повеса, с экзальтированной годовой; я думаю, что ему не вредно бы было прогуляться в Грузию. Стихи, которые вы мне прислали, не подполковника Шелихова; кажется, полиция ошиблась, указывая на него. Граф Кочубей постарается добраться до истины. Я тоже навел справки о Сологубове, улане Оренбургского полка.
Это весьма бедный человек; он, будучи в весьма стеснённых обстоятельствах, ездит иногда в Кронштадт к своему благодетелю, старику Имбергу, который имеет сына в отставке, с которым Сологубов дружен. Сологубов больше ни с кем не имеет никаких сношений в Кронштадте и ни у кого не бывает. Он и ныне, по болезни, находится там; комендант мне прислал о том свидетельство.
Подпоручик Маничаров - ленивый и дурной Офицер. Фридрихс говорит, что он с ним имел историю за квартиру, которую полковник приказывал ему уступить батальонному командиру. Они оба погорячились, и Маничаров подал в отставку. Я не счел нужным его упрашивать остаться. Подожду приказание е. и. величества на этот счет.
Сейчас получил ваше письмо от 24-го ноября. Я далек от того, чтобы попускать офицерским толкам, но прежде нужно собрать сведения самые верные о том, что говорится, дабы решиться действовать; а средств к этому у нас нет: мало ли что говорят, но как подойдете к источнику, так никто не захочет сознаться, что слышал; большая часть сведений оказываются фальшивыми, и розыски, делаемые в подобных случаях, компрометируют нас в глазах войска, не приводя ни к какому результату.
Вот почему хорошо организованная секретная полиция при гвардейском корпусе, по моему мнению, вещь необходимая. Не могу вам описать, до какой степени мне противна такая мера; но обстоятельства таковы, что нужно заставить молчать совесть и удвоить средства надзора. Я еще не успел окончить "проект о полиции", но я его вам пришлю непременно, с первым курьером.
Я вам еще ничего не писал о задержании полицией фельдфебеля гвардейского егерского полка, потому что я знал, что граф Милорадович об этом донес е. и. в-ву и ожидал окончания полицейского следствия; оказывается, что он был пьян и не помнит, что говорил.
Ежели бы и действительно он говорил все то, что в бумаге приведено, все-таки это не доказывает, что тут есть чужие наущения; но скорее действия неосторожности наших офицеров и русских газет, который читаются в передних.
Не думайте, чтоб я утверждал, что тут нет внешнего подстрекательства; напротив, я думаю, что это более чем вероятно, я отдал бы половину своей жизни, чтоб добиться истины; но до сих пор нет никаких положительных данных.
Мой адъютант послан был в Шлиссельбург депутатом, полиция же производила следствие и арестовала этих личностей, а я получил от графа Милорадовича известие о производстве дела, и уже, по его официальной бумаге, я вам составил о том рапорт, который, вероятно, вы уже получили. Я не хотел вмешиваться в следствие, не желая показать вида, что я мешаю розыскам полиции, а только послал туда депутата.
Посылаю вам бумагу об уничтожении места Греча (Николай Иванович, хотел войти в члены главного правления училищ). Я думаю, что мы очень хорошо обойдемся без него. Он еще до сих пор никакого зла не сделал, но мог бы повредить. Школы могут существовать под присмотром полковых командиров непосредственно и под надзором министра народного просвещения.
IX
С.-Петербург, 11 ноября 1820 г.
Все спокойно у нас, любезный друг; солдаты более сдержанны в своих речах, когда находятся в городе, и служба идет со всевозможной исправностью. Нельзя того же самого сказать про некоторых офицеров: они болтают ужасно; заставить же их молчать строгим наказанием - эта мера, вероятно, не удалась бы в теперешних обстоятельствах; напротив, станут кричать о произволе и произведут, может быть, этим дурное действие.
Я думаю, что следует отмечать имена тех, которые кричат против правительства, убедиться в правдивости полицейских доносов и тогда судить их военным судом и наказать публично. Этот откровенный ход дела не даст пищи злонамеренным и усмирит крикунов. Я не могу и не должен скрывать от вас, что гр. Милорадович человек совершенно преданный и благонамеренный; но его несдержанность в речах приводит в отчаяние.
Все меры, которые принимает полиция, известны всему городу, и о них толкуют на улицах; это самое верное средство предостеречь злонамеренных людей и ничего не открыть. Я уже ему говорил о том несколько раз и надеюсь, что он сделается осторожнее.
