1223 год. Зима. Повернув с Юга на Север, монгольский корпус продирается через горные гряды на Фирузкух. Древнюю столицу Гуридов, писавшую свою летопись кровью.
Ею же и ставится жирная точка.
Продолжение. Предыдущая часть и горячие женщины, остывают ЗДЕСЬ
Музыка на дорожку
Козни недоброжелателя, лучше помощи нетерпеливых
На (исламском) Востоке этого человека прозвали Саади, но (!). Будучи старшим современником великого поэта, никакого отношения он к нему не имел. Если таковым не считать разорение страны, родившей поэта.
Из общего у них была склонность к странствованию, одинаково присущая завоевателям и стихотворцам. Одни из которых предназначены захватывать землю, а другие умы.
Еще Саади и Саадай-нойон были кротки. Не пороком, выдающим робость за добродетель, а уклонение от смущения за терпение. Но выдержкой мужчины, что изжив собственную гневливость и чужую способен укрощать. Нужно ли добавлять, что от сварливости жен ни завоеватель ни поэт не страдали. Иногда (к ней) прислушиваясь, но чаще нет.
Саади еще находился в возрасте, когда в рифму говорят все, а младенческие звуки для матерей слаще, чем поэмы столпов. Саадай уже был молодым нойоном и дружил с детьми Темуджина. Особенно с Угэдеем, с которым разделит чашу пиров и дороги войны.
Как и все люди длинной воли (иных в шатер не пускали) он имел голос в Ставке. Хотя молодость делала его (голос) последним и по счету и по значению. Шел 1203 год, когда заносчивый и нетерпеливый (что одно и то же) Нилха Сангум подбил отца на войну с Темуджином.
Собрав кереитов в кулак, Тоорил Ван-Хан в который раз разорвал узы братства и... решился переступить через кровь.
Битву предварял военный совет. Где говорили много, а путного не сказал никто. Тон задавали седины. Темуджин уже был достаточно успешен, чтобы обрасти советниками, путающими серебряный волос и серебряный разум. Увяданию подраться не терпится и где решают старики - молодым умирать много. За кереитов в тот день было всё.
Войско Тоорила дышало нахрапом и численностью, норовя растоптать и растереть по земле. На каждый монгольский лук приходилось пять кереитских и в отличие от Темуджиновых побратимов, люди Ван-Хана стрел не считали. А еще они (и их кони) были сыты.
Не дойдя до Харахалджит-Элетах, монголов покинула половина союзников. Даже родня - Борджигины, на которых так сильно рассчитывали. Еще больше уйдет после сражения, ставшего большой ошибкой Темуджина и необратимой ошибкой его противников.
С вечера кереитское воинство разделили на пять частей, норовя сграбастать монголов одним хватом. На военном совете высказывались по очереди. Первые предложили стоять насмерть. Последующие вторили им и лишь молодой Саадай из последних (говоривших) заметил:
Военное счастье, воевать с нетерпеливым.
Несчастье, воевать вместе с ним.
Но последних слушают по долгу, то есть никак.
Особенно перед схваткой, когда от смерти отделяет три пройденных шага. От умника отмахнулись, отдавшись кумысу и сну.
Битва не заладилась сразу.
Единственные (верные) союзники врезались и смяли передовой полк Тоорила. Увлекшись погоней, перерезающего удара смельчаки не заметили, обнажив незащищенный бок для кривого железа.
Кереиты покрошили многих.
Никто не казал спины, но один из племенных вождей - Хуилдар-Сечен погиб и Темуджин остался без очередного побратима. Атака увязла в стойкости, следующие в упорстве. Битва превратилась в тягучую и кровавую драку, одинаково изматывающую всех.
Не сдержавшись, в бой полетел Нилха-Сангум. Чью безрассудную запальчивость выдвинула причиной, чья-то вздорная старость. Его подстрелили в щеку, охладив пыл. И его и войска.
Не оставшись в долгу, кереиты ранили Угэдея.
Резню прекратила ночь. Стороны перевязывали раненых и считали павших. И то и другое для монголов было неутешительным, оставив единственный путь - отступление.
Но и переломанная, посеченная пятерня кереитов в кулак не сжималась.
Теряя людей Темуджиновы рати откатывались по Халхин-Голу. Верность вообще свойственна редким. А верность проигравшему - редким из них. Но редкое ценно и редко ценное.
Саадай не бросил товарища и его неудачника-отца, нахлебавшись с ними балджунской воды вдоволь. Потом они еще много воевали. Били кереитов, найманов, меркитов, тангутов и цзиньцев.
Войну с сартаулами он встретил тысячником, а перед Угедеевым рейдом ему был доверен тумен. С ним Нойон и отправился в горы.
Плинфоделание
Зло живет злом, ради зла и назло
Фирузкух - молодой город и летняя столица гурских султанов, возвышался на кирпичах из крови, что не было сравнением поэтическим. Основанный всего-то в 1146 году на Бирюзовой Горе (отсюда название), он возвысился пятилетием позже.
