Тут, конечно, сразу надо вспомнить о том, какие сокрушительные формы принимает женская любовь, коль задета она бывает за живое. Булгаков – первый, как кажется мне, писатель, сумевший изобразить ненависть, оплодотворённую любовью и потому способную вызвать несокрушимое сочувствие. Речь, понятное дело, идёт о благородной ведьме Маргарите. Вот замечательный в подробностях и причинах погром квартиры критика Латунского. Кто переживал неблагонамеренную критику, тот поймёт:
«Поднявшись в воздух повыше, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…
– Латунский! – завизжала Маргарита. – Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил мастера…
Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя Берлиоза (ввиду похорон которого критик и отсутствовал в этот вечер в своей роскошной квартире “Дома драматурга и литератора”. – Е.Г.). Совершенно неизвестно, какою тёмной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у неё оказался тяжёлый молоток. Нагая и невидимая летунья сдерживала и уговаривала себя, руки её тряслись от нетерпения. Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронёсся первый жалобный вой. Исступлённо кричал ни в чём не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши на нём провалились, костяные накладки летели во все стороны. Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы отдышаться. В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. “Кажется, уже полилось на пол”, – подумала Маргарита и добавила вслух:
– Однако рассиживаться нечего.
Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлёпая босыми ногами в воде, Маргарита вёдрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала её в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей всё время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застеклённые фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тёк по ней ручьями…».
Тут, конечно, немедленно возникает вопрос – кто этот Латунский и почему он вызвал у Маргариты этот неистовый приступ ярости? В романе это объясняется так: Латунский является литературным критиком, он авторитетный сотрудник видной газеты и даже член её редакционной коллегии. Мастер объясняет Маргарите: «…с моим произведением должны были ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он (Латунский) просил меня прийти через две недели…». После этого, именно через две означенные недели, и начинается казнь египетская. Сначала появились статьи Аримана и Лавровича, которые не обвыкшему к разносам Мастеру показались дичайшими и убийственными по содержанию. Потом «…я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная буквами “Н.Э.”. Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского “Воинствующий старообрядец”».
Мастер понял, конечно, что путь в литературу ему отныне и во веки веков заказан. С тех пор он и возненавидел Латунского. И Маргарита тоже его возненавидела. Вот её признание некоему рыжему посланцу Воланда: «А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил вдруг рыжий, – ненавидите этого Латунского. – Я ещё кой‑кого ненавижу, – сквозь зубы ответила Маргарита». И ещё «она сказала, что она отравит Латунского». Запомним эту её угрозу, она позже пригодиться нам, чтобы ещё раз удивиться неотвратимо и всегда пророчески нещадному свойству того, что выходило из-под пера Михаила Булгакова.
Имя Латунского не уточняется в романе. Известно только, что начинается оно на букву «О». Так обозначена, например, табличка на двери его квартиры в Лаврушенском переулке, которую искала летучая ведьма Маргарита: «…Вот и карточка – “О. Латунский”».
Ну, да ладно, пора отправляться на поиски того, кто был живым воплощением литературного клеветника и конъюнктурного пройдохи Латунского, ещё одного духовного нераскаянного палача.
В доме Драмлита, который описан Булгаковым и существовал на самом деле, действительно жили исключительно драматурги и литераторы. Мне удалось установить, что в доме том и в то самое время, когда началась ожесточённая травля Булгакова, одновременно проживали многие, кого легко записать в злобных гонителей писателя. Здесь жили, например, В. Билль-Белоцерковский, Вс. Вишневский, В. Шкловский, литературный критик Осаф Литовский… Стоп, да ни этот ли? Больно уж созвучны фамилии – «Литовский» и «Латунский». И имя начинается на «О». Да и Елена Сергеевна, жена Булгакова, с которой, как известно, списана, в основном, Маргарита, так же, как и та ведьма О. Латунского, ненавидит этого О. Литовского. Отношение это совершенно недвусмысленно зафиксировано в её дневнике сначала за 6 февраля 1936 года: «Вчера, после многочисленных мучений, была первая генеральная “Мольера”, черновая. Без начальства. Я видела только Аркадьева, секретаря ВЦИК Акулова, да этого мерзавца Литовского». А ещё через год, примерно, 5 июня 1937 года в том дневнике новая запись, которую полностью цитировать теперь стало не принято (якобы, это может повредить нравственному облику Елены Сергеевны): «В “Советском искусстве” сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте».
