Я сам никогда бы не поверил в подобную историю, если бы это не произошло лично со мной, вернее, с моей семьёй. Семья моя простая, рабочая. Мать с отцом всю жизнь на заводе вкалывали. Дед не знаю, кем работал. Вернее так, знать знаю – слышал, просто, когда я родился дед мой, Иван Ильич Пересветов, уже был на пенсии. А вот бабушку свою Марию Гавриловну я помню только по фотографиям – она умерла, когда я был совсем маленьким.
Я очень любил своего деда, очень. Можно сказать, он-то меня вырастил и воспитал. Мать с отцом вечно на работе. А я весь день с дедом. С младенчества. В детский сад меня не отдали, потому что болел часто. Вот и сидели с ним целый день дома, гуляли мало, только во дворе. Деду тяжело было ходить. Во-первых, потому что он был ровесник века, как он сам любил себя называть, 1900 года рождения. Во-вторых, осколок, засевший в ноге ещё с войны, давал о себе знать постоянно. А вырезать его дед не хотел, мы, говорил, с ним срослись, с ним, говорил, меня и похоронят.
Общение со стариком не было для меня напряжным, наоборот. Дед был потрясающим рассказчиком, знал много интересных жизненных историй, сказок, которые рассказывал как-то по-особому, на свой манер, иногда допридумывал что-то, иногда переделывал конец историй. Он часто мне рассказывал про наш род, про своих братьев, про маму, про своего дедушку, которого очень любил. Но как только я спрашивал его про отца, то есть про моего прадеда, дед мрачнел и переводил разговор на другую тему. Когда я был маленьким, конечно, этого не замечал, а вот повзрослев, понял: дед ни за какие коврижки не хочет о нём говорить.
Но вдруг в один прекрасный момент, как говорится, дед сам затеял разговор о своём отце, о человеке, чьё имя никогда не произносилось в нашей семье.
Мне было тогда 26 лет. Я уже 3 года был женат. Но мы всё так и жили все вместе в трёшке в хрущёвке, которую родители получили от завода ещё при советской власти.
Дед вошёл ко мне в комнату, когда все домашние ушли на работу, присел на стул и, по-стариковски растирая ладонями больные колени, начал говорить мне, полусонному, мало что соображающему с утра:
- Вот что, Павел, я хочу тебе сказать! Ты должен знать! Детей у тебя не будет!
Выпалил дед на одном дыхании и замолчал, опустив голову.
- Здрасте, приехали! Дед, это ты меня разбудил после ночной смены ради того, чтобы сказать мне это? – как можно спокойнее пытался произнести я. Конечно, если бы это был кто-то другой, то он бы был моментально послан мной далеко и надолго. Но это был дед – человек, на которого за всю свою жизнь я ни разу не повысил голоса и ни разу не обиделся.
Он продолжил говорить, не поднимая головы и не переставая поглаживать свои колени:
- Конечно, с тобой об этом должен был поговорить отец, но он молчит, не знаю почему. Может, боится. Может, думает, обойдётся. Не обойдётся, внучок, не обойдётся.
Дед достал из кармана брюк носовой платок и приложил к глазам. И тут я понял, что мой железобетонный дед, прошедший всю войну от начала и до конца, плачет. Это моментально заставило меня проснуться. Я вскочил с постели и подбежал к нему:
- Дедунь, милый, ты что? Не плачь! Ну, с чего ты всё это взял? – пытаясь его успокоить, я обнял дорогого мне старика за плечи и гладил его седую голову, как когда-то делал он, стараясь успокоить меня, маленького, плачущего.
- Род Пересветовых на тебе может закончиться, Паша! Вот что не даёт мне спокойно умереть.
- Ну, что за глупость, дедунь? Машка вон в поликлинику там свою бабскую ходила. Врач ей сказал, что всё, мол,нормуль. И дети будут. Просто мы ещё мало живём вместе. Три года – это не показатель.
- Не будет, Пашенька, не будет. Тут врач не поможет. Прокляты мы. Вернее, я, - дед не переставал плакать.
- А кто тебя проклял? – не веря, что сам об этом спрашиваю, задал вопрос я.
- Мой отец, Илья Петрович! – прочеканил дед и перестал плакать.
- Так, подожди! С этого момента поподробнее, - сказал я и сел на край кровати напротив деда.
И дед начал свой рассказ…