Тогда основатель нового Султаната Ала ад Дин Хусейн взял штурмом столицу предыдущего Газни. Он мстил за братьев распятых ранее, а попутно вырезал шестьдесят тысяч жителей и сжег все гробницы царей, получив прозвище Джахансуз (Сжигатель миров).
С него и началось новое царство и новый город (читающий да разумеет).
Оставшиеся из Газни оказались в жестоком рабстве. Их заставили влачить существование жалкое, подвергнув одной участи с мулами. Днем и ночью они носили материалы и утварь, из разрушенной столицы в строящуюся.
Порабощенных не берегли, но... некто из строителей ввел обычай странный и даже для того времени зловещий. Упомянув его Дзузджани как в капле отразил о чем простые (люди) не знают, а непростые молчат.
Перед обжигом, глину зачем-то стали смешивать с... кровью несчастных. Говорилось, что строения от этого будут крепче и простоят века. Хотя объяснений никто особо не требовал. Люди легко принимают странность за данность, особенно если странность утверждает себя насилием.
Отсюда культура тюремного изнасилования и его роль в обществах с испорченной (им) кровью и развращенным умом. Где сделавшись одним из столпов, оно позволяет заткнуть глотку любому.
Или (что к кирпичам Фирузкуха ближе) строительство красного дома с черными окнами и мертвецом. Которому всех заставляют кланяться, а образ носить, не уставая бороться с... мракобесием.
Да и много таких основ, от которых система не откажется не потому что они её держат, но потому что она ими (и ради них) живёт. Просто люди об этом не думают, а живут просто.
Вот и в Фирузкухе так жили.
Смешанную глину обжигали на кирпичи, выстроив громаднейший город. Один из главных в Гуридском Царстве, он соперничал с Гератом во всём.
Поэзии, остроумии, мастерстве мысли и постижении сущего.
За пять десятилетий Фирузкух накопил много золота.
Утверждали, что в казне покоятся восемьсот сундуков, а для их вывоза потребно четыреста вьючных верблюдов. Еще город считался (и был) средоточием секты каррамийа, утверждавшей божественную телесность и ограниченность. Отчасти это проливает свет и на кирпичи Фирузкуха.
Система (антисистема) всегда проявит себя развратом, убийством и богохульством. Как и последствиями всего этого.
На исходе 12 века, Султан Гияс ад Дин деятельность секты запретил, приведя Фирузкух к беспорядкам. От привычного отказываться сложно, к каким бы сложностям не приводила привычка. Волнения сопровождались тайными сборищами и убийствами из-за угла.
С распадом Султаната, в Фирузкух пришли хорезмийцы. Их правление началось с братоубийства, приложив еще один кирпич к кирпичам. О том как был убит брат Хорезмшаха Мухаммеда, читайте в главе позапрошлой.
Грехи вымостили дорогу монголам, которые и разнесли всё по кирпичику.
Падение бирюзовой горы
Умеющий перемолчать и переговорить сумеет
К 1223 году Саадай-нойон командовал туменом, куда входили все бившие Чингиза и битые его полководцами. Кереиты, найманы, остатки татар, меркитские недобитки, по чьему-то недоразумению недорезанные. На большой войне, место нашлось для каждого.
Обозначившись спустя полгода кампании, на её третий год, недостаток в людях обретал черты снежной лавины. Редкий десяток превышал семь человек, а пять тысяч считались туменом. Джэбэ и Субедэй пропали на Западе. И очень рассчитывая на их тридцать тысяч, в Ставке не очень рассчитывали их увидеть. Война заканчивалась в силу вещей.
Какие-то пополнения давала степь, выжатая досуха как груди голодной матери. Кочевья выгребали до дна, собирая юнцов, стариков и презренных боголов. Слово харачу (простолюдин) теряло значение. Все становились воинами, а воин особенно выживший - непрост. Непрост ой как.
Со своими Саадай управлялся без плетей и криков, заслужив уважение терпением, справедливостью и умением спрашивать молча. Не придираясь к мелочам мелочей, он не спускал упущений и не смотрел на лица.
От строгости страдали негласные вожди десятков и сотен, на которых воинская среда столь щедра. Она же оберегала остальных от их произвола. Не давая тумену превратиться в разнузданную толпу, где командиры отдавая приказ задумываются, что подумают о них подчиненные...
Наконец, Нойона признали самые отпетые.
Найман мог прикрикнуть на наймана, требуя должно выполнить приказанное кереитом. Которых (кереитов) это тоже затронуло.
Отделившись от корпуса к Фирузкуху подошел выстраданный тумен, спаянный лишениями и битвами. Началась короткая, кровавая схватка, оставившая от многолюдного города минарет Джама.
Единственное из зданий, чей фундамент обошелся без скрепляющей крови, минарет по удивительной случайности уцелел.
Чего не сказать о горожанах и власти.
