Илья не мог поверить тому, что видел — судя по датам на архивных папках, детей сюда забирали уже лет тридцать, не меньше. Одинаковые казённые фотографии на первой странице, с расширившимися от испуга глазами и побелевшими губами, сопровождались сухим, но очень и очень подробным изложением их благополучной жизни до приюта, включая даже опись вещей в комнате. Да-да, у большинства на тот момент имелся дом со вполне здоровыми и любящими родителями — с повторяющихся, как под копирку, семейных карточек на него смотрели весёлые и беззаботно смеющиеся лица, ничем не намекающие на будущий печальный исход. Илья методично проверял бумаги и ни разу не нашёл записей о том, что происходило после их совершеннолетия или хотя бы после поступления в приют, только масса скучных и ненужных деталей о резко прекратившемся счастливом прошлом.
Роясь в папках на том самом комоде, Илья покосился на окружающие его бесконечные бумажные залежи и облокотился о пыльную столешницу, надеясь разгадать, о чём говорила Эля. Одна из папок привлекла его внимание — она была не такой старой, как другие, и Илья потянул за белеющий уголок.
Там было личное дело Эли. Эльвира Краснова, поступила в возрасте десяти лет, проживала с родителями, единственный ребёнок в семье… На одной из фотографий запечатлели искусно сделанный кукольный домик, установленный у большого окна в богато обставленной комнате, где всё было либо розовое, либо бежевое. В такой комнате легко представлялась та Эля, что покинула приют, но та Эля, что жила здесь, совершенно туда не вписывалась, как инородное тело на идеально гладкой поверхности.
Запрещённые дети (начало, назад)
Много страниц уделялось всяким мелочам, случившимся с ней в раннем детстве. Например, в четыре года она сбежала из дома и её поймали уже около станции, пытающейся сесть на экспресс, и с тех пор она обожает поезда и вообще путешествия. А в восемь лет она упала с качелей и на коленке остался шрам в форме погнутого гвоздя.
Илья листал страницы и всё больше убеждался, что с такой папкой Эля запросто могла восстановить и затем выучить наизусть свою историю, а потом преподнести её на блюдечке жаждущим возвращения дочери родителям. Талантливо сыграно или чудесно воскресло в памяти из небытия? Теперь Илья почему-то был уверен в первом.
Запахи из столовой ослабли, сменившись на отдалённое бренчание собираемой грязной посуды, и Илья опомнился — постепенно темнело и его скоро хватятся.
Он закрыл Элину папку и сунул обратно, задавая себе главный вопрос — а как ему достать такую же? Кто-то точно помог ей. Кто-то из учителей. Добрая Люся? Но зачем ей это?
И почему он сам плохо помнит детали? Например, что он делал, когда ему было восемь? Семь? Шесть? А когда родилась сестрёнка? Как её назвали? Какой-то липкий туман, ничего конкретного, кроме обрывочных образов.
История с чёртовой удачей и домовыми: "Алиса и её Тень"
Илья вернулся в спальню, лёг на кровать и задрал одеяло выше головы, решив, что он больше не будет есть, как все. И сейчас откажется от того, что принесут ребята. Чем быстрее он выведет из себя неизвестную дрянь, которой их пичкают, тем проще будет вспомнить.
Воодушевившись, Илья даже предположил, что Эля вспомнила всё сама, отказавшись от столовской еды, а секретная папка служила ей просто напоминанием. Шпаргалкой на случай, если она не выдержит и съест кусочек.
После ужина ребята ввались в комнату и дружно притихли, завидев очертания неподвижного тела.
— Эй, ты спишь? — Дупель наклонился над подушкой. — Держи хлеб. Он помялся немного, но есть-то можно. — Илья замычал, изображая отсутствие голода, хотя заманчивый аромат выпечки заставил ноздри трепетать, но Дупель настойчиво тряс его за плечо. — Просыпайся, мы не можем оставить так еду. Её найдут. Надо съесть сразу.
Илья высунул недовольную физиономию и промямлил:
— Съешь сам. Спасибо. Я не хочу.
Коротышка уселся рядом и хмыкнул, не пряча скепсис:
— С чего это ты отказываешься от еды? Знаешь чего-то, чего не знаем мы? Кончай дурить! Выкладывай!
— Ты давно здесь? — Илья бросил притворяться и сел, обращаясь сразу к обоим.
— Ну да! Давно, — уверенно брякнул коротышка и небрежно достал из штанин ещё немного хлебного мякиша. — Вот, это тебе. Ешь давай, не выпендривайся. Завтра они на тебе ещё отыграются, уж поверь. Глупо голодать.
— Давно — это сколько? Год? Два? Пять лет?
Коротышка разинул рот, чтобы ответить, но не смог выдавить и полслова.