Киршона теперь никто не знает. Но знают многие. Когда-то песенкой на его слова «Я спросил у ясеня» страшно надоедал всем Э. Рязанов, заладивший всякий новый год являться на экраны комедией «Ирония судьбы». Между прочим, это название комедии очень подходит и к самой драме жизни того персонажа, о котором будет продолжение грустного моего повествования.
Итак, целая когорта наглых и самозванных людей (а может это и не люди вовсе были) явилась откуда-то на заре советского коммунизма. Они придумали каноны, они нашли способы, как заставить страну и всё, что в ней ещё движется, жить по этим канонам. Они приделали к механизму повседневности чародейные и немилосердные рычаги, которыми успешно и управляли этой повседневностью, каждым её моментом и всякой частностью. Особенно нравилось им управлять творчеством, насаждать общую мысль. Рамки, в которых они освоились, были узкими, потому они очень пугались того, что было шире этих рамок – высоких мыслей, творческого размаха, оригинального дарования. Это было смерти подобно для них. И они имели некую, почти инфернальную, силу, чтобы давить, губить, гробить то, что им угрожало. Впрочем, и мёртвым не давали мирно спать. Вызывали на свои шутовские суды Пушкина, сбрасывали его с корабля современности, срывали с него юнкерские погоны, не подозревая, конечно, что камер-юнкер должность гражданская и чиновничья, погон не предполагавшая.
Таким, ниоткуда взявшимся и был Владимир Киршон, ещё один посланец сатанинской миссии.
Откуда же черпали эти киршоны свою неутомимость и броневую непробиваемую уверенность в собственном значении. «Киршон – это воплощение карьеризма в литературе. Полная убеждённость в своей гениальности и непогрешимости. Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраивать, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался», – пытался объяснить происходящее драматург Александр Афиногенов. То есть, всё это держалось на мании величия нелечимой последней стадии. Абсолютная ненормальность этих людей ясна стала бы, если бы какой-нибудь знающий своё дело психиатр взялся тогда обследовать многих действующих персонажей того сумасшедшего времени. Киршон и был таким больным ещё с юности. Уже с 1926-го года он страдает тяжёлой формой неврастении, сопровождаемой мучительной бессонницей. Если перелистать историю его болезни, можно узнать, что в этом году ему пришлось покинуть Москву и уехать на лечение в Кисловодск, где он родился и где продолжала жить его мать. Киршон панически боялся оставаться один, часто терял сознание, у него развилась тяжёлая подозрительность. То есть, это был параноик в чистом виде. А ведь Лев Толстой ещё говорил, что сумасшедшему легче добиваться своих целей. И именно потому, что у него нет нравственных тормозов. Из истории религиозных экзальтаций мы так же можем узнать, как безумцы с лёгкостью овладевали массой.
Откуда взялся тридцать седьмой год? Сталин, понятное дело, его организовал, напомнят мне. Но вот читаю я выпуск «Правды» за 14 апреля 1936-го года. Тут опубликовано первое
коллективное воззвание группы писателей с требованием расстрела, правда, пока не своих коллег, а активистов «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Первым среди подписантов значится В. Киршон. Запальный шнур тридцать седьмого года начал чреватое взрывом тление ведь и с этой его подписи. А через полтора-два года этим взрывом будет уничтожен он и сам. Но мы к этому пока ещё только идём.
Киршон пока в полной силе. Понаблюдаем за ним. Вот метростроитель Лазарь Каганович с трибуны XVI-го съезда ВКП(б) 28 июня 1930 года прорабатывает философа Алексея Лосева за «Диалектику мифа». Цензор прошляпивший книгу, пытается оправдаться: «философ Лосев представляет оттенок философской мысли». Киршон кричит с первого ряда, обращаясь в президиум: «За такие оттенки надо ставить к стенке!».
Это двустишие, пожалуй, будет посильнее, чем «Я спросил у ясеня…». Во всяком случае, оно действеннее. Лосева к стенке тогда не поставили, но несколько лет лагерей ему было обеспечено. И именно его, это двустишие, надо бы запомнить нам из всего наследия Киршона. Именно оно составляет суть его внутреннего мира и корень творческих устремлений.
Но мы-то, собственно, составляем в некотором смысле биографию Михаила Булгакова, описание самого горького его времени. Киршон и тут на первом месте. Вот из тогдашней статьи в «Вечерней Москве»: «Отчетливо выявилось лицо классового врага. “Бег”, “Багровый остров” продемонстрировали наступление буржуазного крыла драматургии». И ещё в другом месте: «Если в деревне, кроме кулаков, имеются подкулачники, то в искусстве, кроме Булгаковых… имеются подбулгачники». Тут уж камень летит в огород Горького, Станиславского и Свидерского, руководившего Главискусством, в ведении которого вся театральная политика страны. И даже эти люди перед Киршоном пасовали. Всё потому, что в личных друзьях и покровителях Киршона был великий и ужасный Генрих Ягода, нарком внутренних дел СССР в ранге первого генерального комиссара государственной безопасности. Этот сверхгенеральский ранг, оказывается, был придуман специально для Ягоды.
Генрих Ягода пал 28 марта 1937 года. Как водится, потянулись ниточки, верёвочки и канатики, которыми связаны были с ним всякие бывшие крупные и рьяные прорабы коммунистической эры, передовики пролетарской идеологии, в момент ставшие «врагами народа». Животным чутьём угадал Киршон и свой конец. Написал Сталину письмо, в котором единственный раз описал непридуманную трагедию: «Я был слепцом… Товарищ Сталин, родной, помогите мне прозреть». Сталин не ответил ему в этот раз.
