Приезд Любы стал некой поворотной точкой для меня. Я не зациклена на деньгах, но без них в современном мире не прожить, и уж тем более ничего не сотворить. Уходя, девушка оставила на обеденном столе три тысячи долларов — три! тысячи! долларов! Увидев их, я наконец переборола свою многомесячную прокрастинацию и вскоре уже вышла из дома. Февральское солнышко светило, сапоги увязали грязном снеге. Первым делом я направилась в банк, где поменяла доллары на рубли, оплатила долги за газ и свет, - а после почти бегом побежала в любимый магазин худтоваров за красками.
Какое наслаждение! Говорят, что запах масляных красок и растворителей весьма неприятен, но я схожу по ним с ума. Я чуть не прослезилась от радости, когда вновь оказалась в этом царстве льняного масла и колонковых кистей, белоснежного ватмана и деревянного багета. Я была готова открыть все купленные бутылки и тюбики прямо там и до одури вдыхать ароматы. Наверное, в этом есть что-то безумное. Но такая уж я.
У меня оставались кисти. Оставались какие-то редко используемые оттенки вроде фиолетового марганца, оставались титановые белила — помнится, я ещё на первом курсе купила по две коробки белил, цинковых и титановых, а потом открыла для себя, что цинковые расходутся много быстрее. Но все дежурные цвета вроде охры и ультрамарина бесповоротно закончились; некоторые тубы я до того раскатала, выдавливая последние миллиграммы краски, что те, со своими рифлёными крышечками, стали похожи на выглаженные рубашки продавцов в парфюмерных магазинах. А об одну из туб я ещё и мастихин сломала. Да, кстати, надо купить мастихин. Номер двенадцать.
Прошлый год был для меня сущим адом. У мамы обнаружили рак. Неоперабельный. Причём узнала я это случайно, в свой день рождения. Не хочу даже вспоминать, что было дальше. Ей давали несколько месяцев, но она прожила почти год. Но было ли это благом? С сентября она лежала пластом, ничего не понимала и никого не узнавала. Даже меня. Ушла она одиннадцатого ноября, одиннадцатого года. Ненавижу число одиннадцать. Ненавижу ноябрь. Они всегда забирают у меня самое дорогое.
А ещё ненавижу похоронных агентов. Они окончательно довели меня до нервного срыва, попутно разорив. Теперь я знаю, почему кладбище — такое печальное место. Не из-за мёртвых, нет. Из-за живых.
С тех пор я каждый день видела во снах море. Сколько я спала - столько видела его во снах. Впрочем, спала я мало. Ела всё подряд, не чувствуя вкуса, лежала носом в стенку, не помня времени. Мобильный телефон мой разрядился ещё месяц назад и лежал под столом, ноутбук с треснутым экраном не включался. Ничего не хотелось.
В какой-то момент до меня всё же смогла достучаться Лия — девочка из нашей группы. Не сказать, чтобы мы дружили, но она несомненно вызывала моё уважение своим талантом, а я у неё — своей образованностью. Всё же ей, чистокровной еврейке, было тяжеловато прижиться в группе, где нормальным было бросить фразу «ну дайте клячку, не жидитесь». Или обсуждать новозаветные сюжеты с позиции современных христиан. Нет, конечно, Лию никто не хотел обидеть; возможно, в нашей группе только я и понимала, что она еврейка, что слово «жид» - это оскорбление, что неправыми в распятии Христа себя иудеи и по сей день не считают просто потому, что им и так под римской властью жилось и так несладко, а тут ещё какой-то пророк призывает всё прощать и всё терпеть, а не бороться или уходить на худой конец. Я всё это понимала, Лия это понимала; но всё же обида — чувство одностороннее. Оно появляется не когда тебя хотят обидеть, а когда ты считаешь себя обиженным. Я часто сглаживала острые углы, обрывая подобные реплики, - пока Лия краснела от гнева, пытаясь не послать на все буквы идиша, - а в перерывах мы часто болтали о религии, эзотерики, оккультизме, часто вместе обедали. В конце концов, у кого ещё ей было спрашивать, кошер или некошер подают сегодня в студенческой столовой? Как и мне было не с кем больше поговорить о том, что меня волновало — вот не попсовых гороскопов, написанных на коленке, а серьёзных каких-то учениях. Каббалистике, например, из которой выросли карты Таро, на которых я наыне гадала.