Отчего же «мерзавец» и «гадина»? Да вот от чего. История его взаимоотношений с Михаилом Афанасьевичем началась в 1926 году (когда Литовский опубликовал вполне подлую в своём духе и доносительную статейку о пьесе «Дни Турбиных»): «“Белая гвардия” – “Вишневый сад” белого движения, – заявил тогда О. Литовский. – Какое дело советскому зрителю до страданий помещицы Раневской, у которой безжалостно вырубают вишневый сад? Какое дело советскому зрителю до страданий внешних и внутренних эмигрантов о безвременно погибшем белом движении? Ровным счётом никакого. Нам этого не нужно». Донос становится ещё яснее из напечатанного О. Литовским в журнале «Новый зритель» (1926. 19 октября): «Пьеса не заслуживала бы внимания, если бы она не увидела свет рампы. Драматургически она незначительна. Но беда не в том. Беда в том, что пьеса лжива и тенденциозна в сторону симпатии к белым. Это попытка задним числом оправдать белое движение». А ведь именно подобные «литературные» доносы часто сопровождались тогда людскими жертвоприношениями. В этом же журнале появляется его определение чуждого творческого направления – «булгаковщина». Некоторые исследователи считают, что именно О. Литовский впервые ввёл в практику разносов и травли это убийственное определение. А на премьеру «Дней Турбинных» во МХАТе он, Литовский, отреагировал так: «Некоторые экспансивные зрители, совсем ещё недавно воевавшие с “благородными”, но “заблуждающимися” Турбиными, увидев на сцене своих врагов, изображённых в столь идиллически-сентиментальном виде, инстинктивно хватались за воображаемую кобуру».
Тут надо бы вспомнить и о том, что в одной из статей, которые перечисляет вымышленный Булгаковым Мастер, предлагалось «ударить, и крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) её в печать». Намёк тут совершенно ясный. Булгаков отсылает читателя опять к статье О. Литовского «Бег назад должен быть приостановлен» (Комсомольская правда, 1928, 23 октября). Именно в ней Булгаков был обозван «посредственным богомазом».
Между прочим, это поганейшее из видов творчества неплохо кормило тогда клеветников и доносителей. В своей мемуарной книге «Так и было» этот О. Литовский, явно смакуя этот эпизод, приводит кулуарный разговор «красного графа» А. Толстого с актером Театра Революции (нынешнего Театра Моссовета) М. Штраухом на премьере какой-то посредственной пьесы классического советского репертуара: «Как-то раз после обеда у меня Алексей Николаевич пошёл в Театр Революции на премьеру довольно слабой пьесы «Клевета» (речь идёт о пьесе Николая Вирты, премьера которой состоялась 24 декабря 1939 года. – Е.Г.)… Когда в первом же антракте Максим Максимович Штраух спросил, как ему понравилась пьеса, Толстой ответил на вопрос вопросом и спросил, обедал ли он когда-нибудь у Литовского.
– Если вы, Максим Максимович, не обедали, я вам очень рекомендую. Это настоящий хлебосол, типичный еврейский помещик. А как кормят! Гм… – промычал Толстой и поцеловал кончики пальцев».
Справедливости ради надо тут сказать и о том, что дикая вражда Литовского к Булгакову началась не совсем на ровном месте. Один известный старый литератор рассказал об этом так (Огонек. 1969. № 11). Однажды тогдашний член Главреперткома Литовский сам написал пьесу. И в своём комитете собрал человек десять драматургов и критиков, чтобы обсудить её. По окончании чтения воцарилась вдруг мёртвая тишина. Её осмелился нарушить только Николай Эрдман, у которого недавно была зарублена тем же Литовским пьеса «Самоубийца». «Мне терять нечего, – заявил он, – я скажу прямо, пьеса из рук вон плоха». Опять повисла неловкая пауза. Вот тогда-то слова и попросил Булгаков. «Если это комедия, – сказал Михаил Афанасьевич, – то крематорий – это кафешантан». Мог ли Литовский когда-либо забыть или простить это обсуждение?
