Хлеб и слёзы (повесть) 1 и 2 части. В. Фоменков

10 июля 202210 июл 2022

3168

8 мин

Светлой памяти родителей посвящаю:
Василия Даниловича и Анны Андреевны

1

1952 год. Лето. За полночь в сенокосную пору над деревней Гомзяки разразилась гроза, и пошёл дождь. По тёмному в ненастье небу хлестала молния, освещая сырые и почерневшие крыши жилых избёнок, крытых ржаной соломой. К крайнему дому на отшибе подошёл человек. Он был мокрый от дождя и грязный. Он постучал в дверь, затем в окно, другое, встревожив хозяев. Стук в окно повторился. Клавдия встала с постели, ступив босыми ногами на пол.
– Верк, – обратилась она к двадцатипятилетней немой с рождения дочери, – что, дрыхнешь? Стучит кто-то!
Немая слышала, но не хотела будить мать, да и самой не хотелось вставать. Стук в окно продолжался.
– И кого чёрт принёс в такую непогодь?! – выругалась Клавдия.
Немая во тьме оказалась впереди матери рядом со столом с лампой. Стол стоял в простенке между окон, а над ним мирно тикали часы-ходики. Верка нащупала спички, зажгла и прикурила фитиль лампы. Свет озарил небольшую избёнку. Немая замахала руками перед матерью:
– Ы – Ы – Ы!
– А вдруг что случилось? – ответила мать, понимая немой язык дочери. Клавдия взяла из рук дочери лампу и шагнула к двери, бочком вышла в сени. Подошла к двери по земляному полу, немая босиком шла следом.
– Кто там? – спросила она.
За дверью раздался мужской незнакомый голос:
– Хозяйка, ради Христа, откройте! Впустите!
Клавдия подумала: открывать, или нет?
– А вдруг ты плохой человек? – сказала она.
– Ради Христа!
– Ишь ты! Да что ты за человек?
– Пётр я Шумилов.
– Ну и что?
– Да не бойтесь вы меня, не трону я.
Клавдия стояла и смотрела на дочь широко открытыми глазами.
– Пустишь на свою голову!
– Не бойтесь!
– Как это не бояться, у меня вон дочь!
– Пожалуйста! – умолял незнакомец.
– Пустим, дочь?
Немая кивнула. Незнакомец не услышал ответа, не понимая:
– Что вы молчите? Я вас не трону, дочка, впустите меня, прошу вас!
Звякнул железный запор. Клавдия распахнула дверь. Шёл проливной дождь, гремел гром.
Ночной гость перешагнул порог в сени, и Клавдия осветила лампой его худое и не бритое лицо.
– Проходите, – сказала она, и закрыла за ним дверь. – Откуда, кто вы?
– Со станции.
– Какой?
– Кочетовка.
– А как к нам попали?
– Беглец я. «Враг народа».
Клавдия остолбенела. За дверью шумит ветер, льёт дождь. От испуга она вплотную поднесла лампу к его худому и скуластому лицу:
– Вы не бойтесь меня! – он посмотрел на дочь хозяйки. Немая стояла чуть в сторонке в длинной ночной холщовой рубашке с растрёпанными волосами, и молчала. Он не знал, что она немая, и ждал от неё слов. Вдруг он пошатнулся, Клавдия быстро отвела лампу в сторону.
– Вам плохо? – спросила она.
– Да, чуть-чуть, – ответил ночной гость, но не сразу. – По-видимому, у меня жар, – сказал он.
С его одежды капало, земляной пол быстро сырел.
– Идёмте в дом, – предложила хозяйка. – Вам помочь?
– Спасибо.
В избе дочь стала что-то показывать пальцами. И тут он понял, что она немая. Мужчина еле держался на ногах и очень хотел спать. Его мучил сильный жар, он смотрел на хозяев без эмоций. Немая выхватила лампу у матери. Поставив её на середину стола, облокотилась о край, и, стараясь не смотреть на незнакомца, выкрутила фитиль. Свет озарил все углы избёнки.
Клавдия поняла, что дочь волнуется:
– Вера, успокойся, – сказала тихо, подошла, прижала к себе крепко, погладила по голове. Немая успокоилась.
…Целые сутки ночной гость проспал то в ознобе, то в жару. Клавдия и немая ухаживали, поили травяным отваром и давали жаропонижающие пилюли, кормили лёгким бульоном – Клавдия не пожалела курицу.
На третьи сутки гость стал приходить в себя. Всё это время он лежал на жёстком топчане в чулане. Хозяйка переодела его в чистое бельё в ту же ночь, а старое тряпьё сожгла.
Клавдия работает бригадиром колхозной бригаде, в основном состоящей из женщин еще с войны. А дочь работала на молочно-товарной ферме-телятницей.

