Однажды, в не благословенный день, выдуманный Булгаковым Мастер открыл газету. До этого Мастер напечатал отрывок из своего чреватого неисчислимыми бедами романа о Понтии Пилате. В газете той обнаружилась статья критика Лавровича, который, как мы помним, предлагал «ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить её в печать». И это стало началом катастрофы.
Чтобы угадать, кого Михаил Афанасьевич имеет в виду в образе критика Лавровича, особого труда не надо. Достаточно вспомнить, что есть такое растение – лавровишня. У которого «съедобные плоды, а семена ядовиты». Об этом написано в медицинских всяких справочниках. Так что живые свидетели жизни драматурга Булгакова и его отношений с некоторыми ключевыми фигурантами пролетарской эры в момент узнали увенчанного лаврами и знаменитейшего уже военного теоретика, редактора специальных оборонных журналов, литератора-орденоносца Всеволода Вишневского.
Время, конечно, подлое было. И от людей подлости требовало. Это был способ выживания. Многих и осуждать-то трудно. Тут нужно просто представить себя на месте того, кого собираешься судить, и всё ясно станет. Но ведь были и те, кто по шкурной и недоброй воле выбрали травлю своим истинным призванием, целью жизни. В этом был смысл. Опасные дарованиями соперники в пролеткультовском пространстве исчезали, не выдержав натиска. Пространство освобождалось. В том числе и пространство коммерческое. В нём легче становилось существовать тем, кому чужой талант был невыносим. Он, всякий талант, и ощущался то этими людьми лишь как покушение на кошелёк. А это многим самозваным культурным деятелям казалось и покушением на жизнь. Чаще всего талантливые соперники исчезали навсегда, как мы это уже выяснили прежде.
И вот тут какая беда подстерегает нас, чем больше мы узнаём своё прошлое, тем мстительнее становится наша память. Нет более мстительной памяти, чем память русского человека. Такая уж у нас история. Пусть в этой мстительной памяти обитает теперь и душа этого добровольца травли и ударника доносов. Они, эти ударники и добровольцы кромешных дел, должны остаться в памяти, но именно в памяти мстительной и не доброй.
Личную свою программу в паскудном деле уничтожения русской культуры он изложил однажды. Впрочем, эта программа ненависти к России и её величию была тогда всеобщей. Похоже, он туповат был и уродлив духом, этот В. Вишневский, он писал без всякого зазрения вот такую явно нездоровую гнусность, например: «Старая культура была фактически насквозь пропитана буржуазным духом. Взять Пушкина. Он был камер-юнкером царя и гордился своим дворянством. Не признавал никаких революций – следовательно, был контрреволюционером. Лермонтов был аристократом в полном смысле этого слова. Некрасов – из помещиков. Лев Толстой – граф. Чехов – происхождением из мещан и, безусловно, также один из последних представителей упадочничества. Его герои бесятся от жира в провинции, скучают от безделья, ноют без конца… В музыке – то же самое. Глинка – помещик; достаточно сказать, что у его отца был собственный оркестр из крепостных. Римский-Корсаков – придворный капельмейстер, писал лженародные оперы, непонятные крестьянину. Музыка Чайковского – яркий образец безысходного упадочничества и пессимизма, чуждого рабочему классу…».
Клиника явная, как и многое из того, что провозглашала революция. Что же было ожидать от этого волонтёра безумного времени его талантливым современникам?
Всё дальнейшее, о чём я хочу тут сказать, началось после знаменитого сталинского звонка Михаилу Булгакову. Этот разговор, так никогда ничем и не закончившийся, внёс всё-таки некоторые важные поправки в его текущую жизнь. Он, изгнанный отовсюду Булгаков, устроился на работу – на другой же день. А потом и двинулось с места дело с постановками его пьес. «Кабала святош» была разрешена к показу. Из всех к ней многочисленных претензий Булгаков принял к сведению только одну – пьеса стала называться «Мольер». Булгаков заключил договор с ленинградским Большим драматическим театром на постановку «Мольера», и тут же ещё – оформил договор на постановку этой же пьесы с МХАТом. Чудо какое-то. Впрочем, чуда не вышло. Ленинградский БДТ внезапно известил автора об отказе ставить «Мольера».
Вот тут и начинается настоящая роль Вишневского-Лавровича. В ленинградской газете «Красная звезда» явилось его вельможное предупреждение, опять сыгравшее роковую роль в жизни Булгакова: «…Зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер. Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества, по-марксистски вскрыл “сплетения давних времен”?».