Семеновские солдаты продолжают вести себя хорошо и везде очень спокойны. Все общество с нетерпением ожидает курьера, который, думают, привезет решение государя касательно дела Семёновского полка.
X
Приказ произвел здесь очень хорошее впечатление; я его сам прочитал во всех полках и могу удостоверить, что большинство войска нашло наказание справедливым и милосердным.
Первый батальон Преображенского полка показал самое лучшее настроение духа, а два другие, после моего отъезда, позволили себе несколько рассуждений частных, касающихся только моей личности.
Они надеются, что государь помилует и что 3000 человек не будут наказаны из-за одного тирана (здесь Шварца). Я надеюсь, что спокойствие не будет нарушено и, кажется, могу даже положительно сказать, что все тревожные сведения полиции имеют свой источник в алчности ее агентов, желающих придать себе более важности для выманивания денег, выдумывая, что им угодно.
Ежели, по несчастью, действительно бы существовало общество такое, о котором полиция донесла, нет сомнения, что в теперешних обстоятельствах мы бы увидели его действие. Кавалергардский полк спокоен, но офицеры болтают много, и полк недоволен своим командиром (Каблуков Владимир Иванович).
Я предполагаю лучше в эту минуту оставить умы успокоиться, и тогда инспекторский смотр разъяснит, есть ли действительное неудовольствие. Так как я все эти дни был в разъездах, чтоб читать во всех полках приказ, то мне невозможно отвечать вам на все замечания, которые вы мне прислали; я это исполню с первым курьером.
Покамест дам ответ вам на ваше удивление, что я не был сам в роте. Начну с того, что скажу вам, что ежели бы вы меня видели, вы бы не удивились, потому что я был болен с неделю; но ежели бы я там даже и был, мог ли бы я входить в разговоры с ротой, которая себе позволила сделать такое преступление: собраться ночью, требовать, чтоб капитан вышел с ней говорить в 10 1/2 часов ночи?
Ежели закон наказывает такое преступление смертью, что ж мне тут было делать? Убедиться и наказать. А ежели бы я поступил иначе, меня бы упрекнули, и не без основания, в преступной слабости, которая подала бы вредный пример остальному войску; потому что в сущности, какое же было преступление Шварца?
Единственно только то, что у него не хватило твердости характера сладить с полком, в котором дисциплина была распущена; но что он никогда не был тираном, это увидят. Он был крепкий человек и старался оправдать доверие государя; он чувствовал очень хорошо, что следовало подтянуть полк, но не хватало "ума для удачи" в таком полку, где уже одно его назначение восстановило всех против него.
Следовало ли мне его поддерживать, или позволить офицерам других полков сделать то же самое, дабы избавиться от своих начальников? Потому что, любезный друг, начала этому не нужно искать далеко, во внешних подстрекательствах: офицеры очень много этому содействовали, и я убежден, что будь тут на лицо Казнаков (Геннадий Иванович, находился в отпуску), ничего бы этого не случилось.
Впрочем, 26 августа я делал инспекторский смотр, спрашивал у всех рот, довольны ли они и, видя, что первый батальон отвечает вяло, я настаивал, чтобы он мне говорили правду, объявив им, что я тут собственно для того, чтобы принимать их жалобы и что их обязанность высказать мне всю правду. Никто ничего не сказал. После всего этого следовало ли мне еще с ними объясняться, или уже наказать? Я ссылаюсь на всех тех, которые понимают дисциплину.
Другие батальоны все отвечали мне на мои вопросы и жаловались только, что им не выдано летних штанов; значит, ежели они успели высказать эту претензию, отчего же они не пожаловались на своего полковника? Они очень хорошо знали, что имели на то право. Я не думаю, чтобы офицеры их настроили зайти так далеко; но что они дали повод ко всему тому, что случилось, своими неосторожностями и болтовней, - в этом я убежден.
XI
Могу вам сообщить только одни хорошие известия, любезный друг: спокойствие восстановляется совершенно, сплетни утихают, войска исполняют свою обязанность как нельзя лучше, и все это вследствие приказа, который произвел огромное впечатление.
Я воздерживался до сих пор говорить о причинах, которые заставляли меня так желать, чтобы решение государя было отложено до его приезда. Строгие меры, которые я счел нужным принять в столь важных обстоятельствах, заслужили неодобрение всех тех, которые не знают солдата и не имеют ни малейшего понятия о дисциплине. За меня были только старики и несколько здравомыслящих людей.
