Французы верили в коммунизм до конца.
Настанет день, когда на смену этой лживой буржуазной демократии придет социалистическая демократия, как, например, в Советском Союзе. В 1956 году, когда лидер французских коммунистов произнес процитированные выше слова, граждане Восточного блока уже не питали никаких иллюзий. Но на Сене коммунизм процветал. А Сталин по-прежнему считался героем.
В 1950-х и 1960-х годах произошли первые крупные протесты против коммунистического правления в Восточном блоке. Революция 1956 года в Венгрии, июнь 1956 года в Познани и март 1968 года в Польше, Пражская весна - все эти события свидетельствуют о растущем сопротивлении зачастую преступному порядку, установленному в Центральной и Восточной Европе Сталиным и его преемниками. Казалось бы, в таких условиях нельзя больше верить в коммунизм. И в то же время целые толпы западных людей тосковали по марксизму, по коммунизму на советский манер и по самому Сталину.
Двенадцать лет, миллионы коммунистов
Легко определить переломный момент в истории Французской коммунистической партии (PCF). Если до Второй мировой войны она получала поддержку в несколько процентов на парламентских выборах и своим лучшим электоральным результатом в чуть менее 12% голосов была обязана только союзу с социалистами в Народном фронте, то после 1944 года ее поддерживали уже 20-25% избирателей. В то же время количество членов партии значительно увеличилось. Сразу после войны более 800 000 человек имели членский билет. Выдающиеся художники и интеллектуалы, такие как Пабло Пикассо, Луи Арагон и Поль Элюар, также присоединились к PCF.
Почему такой внезапный всплеск популярности у партии, которая гордилась своей дружбой с лидерами Коммунистической партии Советского Союза и имела на своих знаменах Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина? Исследователи истории французской интеллигенции Паскаль Ори и Жан-Франсуа Сиринелли пишут об "эффекте Сталинграда". Военные успехи Советского Союза и тот факт, что именно родина Октябрьской революции приняла на себя основную тяжесть борьбы с Гитлером, заставили людей поверить как в советскую модель, так и в саму революцию и ее лидеров. Существование "эффекта Сталинграда" подтвердил, в частности, Эдгар Морен, известный французский социолог и социальный теоретик, который вступил в ПКФ во время войны и оставался ее членом до 1951 года:
Сталинград сметал для меня и, несомненно, для тысяч таких же, как я, критику, сомнения, обиды. Сталинград смыл все преступления прошлого, не оправдав их. Зверства, судебные процессы, ликвидации нашли свое завершение в Сталинграде. Отступление 1941 года, несчастья, страхи - все это привело к блестящей ловушке Сталина. Сталин отождествлял себя с городом своего имени, тот - с фабрикой "Красный Октябрь" с ее вооруженными рабочими, фабрика - с Октябрьской революцией 1917 года, все - со свободой мира, с победой на глазах, со всеми нашими надеждами и светлым будущим.
Дивный новый мир
Поддержание новой веры в коммунизм и его "славное воплощение", которым якобы был СССР, облегчалось тем, что французы, по сути, не знали, что на самом деле происходит в Восточном блоке.
Мы не знали, какие несправедливости, какие трагедии переживают миллионы людей в тех "светлых странах", где, к тому же, часто бывал и я...
Писал Доминик Десанти, историк и журналист, связанный с PCF до 1956 года.
Представлялось, что в Советском Союзе действительно строится социализм, а грубость советской повседневной жизни объяснялась общим более низким уровнем развития этой части мира. И, как отмечал философ и социолог Пьер Фугейроллас (также состоявший в партии до 1956 года), растущий разрыв между идеалом и реальностью упорно не замечался. Между тем, как не поняло целое поколение французских коммунистов, "власть рабочих там уже давно уступила место бюрократическому режиму тоталитарного типа".
Отечественная коммунистическая партия также заботилась о поддержании мифического образа СССР. Используя все еще яркую память о войне, ведущие представители PCF пытались представить советскую модель как единственную альтернативу тоталитаризму.
Те, кто сомневается, кто колеблется в своей оценке Советского Союза, на самом деле погружаются в национализм, в шовинизм.
Утверждал на партийном съезде 1950 года Жак Дюкло, многолетний коммунистический парламентарий и заместитель лидера партии Мориса Тореза.
Благодаря этим и подобным усилиям PCF удалось практически монополизировать французскую оппозиционную сцену в течение почти двадцати лет. Казалось, что критиковать западный капитализм с позиций, отличных от коммунистических, невозможно. А быть коммунистом обязательно означало поддерживать СССР. В конце концов, как сказал Дюкло:
Будет ли коммунистом тот, кто не даст показания о безоговорочной поддержке социалистической Октябрьской революции, основы пролетарской революции в мире? Был бы он коммунистом, если бы в его сердце не было безграничной любви к Сталину, вождю, другу, 70-летие которого мы с энтузиазмом отмечали?