Булгаков, похоже, с удивлением открыл для себя этого нового именитого недоброжелателя своего: «Внешне: открытое лицо, работа “под братишку”, в настоящее время крейсирует в Москве». Есенин когда-то с горестным изумлением задавал вопрос о каждом, кто наносил ему удар из-за угла: «Что я ему сделал?». Наверное, этот вопрос задавал себе и Булгаков. Сделал, оказывается. Если внимательно прочитать обширные дневниковые и автобиографические записки Вишневского, то и окажется, что его «Оптимистическая трагедия» рождена завистливым его противостоянием небывалому успеху «Дней Турбиных». Даже в том, как теряет он чувство меры, когда пытается говорить о Булгакове, ясно ощущается полное отсутствие достоинства и мелочная его, Вишневского, суть. В пьесе Булгакова он видит только «запахи выпивона и закусона, страстишки, любвишки, делишки… немножко музычки». А вот и его творческое кредо, очень, опять же, недостойное подлинно талантливого человека. В одном из писем к З. Райх Вишневский пишет: «Я болен поисками, мне надо писать. Кричать, давить глотку Эрдмана и Булгакова». Давить глотку – это ведь пока небывалый ещё творческий метод. И он давил глотки.
Убийственные интриги Всеволода Вишневского никогда не были тайными, они были печатными. Например, его статьи в «Вечерней красной газете» «Кто же вы?», обвинявшей Большой драматический театр в идеологической неразборчивости в связи с подготовкой булгаковской пьесы «Мольер», администрация театра расторгла уже подписанный с Булгаковым договор. О том, сколь убийственно это подействовало на писателя, можно судить, например, вот по этому письму Булгакова к его другу П.С. Попову:
«Дорогой Павел Сергеевич! Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.
Гл. 1. Удар финским ножом.
Большой драматический театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу "Мольер". Театр освободил меня от обязательств по договору.
а) На пьесе литера "Б" Главреперткома, разрешающая постановку безусловно.
б) За право постановки театр автору заплатил деньги.
в) Пьеса уже шла в работу. Что же это такое? Прежде всего, это такой удар для меня, что описывать его не буду. Тяжело и долго. На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке поставил все. Карту убили. Дымом улетело лето... ну, словом, что тут говорить. О том, что это настоящий удар, сообщаю Вам одному. Не говорите никому, чтобы на этом не сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред. Всеволод Вишневский Далее это означает, что, к ужасу моему, виза Главреперткома действительна на всех пьесах, кроме моих. Приятным долгом считаю заявить, что на сей раз никаких претензий к государственным органам иметь не могу. Виза — вот она. Государство в лице своих контрольных органов не снимало пьесы. И оно не отвечает за то, что театр снимает пьесу. Кто же снял? Театр? Помилуйте, за что же он 1200 рублей заплатил и гонял Члена дирекции в Москву писать со мной договор? Наконец, грянула информация из Ленинграда. Оказывается, что пьесу снял не государственный орган. Уничтожил Мольера совершенно неожиданный персонаж! Убило Мольера частное, не ответственное, не политическое, кустарное и скромное лицо и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в Театр и так напугало его, что он выронил пьесу. Первоначально, как мне сообщили о появлении драматурга, я засмеялся. Но очень быстро смеяться я перестал. Сомнений, увы, нет. Сообщают разные лица. Что же это такое?! Это вот что: на Фонтанке среди бела дня меня ударили финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что кричал "караул", но никто не прибежал на помощь. Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал. Ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения. Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывет гражданин в своей крови. Говорят "кричи!" — Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело! Друг и первый биограф Булгакова Павел Попов Просьба, Павел Сергеевич, может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметка. Сообщите! Зачем? Не знаю сам. Вероятно, просто горькое удовольствие еще раз глянуть в лицо подколовшему. Когда сто лет назад командира нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие! Продолжение последует, если не возражаешь. Пасмурно у меня на душе».
М. Чудакова, которая приводит это письмо Булгакова (Чудакова. Жизнеописание... С. 483), добавляет о Вс. Вишневском: «Личный визит драматурга в театр — с собственной пьесой — довершил дело. Отметим такую, ныне забытую, но хорошо знакомую современникам деталь: драматург перед чтением своих пьес отстегивал кобуру с револьвером и клал рядом на стол. Этот, конечно, театральный жест имел нередко нетеатральный эффект». В восьмой редакции романа рядом с лирическим авторским отступлением, включающим слова: «за соседним столиком чье-то бычье лицо с налитыми кровью глазами», стояла позднее перечеркнутая фамилия — «Лаврович».