Военные же, которые и по чинам, и по местам, занимаемых ими, могли бы повлиять на мнение, забыли в такую минуту, что прямая обязанность их была поддержать (в публике по крайней мере) установленную правительством власть, - напротив, они послушались своих личных расчётов и объявили себя защитниками полка.
Это поведение имело пагубное влияние на казармы. Барыни заговорили о жестокостях, и явились военные хуже барынь, вторящие им. Это необдуманное поведение сделало мое положение невыносимо трудным; презрительным молчанием отвечал я на все эти пронырства и, покойный в совести, не обращал никакого внимания на подлые интриги, которыми был окружен; но сплетни и клеветы все увеличивались, и дошло до того, что разнесся слух, будто бы во время инспекторских смотров, происходивших в августе, я запретил солдатам Семёновского полка жаловаться.
Я мог опасаться, чтобы не сочли меня способным моими рапортами вовлечь государя в заблуждение и тем вызвать его на принятие слишком строгих мер.
Эффект приказа был волшебный: большая часть лаятелей умолкли, и в продолжение нескольких суток всеобщее спокойствие восстановлено. Теперь даже начинают уже говорить, что ежели бы я поступил в этом обстоятельств мягко, то это бы была преступная слабость.
После всего этого сознайтесь, что нужно быть дураком, чтобы дорожить общественным мнением у нас.
XII
3 декабря (1820)
Сожалею, что государь отказал в производстве юнкеров, потому что, так как офицеры, которые гораздо виновнее их, ничего не проиграли переводом в армию, мне кажется, справедливо было бы им дозволить то же преимущество.
Не могу тоже согласиться с мнением, что, останавливая производство в одном полку, можно этим заставить прекратить толки. Напротив, при нынешних обстоятельствах это их увеличит, потому что наказание падает и на виновных, и на невинных и непременно произведет дурное впечатление.
Все болтали и болтают еще и теперь, и я не хотел бы принять на свою совесть уверять, что в кавалергардскому полку находится больше горячих голов, чем в других полках. Это предмет слишком деликатный и требует величайшей осторожности.
Фальшивое показание приводит к фальшивым мерам и произвол, в минуту брожения умов, может произвести грустные результаты. Я прошу, как меры необходимой, производства в кавалергардском полку.
Что касается до заметки, которой вы у меня просите, я могу вам назвать только три личности, который имеют репутацию больших болтунов, а именно: полковник Шереметев, капитан Пестель (кавалергард) и полковник Корсаков (Григорий Александрович) из Московского полка. Этот последний, в особенности, беспокойный человек.
Так как весьма трудно получить положительные доказательства, то, по моему, всего бы лучше найти предлог, чтоб их удалить; если же их просто перевести в армию без причины, то они представятся лишь жертвами власти и дадут новый повод к толкам о произволе и злоупотреблениях шпионства.
Вы должны знать, что как только что здесь получено было известие о скором приезде Уварова, толки о помиловании Семёновского полка возобновились; даже уверяли, что государь прислал этого генерала, чтоб собрать самые точные сведения и что даже формировка Семёновского полка отложена.
Эти слухи, поддерживаемые некоторыми генералами, были приняты солдатами, и вот почему вы увидите в полицейских отметках, что идут речи между этими последними о просьбе помиловать полк по приезде государя, на первом же разводе.
Все успокоится, как только новый полк будет сформирован, они увидят ясно, что дело кончено; но я все таки не оставлю без внимания все эти толки и постараюсь воспрепятствовать распространению подобных мнений. Я сделал все возможное, чтоб получить точные сведения о заметке, посланной Кочубеем государю.
Очень бы хотелось мне проведать, кто эта женщина, которая говорила. До сих пор ничего не могу открыть. Касательно же военно-ссудной комиссии я передам все, что вы мне говорили, передам словесно: писать не могу, ибо не могу тут вмешиваться. Посылаю вам, любезный друг, проект устройства военной полиции; вы может быть найдете, что сумма очень велика; но вы знаете, чтоб негодяи служили вам хорошо, нужно им платить дорого.
Грустно прибегать к такой мере, но нужно усыплять совесть в подобных случаях. Тот человек, который берется вести это дело, ставит главным условием самый непроницаемый секрет; он согласился взяться за это дело только для меня. Я этого человека знаю пять лет; он идеальной честности, учен, ловок, скромен, предан государю и не находится в связи ни с каким обществом; это, наконец, Грибовский (Михаил Кириллович), библиотекарь главного штаба гвардии и начальник канцелярии комитета раненых.