Новый, более прекрасный мир
Первым серьезным вызовом для тех французов, которые верили в ценность советской модели коммунизма, стали события 1956 г. Критика Хрущевым Сталина и протесты против "власти трудящихся" в Венгрии и Польше вызвали настоящий шок на Западе. После этого PCF, неизменно подчеркивая свою привязанность к Советскому Союзу и указывая на него как на образец для подражания, покинули многие интеллектуалы, такие как Фугейроллас и Десанти. И хотя партия оставалась очень популярной на протяжении 1960-х годов, ее ряды постепенно таяли.
Разочарование в советской действительности росло. Некоторые отвернулись от СССР, видя в нем преступный режим, не имеющий никакого сходства с желаемым идеалом. Другие считали, что не к месту... хрущевские реформы, целью которых было восстановление коммунизма на родине мирового пролетариата. Именно они в 1960-е годы обратились к другой попытке реализовать идеи Маркса на практике - к Китаю.
Осуждение Хрущевым культа личности привело к тому, что многие французские коммунисты потеряли веру в Советский Союз. Именно в 1956 году их давний единомышленник Жан-Поль Сартр порвал с коммунистами.
Мао Цзэдун стал для них олицетворением революции. Французские маоисты провозгласили его "Лениным нашей эпохи" и представили Китай как образец демократии и "самую свободную страну в мире". Вот что писали о них молодые прокитайские активисты на страницах журнала Servir le peuple ("На службе народа"):
Короче говоря, в Китае рабочий народ пользуется той реальной свободой, которой лишены рабочие этой страны (США - прим. A.W.) и которая будет им недоступна до тех пор, пока они не установят или не восстановят путем революции диктатуру пролетариата. И эксплуататоры или те, кто стремится к этой роли, не пользуются там в Китае ни одной из свобод, которые без разбора диктуются эксплуататорам в капиталистических странах и слою эксплуататоров в ревизионистских странах.
Во Франции с большим энтузиазмом восприняли Великую пролетарскую культурную революцию, начатую в Китае в 1966 году. Молодые радикалы мечтали провести подобные реформы и в своей стране. Как и раньше, увлекаясь Советским Союзом, они не замечали - или не хотели замечать - массовые чистки и преследования, от которых пострадали миллионы людей в Поднебесной, особенно представители интеллигенции.
Мы увидели в Культурной революции то, что хотели увидеть.
Признал много лет спустя Даниэль Линденберг, историк, в молодости связанный с французским прокитайским движением.
Стоит добавить, что пока молодые маоисты демонстрировали превосходство китайской организации всех слоев общества (даже китайская медицина якобы "служила здоровью трудящихся"), их старшие коллеги... выступали в защиту Сталина. "
Линия, отделяющая поклонников Сталина от его врагов, является границей борьбы, которая идет между пролетариатом и буржуазией.
Писали они, оспаривая последующие выводы хрущевского доклада.
Потребность в иллюзиях
Настоящий конец французского увлечения коммунизмом наступил лишь во второй половине 1970-х гг. С появлением так называемых "новых философов" наступила эра критики этой однозначно "тоталитарной" идеи. Но почему так поздно?
Ответ кроется в самой Франции. Хотя первые десятилетия после окончания Второй мировой войны стали для Франции периодом беспрецедентного экономического развития, страна боролась со своими внутренними проблемами. Казалось бы, новые послевоенные поколения росли в процветании и мире, и такие историки, как Жан Фурастье, писали о "тридцати годах славы", но в обществе постепенно росло недовольство.
Не на всех одинаково повлияло улучшение условий жизни. Также были протесты, особенно в эпоху де Голля (с 1958 года и далее), против растущей бюрократизации общества. Наконец, была высказана критика того, как сменявшие друг друга правительства решали вопросы деколонизации. Как писал Десанти:
Западное общество, этот свободный мир, предложил войну в Индокитае, резню на Мадагаскаре, зачастую жестокие репрессии в трех странах Северной Африки и во всех странах Черной Африки. Ответственность за эти ужасы легла на нашу страну, на Францию, на наше правительство, на парламент, избранный на основе всеобщего и действительно "свободного" избирательного права. Именно за эти ужасы, за несправедливость, которая сохранялась в западных обществах, мы чувствовали прямую и личную ответственность.
Критики французской системы искали надежду в иной организации общества. И казалось - по крайней мере, поначалу - что они нашли решение всех своих проблем в коммунизме, так "красиво" реализованном то ли в СССР, то ли в Китае. Они воображали, что там произошла настоящая революция, соответствующая их мечтам о действительно свободном мире. Неудивительно, что они не хотели просыпаться от своего сна. Тем более, что это было особенно неприятное пробуждение.
Вот такая вот Франция, которая любила советскую систему общества, но разбилась об свои голубые мечты. А на этом всё.
Обязательно поделитесь своим мнением в комментариях.