2

Воробьи надоедливо чирикали перед окном, усевшись на плетень. За ними через окошко наблюдал незнакомец. Он был один в доме, сидел под замком, Клавдия и Вера прятали ключ. Сквозь окна на пол и стены падал свет. Он смотрел на этот свет, щурясь больными, пустыми и ввалившимися глазами, думая о разном. Сядет на сундук, опустив босые ноги на прохладный пол, чувствует блаженство от прохлады. Чисто выбрит, от его густой бороды не осталось и следа, лицо худое и бледное. Он волновался, словно чувствовал, как беспокоится от его присутствия сама изба. Он видел это беспокойство и на лицах хозяек. В один из вечеров за столом он сказал:
– Вы извините меня за беспокойство, которое я вам принёс в ваш дом с той ночи. Я знаю, что вы, Клавдия, живёте в страхе, отчаянии из-за меня. Нет! Не говорите ничего. Я скажу прямо, и скажу только одно. Вы, Клавдия, и вы, Вера, не бойтесь.
– Как же! – заговорила Клавдия, – нам не бояться. Вон изба то наша на отшибе! И вы что угодно можете с нами сделать!
Шумилов перекрестился:
– Боже упаси, – сказал он.
– Вы коммунист?
– Нет.
– А были?
– Нет.
Немая смотрела на Шумилова чистым взглядом.
– В ваших словах правда? – спросила вновь Клавдия.
– Чистейшая, несмотря на то, что меня считают «врагом народа».
Вера не могла говорить, но слушала и понимала чистоту и откровенность Шумилова, и уже не испытывала страха. Но страх у неё и у матери был другой: что будет с ними за укрывательство «врага народа», если Шумилова найдут у них в избе? Понимал это и он, продолжая рассказывать о себе.
– Бежал я, Клавдия, не думая, что буду живым. Конвоиры зазевались перед загрузкой в другой эшелон, а тут я и нырнул под вагон, и, слава Богу, что никто не видел. Далее под грузовой состав, и убежал в лесопосадку.
– А станция точно была Кочетовка? – спросила она.
– Кочетовка. Своими глазами табличку видел. Днём отлёживался, спал в зарослях, ночью шёл. А тут заболел, видно, от непогоды – дожди, грязь, не успевал просохнуть. А к людям нельзя. И вот ваша деревня, решил постучать в крайний дом. Сдадут так сдадут…
Тут он сделал паузу, с уважением всматриваясь в глаза Клавдии.
Клавдия теперь знала почти всё о ночном госте. Понимала, что они укрывают человека чужого и опасного.
– Вас, наверно, продолжают искать? – спросила она.
– Да, на днях я уйду.
– Вам ещё рано вставать, да и куда вы пойдёте?
– Россия велика, – ответил Шумилов.
Вскоре она ушла спать, а за ней и дочь. Шумилов всю ночь не мог уснуть.
В отсутствии матери немая оставалась один на один с гостем. Оставалась с ним, и когда он был в бреду. Ей очень хотелось поговорить, но не могла. Старалась что-то показать на пальцах, но он ничего не мог понять в её жестах и восклицании:
– Ы – Ы – Ы.
Он разводил руками, Вера злилась, что её не понимают, но потом начинала смеяться. Потом они смеялись вместе, и смех сближал их. Клавдия, в отличие от дочери, испытывала к Шумилову простые человеческие чувства: жалость и доброту.
Шли дни, он жил в тесном мире своего страха. В страхе осуждённого по пятьдесят восьмой статье.
«За что»? – думал он, лёжа на топчане, глядя на хлопотливую Клавдию, давшую ему приют, как она хлопочет утром и вечером у русской печи, орудуя ухватом или чапельником. Приходится топить печь и в летнее время из-за нехватки керосина.