И не только собратьям своим по перу давил глотки это Вс. Вишневский. Вот открыл я однажды ценный в собрании бывшей «Ленинки» раритет – номер «Литературной газеты за 26 января 1936-го года. Там боевая статья Всеволода Вишневского с решительным названием «К стенке!». Тут подоспел уже и тридцать седьмой. В номере от 15 июня, опять я смотрю «Литературку», письмо с требованием расстрелять шпионов. Эти шпионы суть Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман, Примаков, Путна, Корк, Фельдман. Это всё те, кого и ныне оплакивает не искренними слезами наша либеральная тусовка. Среди сорока шести писателей, которым доверено подписать обычное – «поставить к стенке», обязательное уже имя Всеволода Вишневского. А вот 5 марта 1938-го, та же «Лит. Газета». Арестован Николай Бухарин. Новое письмо: «Требуем беспощадного приговора». Среди подписавших, ясное дело, Всеволод Вишневский. И надо ли удивляться после того, что он, Вишневский, о всенародной катастрофе конца тридцатых годов выразился в дневниковых своих записках вполне людоедски: «В стране процессы 37 г. дали ускорение омоложения».
За всеми этими убийственными трудами он и позабыл уже, наверное, о несносном этом Михаиле Булгакове. Да и умер тот уже. Именно 10 марта 1940-го года в возрасте сорока восьми лет.
Но нет, не остался и тогда в бездействии разящий норов неистового Всеволода, умеющего делать драмы не только на бумаге, но и в житейском, бушующем, как и прежде, пространстве. Необъяснимое вдруг произошло дело. А именно – 10 августа 1946 года (запомним эту дату) в газете «Культура и жизнь» под рубрикой «Письма в редакцию» была опубликована небольшая и будто бы не заметная статейка весьма уже к этому времени заметного драматурга и вершителя судеб, как оказалось, того же Всеволода Вишневского. Называлась заметка – «Вредный рассказ Мих. Зощенко». Вот несколько строк из неё: «…Общая концепция рассказа сводится к тому, что обезьяне в обществе людей плохо и скучно. В одном из “рассуждений” обезьяны, то есть рассуждений, сделанных Зощенко за обезьяну, прямо говорится, что жить в клетке, то есть подальше от людей, лучше, чем в среде людей… Спрашивается, до каких пор редакция журнала “Звезда” будет предоставлять свои страницы для произведений, являющихся клеветой на жизнь советского народа?».
Главный вопрос был задан.
Через десять дней, 20 августа, в газете «Ленинградская правда» появился текст под заголовком: «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» (Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г.). Это постановление станет вскоре знаменитейшим символом своего времени, символом того, насколько радикальными и трагически несообразными могут стать отношения власти и культуры. Они стали вдруг противоположны – власть без культуры и убийственная для культуры власть. Такого не знала вся предыдущая история деспотии. И всю эту чудовищную кашу первый заварил Всеволод Вишневский. Но не о том пока речь.
21 августа то же самое напечатано в «Правде». И там буквально переписаны, и усилены ещё изначальные слова Вишневского: «Последний из опубликованных рассказов Зощенко “Приключения обезьяны” (“Звезда”, № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц “Звезды” таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции “Звезда” хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как “Перед восходом солнца”».
Тут, повторяю, загадка какая-то есть. Ведь только что, в апреле 1946 года, Зощенко в числе других писателей был награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», и вот он уже «окопавшийся в тылу» и «ничем не помог советскому народу в борьбе». И таинственное какое-то: «хорошо известно недостойное поведение его во время войны».
И другая ещё есть загадка. Это выходит так, что маститый и обласканный властью драматург Вишневский обладал таким неслыханным политическим чутьём, что сумел подсказать партии и высшему руководству страны план действий ещё за десять дней до выхода знаменитого и грозного постановления? Или, может, он имел волшебный дар предвидения и заранее знал, как обернётся дело партии и ведомого ею народа в отношении Зощенко и культуры вообще?
Увы, загадка объясняется много прозаичнее.
Тут и начинается история подлости.
История подлости, это весь последний путь Михаила Зощенко.
Говоря о некоторых, выяснившихся в ходе постижения этой печальной истории, не очень красивых чертах некоторых представителей тогдашней писательской братии, я никак не посягаю при этом на их заслуги перед литературой. Просто хочу доступными мне примерами проиллюстрировать тот известный факт, что гений и злодейство (тут вернее было бы сказать – определённые дарования и мелкое шкурничество) вполне совместны.