Раскол между ними начался загодя. Первые монгольские отряды подошли в 1220-м году и взять Фирузкух не смогли. Облегчение разрешилось бунтом, после чего эмир Сабзавари (описанный в гератских главах) удалился в семейную крепость.
Она стояла поодаль, собирая драгоценности и людей султана. Лишенное того и другого простонародье пошло вразнос. Правители менялись со скоростью горной реки. Дневные эмиры не доживали до ночи, ночные не успевали увидеть утра.
Шейхи, дервиши, бродячие проповедники, недобитки из каррамийа и откровенная плесень (преступники). Все лезли во дворцы, а крали как в последний день, который и наступил вскоре.
Гуридская (таджикская) партия Шансабанидов и Марагани признала монголов. Люди султана удалились в горные крепости Сабзавари и Герат. Организовывать оборону было некому и ворота взяли без таранов, сломив вялые попытки отбиться кухонными ножами.
Город пустили под меч, жителей кидали в ущелья.
Так опираясь на не совсем глиняные ноги, очередной Колосс рухнул. Возродившийся поблизости городишко, носил название Чагчаран и служил базой сначала советским, а потом и коалиционным войскам.
Время которых также... прошло.
Тень поэта
Дни напролет, молодой Саади наблюдал толпы, плетущиеся куда-то через Шираз. Мавераннахр, Хорасан, Хорезм. Пустыни Систана и вершины Гура. Бадахшан и Тохаристан, Гарчистан и Бадгис.
Война выжала плоть на дороги, как в чашу лимон.
Горбоносые туркмены и смуглые гурцы, белозубые афганцы и рыжие племена с голубыми глазами. Таджики, таджики, таджики.
Брели и спотыкались. Собранные бедой, сбитые (с толку) горем. С потерянными лицами, потерявших всё. Жадный до проявлений взгляд (поэта) впитывал всё. Равнодушный к золоту, но не к обладателям оного.
Все у поэтов не как у людей...
Кто еще в выцветшей ленте и потухшем взгляде, разглядит прошлое женщины. Готовой на все и ко всему привыкшей на проклятой дороге. Увидит в изможденном бродяге - спесивого толстяка, норовящего за чужой счет пожить. И жизни поучить не за свой.
Из тех что притравливают сыновей на своих (его) слабых ровесников из работников. Чтобы и они (в их время) притравили своих. Еще как угадывались обрывки самолюбия, измочаленные дорогой не до конца. Как и кожаный башмак доброй работы.
Просящая важность и заискивающая надменность. Гордость доводящая до подлости и подлость гордящаяся собой. Чего только не было в этих нескончаемых потоках и пригородных лагерях.
Где они собирались, чтобы идти дальше.
Привечали их не особо. Напротив.
Куда больше (гораздо!) жителей Шираза интересовали цены на шафран и покраска забора. Покупка земли и продажа ослов. Растущие одинаково живот Фатимы и аппетит Ибрагима. Калым и доход. Харадж и убыток.
Один глядя на беженцев чесал пузо, примеряясь к недорогой женщине. Другой голову, рассчитывая на дармовой труд. Иная (отчасти виновная) не думала о людях и томно присасываясь к ягодам, намекала на большее Заслоненная от обездоленности не столько похотью, сколько игрой в неё.
Равнодушие не желало слушать чужих историй, а досада равнодушие защищала. Лишь Саади всматриваясь в прошлое чужих городов, начинал понимать, что для его города это будущее. Очередной раз обещая себе (и Ему) овладеть ремеслом. Главным в дороге (человеческой жизни).
Что в суму не положишь, но и голоден не останешься.
К 1225 году потоки иссякли. Пути опустели и только мухи встречались Саади, любящему ходить просто так. Поэт всегда бродяга, хотя и не всякий бродяга - поэт. На дороге они и встретились.
Средних лет всадник в пыльном малахае, на дорогом аргамаке отнятом у сильного. С прищуром о которым сильные мечтают. И молодой мужчина с затянувшейся (до старости..) юностью стихотворца.
Так они и разошлись, не подозревая что были тезками. Служитель бренной плоти царей и невольник бессмертного Слова. Единственного из сущего (на земле), что не обращается в пыль.
Саадай развернул коня, Саади решил уходить на Запад. Ремесла у него так.. и не было. Но Бог - поэта прокормит.
Подписывайтесь на канал. Продолжение ЗДЕСЬ
Общее начало ТУТ. Резервная площадка ЗДЕСЬ
Поддержать проект:
Мобильный банк 7 903 383 28 31 (Сбер, Киви)
Яндекс деньги 410011870193415
Карта 2202 2036 5104 0489
BTC - bc1qmtljd5u4h2j5gvcv72p5daj764nqk73f90gl3w
ETH - 0x2C14a05Bc098b8451c34d31B3fB5299a658375Dc
LTC - MNNMeS859dz2mVfUuHuYf3Z8j78xUB7VmU
DASH - Xo7nCW1N76K4x7s1knmiNtb3PCYX5KkvaC
ZEC - t1fmb1kL1jbana1XrGgJwoErQ35vtyzQ53u