Известный знаток и толкователь жизни Булгакова и его творчества Владимир Лакшин написал совсем недавно: «Кстати сказать, у меня есть о Литовском микроскопическое личное воспоминание, ценное, однако, тем, что оно полностью сливается с бессмертным образом Латунского. В 1961 году, работая в “Литературной газете”, я имел несчастие минут десять поговорить с Литовским по телефону: бряцая былыми заслугами, он требовал немедленно напечатать какую-то свою ничтожную заметку, сначала льстил, потом угрожал. Я не принял его слов всерьёз, но спустя десять минут был вызван к главному редактору: оказывается, Литовский уже успел наябедничать на меня, истолковав мой разговор с ним как глухое сопротивление затаившегося классового врага. Неискоренимый зуд ябедничества был у этого человека в крови».
Это ему, Литовскому, отписал однажды Владимир Маяковский:
Среди газетных китов, из кого
состоят «Известия» нонича,
удавил бы любовью Литовского
Асафа Семёныча.
Литовский пережил всех тех, кто испортил жизнь Булгакову, кто не дали должным образом пробиться ему при жизни в литературу и театр. На пятьдесят первом году инфаркт сразил Всеволода Вишневского, а Киршон, ставленник, как мы помним, Ягоды, был казнён на четвёртом десятке лет от роду. Не лучше кончили и другие палачи «внутреннего иммигранта» Булгакова. Платон Керженцев, председатель Госкомитета по делам искусств, ретиво оберегавший театры от пьес Булгакова, ушёл из жизни следом за драматургом, он был расстрелян в 1940-ом году. Год спустя покончил с собой Александр Афиногенов, постоянный недоброхот Булгакова в Художественном театре, он опять же не дожил и до сорока лет. Время шло, и в 1950-ом году «в номере» Лефортовской тюрьмы умер пожилой литератор Исаак Нусинов, без устали поносивший Булгакова в печати, в лагере погиб писатель Михаил Левидов, активно поддержавший травлю автора «Дней Турбиных», а его «домашние соглядатаи», переводчик Жуховицкий, журналист Добраницкий погибли ещё в 1937-ом году. Они, два этих последних, к Булгаковым часто приходили и торопились вечером ясное дело куда. Тогда было положено писать доносы день в день, непосредственно на Лубянке. Сами то они пропали, но остались вечно живыми в образе собирательного Алоизия Могарыча на страницах великого романа.
Да, этот О. Литовский прожил долго. Так что оказался свидетелем триумфального возвращения писателя Булгакова из прочного, казалось бы, небытия и забвения, куда замуровали его все эти литовские. Он умер через четыре года после того, как величайшее его, Булгакова, произведение было напечатано в журнале «Москва». Но в своём беспощадном неприятии Булгакова он и тогда оставался твёрд как прежде. Почти что перед смертью выпустил мемуарную книжку «Так и было», в которой опять обозначил давнее: «Произведения Булгакова, начиная от его откровенно контрреволюционной прозы – “Дьяволиада”, “Роковые яйца” – и кончая “Мольером”, занимают место не в художественной, а в политической истории нашей страны, как наиболее яркое и выразительное проявление внутренней эмиграции, хорошо известной под нарицательным именем “булгаковщины”». Выпустил сборник статей «Глазами современника», в который включил, лишь слегка почистив стиль и орфографию, свои старые рецензии на «Дни Турбиных» во МХАТе и «Зойкину квартиру» в Театре им. Вахтангова.
Да, этот О. Литовский прожил долго. Но это была уже другая жизнь. Писатель Юлий Крелин вспоминает: «Довелось мне в дни работы в поликлинике Литфонда попасть по вызову к писателю Литовскому. Престижный дом на улице Горького, рядом с Елисеевским гастрономом. Два старика – он и она… На ложе сидит маленький старичок в майке-безрукавке – руки, шея, грудь открыты, белы, дряблы, кости торчат от худобы. Что на нём одето ниже пояса, не видно – эта часть тела под столом. На столе же стерилизатор со шприцами и коробка с ампулами наркотиков. Сидел я там что-то около часа. Старик почти все время занят: берёт шприц из стерилизатора, следом ампулу, чуть надпиливает её, отламывает кончик, набирает содержимое в шприц, протирает плечо ваткой, вкручивает иголку в плечо, сверху вниз. По прошествии десяти минут берёт следующий шприц – и вся манипуляция повторяется точно до мелких движений… В поликлинике мне рассказали, что он был официально разрешённым наркоманом».
И никакой ведьме Маргарите уже не надо было травить ядом Латунского-Литовского. Он делал это сам тщательнейшим, как видим, образом. Вещее слово Булгакова опять отозвалось тут непостижимым и таинственным образом…