Первое то, что уже 9 августа Всеволод Вишневский узнал, что песенка Зощенко спета. И можно предположить без сомнений, что знал он много больше того, чем завтра уже поспешит поделиться с читателями «Культуры и жизни». Именно 9 августа, опять подчеркну – за день до появления его программной заметки, он, драматург Вишневский, присутствует на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б), где выступал перед писателями опять сам Сталин. Вот оно где, его прозрение! Об этом можно узнать из конспекта его, В. Вишневского, выступления перед писательским активом в президиуме Ленинградского отделения Союза писателей, которое сделал он 4 сентября того знаменательного года. Приведу нужные мне выписки из этого его выступления:
«Я по своей привычке записывал, и я хочу поделиться с вами рядом записей, так как я считаю, что каждое слово, которое сказал товарищ Сталин, для нас важно и ценно. Сначала несколько его реплик – о зощенковском рассказе “Приключения обезьяны”. “Рассказ ничего ни уму, ни сердцу не даёт. Был хороший журнал “Звезда”. Зачем теперь даёте место балагану?..”. Несколько раз он говорил: “Человек войны не заметил. Накала войны не заметил. Он ни одного слова не сказал на эту тему. Рассказы Зощенко о городе Борисове, приключения обезьяны поднимают авторитет журналов? Нет”. “Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко – проповедник безыдейности… И советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодёжи…”. Он касался этой темы в ряде мест: “Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям”».
Чувствуете, откуда ветер дует? Стоит заметить, наверное, и то, что Сталин, при всей определённости своего отношения к Зощенко, не приказывал травить его, выгонять из Союза писателей, доводить до последней самоубийственной степени отчаяния. Это сделали люди, исповедующие тот сталинизм, который они в себе воспитали, которым заменили собственную душу. Сталин, конечно, вполне резко и определённо выразился по поводу возможного его, Зощенко, пребывания в Стране Советов. «К чёрту», сказал он. Чёртом представлялась ему, конечно, заграница, а туда многие бы на месте Зощенко охотно отправились. Замордованный Булгаков уже писал Сталину письма о таком своём желании. Зощенко же, к его чести и беде, как оказалось, покинуть Отечество никогда не помышлял.
Похоже, потомственному дворянину Вишневскому представилось, что и этот козырь не случайно идёт ему в руки. Момент был беспроигрышным, и его, разумеется, грех было не использовать. Нужно только оказаться первым. У ловких людей это получается. Вот и заговорил он словами вождя. Полез поперёд батьки и опять не проиграл. И снизу, и сверху на него стали смотреть – кто почтительно, кто с суеверным ужасом.
Но, как бы там ни было, через четыре дня после окончания газетной артподготовки явилось на свет приснопамятное разгромное постановление. Там половина беспощадного текста о Зощенко: «Грубой ошибкой “Звезды” является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции “Звезды” известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко “Приключения обезьяны” (“Звезда”, № 5 – 6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
Нет, определённо этого я говорить, конечно, не стану. Но больно уж стиль грозного постановления опять напоминает тот газетный разнос, который устроил Михаилу Зощенко этот именно Вс. Вишневский. Может и сам проект знаменитейшего и рокового из роковых постановления он сам и писал по просьбе высочайшего ранга партийных функционеров. Может оно у них не такое острое, как надо, выходило. Ну, чего не знаем того не знаем, как бы сказал тут сам писатель Зощенко.
И тут уж, само собой разумеется, Вишневский один из тех, кто убил и Зощенко тоже. Самым натуральным образом. Умер Михаил Зощенко, опять же, как мог бы умереть один из его героев. Пошёл справиться в домоуправление о пенсии. А его попросили принести справку о последнем доходе. Он вспомнил, некстати, что намедни получил-таки один из редких теперь гонораров. Разволновавшись, что могут по этой причине отнять пенсию, он и умер ночью. Случился инсульт от убийственных теперь для него смятений. И бред его последний, предсмертный, был похож, продолжал будто бы выступление на новом незримом собрании. Перед всеми теми, кто в злорадном торжестве травил его за талант, за то, что бездарнее его были и могли быть на плаву и сытыми только потому, что включились в паскудный хор прихлебателей верховных политиканов, общего неправого мнения. «Оставьте меня в покое», сказал он опять, и его не стало…