После истории Семёновского полка я ему поручил эту часть и не могу нахвалиться его деятельностью и доброй волей. Если его и. в-во утвердит проект, который я предлагаю, я вас попрошу никому решительно об этом не говорить, и даже, чтобы деньги мне были выданы таким образом, чтобы никакое подозрение не могло возникнуть касательно существования этой полиции.
XIII
Толки в казармах начинают уменьшаться, любезный друг, и я не сомневаюсь нисколько, что, как только начнется формирование нового полка, они совсем прекратятся. Следственная комиссия скоро окончит свои занятия, и мне кажется, нам надо вперед сговориться на счет наказаний; потому что желательно, чтобы как можно скорее выпустили из крепости тех людей, которые будут признаны судом менее виновными, и оставили бы там только тех, которые приговорены будут к телесным наказаниям.
Эта мера тем более нужна, что вид крепости дает повод толкам в народе, а также и между солдатами, а хорошо бы перестать уже толковать обо всем этом. Наступает время инспекторских смотров. Я думаю, осторожнее бы было отложить их до более спокойной минуты, потому что можно опасаться встретить жалобы солдат по пустякам, а жалобы эти при теперешних обстоятельствах могут очень затруднить и произвести дурное действие.
Я думаю, что, отложив их до февраля или марта, мы выиграем время: дело Семёновского полка придет к концу, и головы успокоятся. Это просто мера осторожности, которую я думал бы принять: я ее нахожу нужною, чтобы не поставить себя вновь в затруднительное положение. Скажите мне ваше мнение на этот счет.
До получения еще ваших заметок я принял к соображению содержание слов фельдфебеля Гончарова, Преображенского полка. "История панталон" совершенно кончена, и это было не более как недоразумение. Что же касается до артельных лошадей и их обозов, жалоба совершенно справедлива: с тех пор как я командую корпусом, переписка об этом предмете не прекращалась, и теперь оказывается, что в 12-ом году определенные и отпущенные деньги начальнику штаба армии не дошли в гвардейский корпус.
Вы увидите по бумагам, которые я вам посылаю и которые я только что получил, что военный министр приказывает мне более не говорить об этой претензии; а я считаю, напротив, необходимым настаивать на непременной надобности удовлетворить ей, потому что было бы слишком несправедливо лишать солдата его собственности.
3-я же статья совершенно фальшивая. По очень тщательным справкам, наведенным мною, никаких вещей не покупают в полку на солдатские деньги. Фраки, о которых Молчанов говорит в своем письме, никогда не были ни позволены, ни даже допущены никем; но очень возможно, что эти господа сами себе их разрешили, собственной властью. Завтра они оставят город...
Мои крикуны-генералы начинают спускать тон, видят неприличие своего прежнего поведения и невозможность оправдать роту государя; толки в гостиных успокаиваются вследствие сего.
Остается только пожелать, чтоб их поведение впоследствии заставило исчезнуть впечатления, которое произвели их неосторожный речи, - вот потому-то я и прошу вас принять в соображение, что я вам говорил в последнем моем письме, касательно Шереметева, Пестеля и Корсакова. Наказание без очевидных доказательств даст волю неблагонамеренным и скомпрометирует власть.
XIV
Я получил ваше письмо от 15 декабря, любезный друг, и скажу вам откровенно, что, не имя привычки жаловаться, я решился хранить глубокое молчание касательно имен генералов, которых поведение было неблагопристойно, до приезда государя; но так как вы меня об этом спрашиваете, то я вам скажу под величайшей тайной.
Мне больно назвать вам Потемкина (Яков Алексеевич) и Левашева (Василий Васильевич). Первый позволил себе заступаться за полк, проповедуя везде, что он неповинен, что он давно замечал, что я желал погубить войско, принесшее отечеству такие огромные услуги, и что за безделицу, о которой не стоило и говорить, так шумят и желают ввести в заблуждение государя.
Наконец, он не снимал семёновского мундира до той поры, пока не вышел приказ государя, самохвально надевая его на всех разводах, когда полки его дивизии вступали в караул. Вы можете себе представить, какое действие производило его поведение на войска.