Ещё у нас была общая подруга Мария по прозвищу Holly, которая ненавидела, когда её называли Машей, обладала кукольной внешностью, одевалась в стиле «лоликон» и относила себя к субкультуре готов; она тоже гадала на картах и увлекалась мистикой, да и в принципе была очень милым и дружелюбным человеком, что бы кто о ней не думал.
Вот они и вытянули меня прочь из квартиры. Незадолго до похорон Холли пришла ко мне домой, - она единственная была у меня в гостях, из одногруппников; таки-достучалась и выжала из меня историю о смерти мамы. А Лия нашла телефон клиники неврозов; проводила, высидела очередь в регистратуре и проводила до палаты. Лия и Холли держали меня за руки на похоронах, навещали меня в клинике, привозили какие-то необходимые в быту вещи и одежду, пока я не была способна соображать что-либо. Мы сидели у небольшого фонтанчика в одном из двориков на территории клиники, слушали колокольный звон из находящегося рядом монастыря; я постоянно плакала у них на плечах, а они всячески меня поддерживали. Никогда не забуду их доброты. После нового года, то есть больше месяца, мы уже не созванивались, просто потому что мы, все трое, довольно-таки замкнутые и необщительные люди, но я никогда не забуду их доброты и поддержки. Никогда.
У меня не было сил на то, чтобы сбивать подрамник и натягивать холст, грунтовать и перетирать пигменты, так что я купила всё готовое. Пока у меня появились силы и желание, надо скорее взяться за кисти и начать писать. В клинике мне предлагали арт-терапию, но я не смогла сделать ни единого штриха. Теперь же, с полным пакетом, по трескучему голольду, я бежала по московским переулкам домой, будто боясь расплескать воодушевление, наконец появившееся в моей душе. Можно было поехать на метро, но в такой день, мне, точно не вредно часик пройтись от магазина до дома, а потом - обратно.
Наконец-то под четырёхполосной Садово-Черногрязской вырыли подземный пешеходный переход. Раньше мы переходили по земле, через все четыре полосы с крохотным островком безопасности посередине - и вечно поломанным мигающим светофором. Тогда в городе не было так много машин, как сейчас, но всё же адреналина этот переход доставлял массу. Сталинская высотка на Красных воротах приветливо смотрит на меня свысока, часы на здании РЖД показывают четыре часа дня. Скоро уже начнёт темнеть. Я бегу по нечётной стороне знакомой с детства улицы, Новой Басманной, проходя через железнодорожный переезд, мимо здания Басманного суда и храма Петра и Павла, сейчас покрытой строительными лесами. Не отказываю себе в удовольствии купить булочку с капустой в церковном киоске, пройтись через сад Баумана. Здесь я часто гуляла в детстве, лазила через прутья решетки в грот отшельника, выпрашивала у мамы деньги на игровые автоматы… а сейчас с усмешкой поглядываю в сторону старого особняка Стахеева, где уже пятый год снимают всем известное якобы паранормальное шоу. Которое я назвала бы цирком, да не хочется циркачей обидеть.
О, как я хотела пойти на кастинг, когда впервые увидела это телешоу..! Но, по счастью, на момент выхода первого сезона мне было всего шестнадцать, а к восемнадцати годам я уже точно поняла, что оно того не стоит.
Я выхожу из парка через центральный вход и иду по старой Басманной, размышляя о былом. Строительные леса окружили ещё один высокий старинный особняк, князя Курагина, в двухэтажном здании напротив открыли какой-то ночной клуб. На небольшом перекрёстке я перехожу на другую сторону дороги и сворачиваю в свой тихий двор.
И вот наконец я дома. На последнем этаже пятиэтажки, на огромном остеклённом балконе (последнее, что успела сделать здесь мама), я распаковываю старую, трижды обклеенную скотчем коробку из-под цинковых белил, в которой храню остатки краскок, упаковку кистей и мастихины, прямоугольную деревянную палитру, а также большим пакетом со свеженькими тюбиками. Увы! Я настроена черезчур оптимистично, и уже слишком темно, чтобы писать что-либо. Но зато я могу расфасовать закупленные тубы по нишам, расчехлить мольберт и установить его величество холст.
Помнится, мама отчаянно ругалась на меня, когда я впервые заняла её балкон, да ещё заляпала его краской. Она-то хотела превратить его в оранжерею. К сожалению, она уже этого не сделает. Как и я уже не пойду мыть формы для выпечки или решать математические задачки, чтобы её задобрить. Не услышу её "ох, подлиза". Ничего этого уже не будет.
И вот уже я снова плачу.