Когда меня спрашивают, Коля, это хороший спектакль или плохой? Я говорю, понимаете, хороший спектакль для меня, для Николая Цискаридзе, он в том, если я хочу второй раз его посмотреть. И я с удовольствием приду второй раз. Не говоря уже про третий, двадцатый, как мы ходим на «Жизель» или «Лебединое».
Но если я просидел спектакль для галочки, я понимаю, что сюда больше никогда не вернусь. Но я уверен, что уже на следующий день купленные критики напишут этому всему хорошие рецензии. Другие купленные критики проголосуют за «Золотую маску». Но этот спектакль не пойдет больше никогда. Я не могу назвать его хорошим, сколько бы масок ему ни дали. Хоть 80 на него повесьте.
Вот это «родил во мне» Юрий Григорович, еще в раннем детстве, когда я в первый раз увидел его «Щелкунчика». Я видел «Щелкунчика» до этого, но то была детская сказка. А тут я увидел эту историю и в конце заплакал.
Но главное то, что Григорович сделал для меня помимо того, что он меня взял в театр, – он составил мне план на три года. Он мне лично озвучил, что я должен исполнить, помимо маленьких ролей, которые он мне назвал, сольных там четверок и всего прочего. Он «нарисовал» мне линию премьерских ролей, к которым я должен был с первого дня присматриваться. Вот, мол, по этому пути я должен идти. И я это все очень четко делал.
Когда сейчас ребята, с которыми я работаю, иногда говорят мне, что я их никогда не хвалю, – мне очень странно это слышать, потому что меня никогда никто из педагогов не хвалил. Они всегда были недовольны чем-то. Они мне все время делали замечания, а я этому так радовался... Значит, им интересно, значит я им интересен. И я им очень верил.
И вот этот момент самый важный в жизни, я его считаю своим вторым днем рождения – это 13 января 1993 года. Я тогда в Лондоне выходил в партии Меркуцио. И состав у нас был сплошь звездный, там танцевали только народные артисты и единственный я был, которому только исполнилось 19 лет.
Конечно, это был риск Григоровича, выпустить такого молодого мальчика. Это сейчас принято, что сразу взяли и сразу звезда, с пеленок кричат, что гений. Никто, естественно, не кричал, что я гений, просто дали роль, выпустили.
И когда закончился спектакль, это было очень интересно. Меркуцио кланяется после Тибальда. Значит, Тибальд выходит, а потом Меркуцио... и в Англии принято, вообще на Западе принято, когда нравится – зритель встает, он стоя начинает аплодировать. А это Альберт-холл, 6 тыс. зрителей. И кресла там откидные, когда люди встают, кресла начинают складываться.
Передо мной вышел Александр Ветров кланяться, был грандиозный успех. И вот наступает мой первый в жизни. такой поклон Я выбежал и люди стали вставать, но так как свет слепит, не видишь, что зритель встает и от откидных кресел такой грохот начался... Мне с одной стороны было страшно, потому что это все в первый раз, я никогда не знал этого ощущения.
Когда закрылся занавес – все артисты просто развернулись и ушли. А для меня же это все в первый раз, и вроде радостно, и вроде не в России все. Я стою, и ничего не понимаю.
Первая появилась Марина Тимофеевна Семенова, которая ко мне подошла, она была невысокая дама, за руку меня взяла притянула к себе, посмотрела в глаза. У нее глаза были такие буравчики, ей соврать было нельзя, такое было ощущение, как будто вы на рентгене. И вот она притянула меня, посмотрела мне в глаза и сказала – хорошо танцевать хочешь? Я – да. Она говорит: приходи завтра ко мне в класс; и ушла.
После нее подошла Галина Сергеевна Уланова, которая сказала: мальчик, а ты откуда такой? Я говорю: вот я из школы выпустился, меня только взяли. И Галина Сергеевна меня спросила: а ты знал Вахтанга Михайловича Чабукиани? Я сказал, что знал, я учился в тбилисском училище, он там преподавал, я даже несколько раз с ним репетировал, и Галина Сергеевна говорит, я с ним танцевала, я с ним училась, я очень любила Вахтанга и я буду за тобой следить. И это был второй человек, который меня поздравил.
А третьим подошел Юрий Николаевич Григорович. Он подлетел, потому что у него это был какой-то план, наверное, но сработало – мальчик не упал, не разбился. Все сделал. И вот он тоже стал меня поздравлять.
Естественно, с ним шел мой педагог Николай Романович Симачев, он тоже очень волновался, потому что это все было для истории Большого театра... Ведь мальчика в 19 лет не выпускали обычно на гастролях – сразу на открытие, так вот танцевать.
Я не вел никогда дневники, единственное я записывал, что, когда, где и с кем я танцевал. Если я смотрю вот этот период, я тогда танцевал весь кордебалет и весь миманс. Если в балете было место, где надо вынести бочку, пройти со стаканами, постоять с пикой, пробежаться с оружием – это все был я. Но плюс к этому я танцевал очень много сольных ролей. Я сейчас сам удивляюсь, когда я успевал их приготовить.
Был период, когда моя жизнь проходила в зале. Я не могу жаловаться, я не могу сказать, что это плохо, но в какой-то момент я задумался, а что же называется жизнью? Что это такое? Она где-то рядом проходит, а я ее так и не вижу.