Левашев, друг его, объявлял громко, что рота его величества совершенно невинна и что судная комиссия не может иначе поступить, как ее оправдать. Вот причина, почему я не хотел переговаривать с ним на счет действий комиссии. Теперь она кончает свои работы. Рота найдена виновной, присуждена и приговорена; и я вас спрашиваю, это ли действие умного человека, не говоря уже о чувствах справедливости и преданности, которые должны были руководить им в несчастных подобных обстоятельствах?
Я не буду и говорить вам о генерал-губернаторе, который со свойственной ему легкостью сплетничал в том же духе. Начальник дивизии, барон Розен, не упускал случая вставлять и свое словцо, по крайней мере, осторожно. Поэтому можете судить, в каком положении я находился. Все это сделало меня нелюдимым и наполнило грустью. Тяжела необходимость менять мнение о людях, которых, по-видимому, хорошо знал.
Но в наш век много подобных случаев, и вот почему я еще раз прошу вас держать все мною сказанное в ненарушимой тайне. Чтобы вам доказать, какое действие произвели здесь эти сплетни, сообщу, что все эти дни город только и был занят известием о строгом выговоре, полученном будто мною от государя.
Перейдем теперь к формированию Семёновского полка. Я не мог поручить это дело подполковнику Тимроту, который старший в чине; ибо он об этом понятия не имеет, и формирование совершалось бы и медленно, и дурно. Вследствие сего я поручил это Желтухину до назначения начальника, которого выберет е. и. в-во.
Мне неизвестно, примет ли он это место; я ему даже об этом не говорил, дабы ничем не стеснять намерений государя; но если выбор падет на него, то я вас прошу немедленно прислать приказ, и я берусь уговорить его принять эту должность.
Удом, хотя слабый здоровьем, желает весьма охотно принять полк и был у меня с просьбою представить его. Государь может выбрать из двух. Перейдем к вопросу об офицерах. Они большею частью бедные, и необходимо их поддержать. Я решился одеть их на счет государя и посылаю вам счет будущего расхода; он вас, может быть, испугает, но отступить от него нельзя: нельзя позволить, чтобы их упрекали в бедности.
Я для начала прошу у вас 50000 р. и берусь следить за тем, чтоб эта сумма была употреблена настоящим образом. Что же касается Бибикова, то я совершенно согласен с мнением государя, что он не может и не должен оставаться в полку. Было б справедливо перевести его в армию; но так как это сначала не было исполнено, то было бы последовательнее оставить его ныне флигель-адъютантом с тем, чтоб впоследствии его перевести.
Что же касается до военно-судной комиссии, то, по имеющимся у меня сведениям, рота его величества призналась в том, что заговор был составлен в тот же день, после учения, где люди сговорились собраться во время повестки, но она не признается в том, что были крики "К перекличке!"
Я передал в комиссию волю государя на этот счет, но сомневаюсь, чтоб было возможно в настоящее время открыть подстрекателей этой роты. Они найдены в 1 и 2-й и признались во всем.
XV
Любезный друг, я получил известие, которое мне кажется столь важно, что требует, чтоб я вам его сообщил. Оно касается свидания, которое должно состояться в Москве между генералом Фонвизиным (Михаил Иванович), Михаилом Орловым полковником Граббе (Павел Христофорович), командиром гусарского полка, Николаем Тургеневым, полковником Глинкою (Федор Николаевич) и Муравьевыми, отцом и сыном (Александр Николаевич).
Уверяют, что на этом съезде хотят положить основания ассоциации, имеющей целью освобождения крестьян и перемену правления.
По имеющимся сведениям, Фонвизин уехал отсюда в Москву, Михаил Орлов должен туда же приехать из Киева, полковник Граббе просил и получил отпуск, Тургенев отправился в древнюю столицу, Глинка тоже просится туда же. Вы найдете весьма естественным мое уведомление, дабы вы приняли ваши меры. Я не считаю это дело очень важным; но личности, которых я вам назвал, с такими сумасбродными головами, что достойны привлечь внимание правительства своими проделками.
Я вас прошу, любезный друг, никому не передавать то, что я вам говорю, потому что я слышал это от человека мне преданного и которого очень старались завербовать в их компанию. У нас все спокойно; новый Семеновский полк сформирован и вступит в караул 13-го.
Понимаете, что я от этого нисколько не чувствую себя счастливее и что мое положение ежедневно становится и труднее, и неприятнее по причине отдаления времени возвращения государя, который собирается, как думают, проехаться по всей Италии по окончании Неаполитанских дел. Сознаюсь, что это меня приводит в отчаяние.
Пер. с фр., примечания В. Д. Давыдов