Весной 1938 года Киршон был арестован как участник заговора против руководителей Советского Союза. Ещё его обвинили в «барско-пренебрежительном отношении» к молодым драматургам и в финансовых махинациях на посту руководителя секции драматургов Союза писателей.
Простительно, пожалуй, что жена Булгакова, узнав об аресте людей, которые ещё недавно травили её мужа, торжествовала. Она записывает в своем дневнике: «В “Правде” одна статья за другой, в которой вверх тормашками летят один за другим… Отрадно думать, что есть все-таки Немезида». «Пришло возмездие: в газетах очень дурно о Киршоне». Дальше она записывает в дневнике, что Юрий Олеша, встретив на улице Булгакова, уговаривал его пойти на собрание московских драматургов, где «будут расправляться с Киршоном и там ждут заявления М.А.». Казалось бы, вот он наступил – нужный момент, но: «М.А. и не подумает выступать с таким заявлением и вообще не пойдёт. Ведь раздирать на части Киршона будут главным образом те, кто ещё несколько дней назад подхалимствовали перед ним, а М.А. не хотел в этом участвовать», – напишет дальше Елена Сергеевна.
Так что Михаил Афанасьевич не собирался мстить своим преследователям. Хотя в «Списке Булгакова» Киршон стоит вторым, после Леопольда Авербаха и перед Ричардом Пикелем. Единственное, чем увековечил его Булгаков, в чём выразил ясное своё к нему отношение, это упоминанием некоего драматурга Клинкера в «Записках покойника», которого жена Булгакова в списке прототипов и обозначила Киршоном. Клинкер – это такой кирпич, который производили тогда в Германии. Сверхпрочный, совершенный и идеальный, не поддающийся времени и износу кирпич. О Соллогубе философ Василий Розанов тоже как-то сказал – «кирпич в сюртуке». Но это был кирпич другого времени, рыхлый и мягкотелый, не чета кирпичам большевистским.
И вот продолжение далеко не комической иронии в судьбе В. Киршона. Сидел он после ареста в одной камере с Ягодой. Киршону уготована была и тут привычная ему по свободной жизни роль. Он должен был доносить куда следует о последних днях и мыслях Ягоды. Печальны монологи этой непридуманной пьесы: «Ягода часто говорит о том, как хорошо было бы умереть до процесса. Речь идёт не о самоубийстве, а о болезни. Ягода убеждён, что он психически болен. Плачет он много раз в день, часто говорит, что задыхается, хочет кричать, вообще раскис и опустился позорно…».
Теперь, когда в читательское сознание прочно вросли каждая реплика и слово написанное, Булгаковым, многие ищут и находят, конечно, скрытые смыслы в каждом повороте его жизни, в каждом речевом обороте. Можно, к примеру, отыскать и то, что легко отнести к мистическому указанию на то именно окончание жизненной драмы Киршона, которую он сам выбрал для себя. Тот конец, который в романе «Мастер и Маргарита» уготован Булгаквым опять же для Иуды, разве не похож он на конец этого самого Киршона. Некто Афраний, ведающий тайной службой в ведомстве римского наместника в Иудее, вдруг говорит Понтию Пилату: «с юношей Иудой случится несчастье и мне его очень жаль». Это было сказано задолго до смертного случая с Киршоном, и в этом видят ещё одно мистическое указание, на которые так горазд оказался Михаил Афанасьевич. Само имя Афраний соотносят по созвучию с Аграновым, одним из вернейших сподвижников Ягоды, входивших в расстрельную тройку, поставившую точку в житейской драме В. Киршона. А о том, что жизнь Киршона в деталях совпадала с делами Иуды из Кариота свидетельствует тот же комиссар Ягода. Вспоминая, как он «выманивал» Максима Горького из Италии в Советский Союз, Ягода, забыв, что нельзя разглашать имена секретных агентов, проговорился: «Я подвёл к Горькому писателей Авербаха, Киршона, Афиногенова. Это были мои люди, купленные денежными подачками, игравшие роль моих трубадуров не только у Горького, но и вообще в среде интеллигенции…».
Киршона расстреляли 28 июля 1938 года. Он не дожил и до тридцати шести. Дача в Переделкино, принадлежавшая ему, перешла к писателю Зазубрину, которого тоже вскоре расстреляли, а потом тут некоторое время жил Бабель – расстреляли и его. Потом жил Фадеев, застрелился сам. У дачи стала дурная слава. Нехорошая стала дача. После войны долгое время она стояла заброшенной, никто больше не хотел в ней жить. А потом и вовсе сгорела. Имя Киршона было под запретом, но продолжало приносить несчастья: в 1951 году сын его Юрий был арестован как «потенциальный мститель за отца» и осуждён на двадцать пять лет. О Киршоне совсем было забыли, а вспомнил и воскресил его Рязанов. Сколько его ни спрашивали, зачем это ему стало надо, он внятного ответа на этот вопрос так и не дал. Да ещё возрыдал о нём пресловутый Д. Быков, унаследовавший от прежних киршонов «полную убеждённость в своей гениальности и непогрешимости». О письмах Киршона Сталину, письмах, проникнутых единственным желанием спасти шкуру и продолжить службу паскуднейшим своим целям, Быков пишет: «письма эти проникнуты глубочайшей любовью и глубочайшей тоской, и читать их мучительно. Вот почему я думаю, что этого человека нужно вспоминать… с глубочайшей жалостью». Вот ведь беда какая – переселение мёртвых душ существует? Прежние киршоны теперь становятся быковыми. И всплакнут, бывает, о самих себе, но не о тех, кого убивали…