– Ох, как жарко, – сказал он.
Клавдия ответила:
– Там на дворе лето.
И тут он представил трескучий мороз. То, куда его везли по этапу, и себя там. Буржуйка, вокруг которой, как и он, собрались «враги народа», без фамилий, имён и отчеств, под лагерным номером.
«Я, слава Богу, теперь у добрых людей, – думал Шумилов.
Оставаясь в одиночестве, в отсутствии хозяев, при звенящей тишине, он то лежал, то вставал с топчана. Ходил из конца в конец по небольшой избёнке, где теперь всегда зашторены окна. Осторожно приоткрывая одну из штор, выглядывал на волю, но смотреть он долго не мог, боясь что заметят. За окном был тёплый и солнечный день, но любовался Шумилов этим прекрасным днём недолго. Страх за хозяев волновал его больше, чем за себя.
Шумилов зашёл в чулан, крышка подвала была открыта, он всегда держал её наготове. В случае если кто пожалует, а хозяев нет, можно спрятаться. Но гости бывали очень редко. Он смотрел в подвал на крутую лестницу, по которой часто приходилось спускаться и подниматься, и произнёс:
– Вот и воля!
Он лёг на топчан, немая всегда застила его свежим бельём.
– Чужие люди, – произнёс он, и сам себе ответил, – нет, не чужие.
Шумилов вытянулся в струнку, заложив руки за голову, и глубоко вздохнул. У изголовья топчана у самой стены стояла табуретка ручной работы. На ней лежал раскрытый томик стихов Сергея Есенина, любимого поэта Шумилова. Он перечитывал стихи уже второй раз. Книгу ему принесла Вера.
Подходит очередной вечер. Первой пришла Клавдия. В их отсутствии гость многое переделал в доме и приготовил ужин, что очень порадовало хозяйку:
– Спасибо, – сказала она.
Вскоре явилась и дочь:
– Ы – Ы – Ы! – Вера тоже была довольна чистотой. От радости она побежала к зеркалу прихорашиваться.
Вскоре Клавдия собрала ужин и позвала:
– Еда стынет!
Немая протянула ломоть хлеба Шумилову.
– Спасибо! – поблагодарил он.
– Ешьте, – сказала Клавдия, – приятного аппетита.
За ужином Шумилов предложил Клавдии:
– Извините, – начал он, – я могу из дерева вырезать разные игрушки. Мне целыми днями нечем заняться. Я бы мог помочь, хотя бы этим, ведь игрушки можно продать.
– Это сразу же вызовет подозрение.
– Но продать можно в районе.
– В Глазке? – спросила Клавдия.
– Да.
Немая покачала головой.
– Понятно, Вера против. Тогда оставим эту затею.
И он вспомнил случай, что произошёл с ним в Глазке. Шумилов сутки ничего не ел, и решил ночью взять с огорода молодой картошки, чуть не наскочив на людей. Его воспоминания неожиданно прервала Клавдия:
– О чём задумался? – спросила она.
– Так…
– Давайте пить чай. Вера, неси чайник.
Вера разлила кипяток по кружкам:
– А искать вас, Петя, думаю, ищут.
Он кивнул.
– И какую же государственную тайну вы выдали?
– Никакую тайну, а тем более уж государственную, – ответил тихо и спокойно он. – Ничего плохого не совершил. Ремонтировали клуб, надо было успеть к Октябрьской. Я приколачивал плакат к клубу, а через стенку висел портрет товарища Сталина. От удара он возьми, да и сорвись. От высоты разбилось стекло. А какая-то свол_очь капнула куда следует. Забрали меня ночью, завели дело за антисоветчину. Всю войну прошёл: с первого дня и до последнего. В атаку поднимался с криком «За Сталина». – На глаза навернулись слёзы, и было видно, как он сдерживал их с комом в горле.