Продолжаем листать номера «Крокодила» (ещё не получившего это название, а лишь безымянного приложения к «Рабочей газете») 100-летней давности. На очереди номер от 16 июля 1922 года. Моё внимание в нём привлёк вот этот шарж, перепечатанный из немецкой прессы.
Пауль фон Гинденбург (1847—1934)! А ведь, наверное, фельдмаршал-монархист с его старомодными усами и пышными подусниками рассматривался в 1922 году читателями журнала как уходящая натура. Вроде убитого в революцию царского премьера Горемыкина, у которого были ещё более феерические по пышности усы.
Бояться ли таких усов после всех революционных гроз? Но уже через три года Гинденбург стал первым и последним всенародно избранным президентом Германии. А ещё через 11 лет вручил власть сами-знаете-кому, тем самым открыв двери самой кровопролитной войне в мировой истории. Отсюда мораль: никаких реакционеров, даже самых одиозных и старомодных, не следует недооценивать никогда...
Значительная часть номера журнала, как и предыдущих, посвящена продолжавшемуся в Москве процессу правых эсеров.
Карикатуры по теме:
Бубновый туз — знак, который до революции ставили на одежду осуждённых каторжников. Впрочем, тут гадалка ошиблась, в тюрьму Виктор Михайлович больше не попал...
Фельетон Кандида, направленный, впрочем, не только против правых эсеров, но и против всех «вождей» эмиграции — от черносотенца Маркова Второго и кадета Милюкова и до сменовеховцев, которые к этому времени уже стали легальным течением в РСФСР. И с марта 1922 года свободно распространяли в России свою ежедневную газету, печатавшуюся в Берлине — «Накануне».
Марок молодым политиканам. (Поваренная книга)
«Котлеты де-валяй Марков.
Великокняжеские мощи прополоскать в «Общем Деле», отскоблить тупой врангелевской шашкой, часто нашпиговать пухом еврейских перин пополам с немецкими субсидиями. Прокоптить фимиамом, сильно прожарить на лампадном масле, добавить капель датского короля, подавать с пылу, горячие, единые и неделимые, с болгарской простоквашей и остывшим квасным патриотизмом.
«Рулет» кадетский.
Филе немолодого Милюкова нарубить до полной победы, прокипятить в проливах, наперчить премудростью. Проконституировать. Подержать в архиве, подсахарить долларами, подавать высочайшим особам.
Суп а-ля Мартов.
Чайную ложку Плеханова разбавить тремя вёдрами воды. Подмешать уксусу, желчи, слюны и злобы. Подогреть, сильно размешать, остудить, вылить вон. [...]
Уха эс-еровская.
Подмётку старого народовольца мелко искрошить на фракции и подфракции, провялить в духовой печи провокации, продержать в густой коалиции, вымазать в заграничных субсидиях, прожарить в гражданской войне, проварить с кровью, дать сопреть под Деникиным и Колчаком, добавить по вкусу черновского мёду, савинковского дёгтю, яда кураре, вылить в учредиловскую формочку, охладить в тюрьме, расколоть, подавать в трибунале на стол вещественных доказательств.
Гуляш анархистский.
Полное собрание сочинений Крапоткина сжечь, пепел закопать в землю. Шубу Махно вывернуть наизнанку, начинить динамитом, лозунгами и насекомыми. Блюдо на любителя.
Сборная селянка «Смена Вех».
Славянофильство, мистицизм, исторический процесс и эмигрантскую скорбь разболтать в лимонаде, заправить миндалём, ванилью и лавровым листом, долить розовой воды, надушить красной гвоздикой.
Переписал Грамен».
Другая излюбленная тема журнала - нэп и нэпмановские типажи.
Из фельетона Кандида:
Записки краскапа.
«Нас, красных капиталистов, называют нэпманами. Должно быть, немецкое слово. Что оно означает, не знаю: одни говорят, «ваше степенство», а другие — «сукин сын».
Однако же, живём-то мы в Ресефесере и даже советские фабрики арендуем. Можно бы, думаю, и по-русски нас величать:
— Краскапы, красные капиталисты!
Много деликатней выходит.
Красноты этой самой во мне — хоть отбавляй!
Власть у нас, конечно, красная, рабоче-крестьянская, вот только за мною ей не угнаться, нет!.. Намедни я рабочим так и сказал:
— Хотя, — говорю, — у нас и пролетарская диктатура, а полной свободы рабочему, всё-таки, нету. Понемножку, но утесняют его в правах.
— Какие же такие, — спрашивают, — утеснения вы нашли?
— Очень даже явственные. — говорю. — Возьмём, к примеру, восьмичасовой рабочий день: это разве не утеснение? А ежели у рабочего с хозяином такой уговор, чтобы по шестнадцати часов в сутки работать? За восемь часов и во вкус войти не успеешь... Как
же можно так свободу труда ограничивать?...
Ну, рабочие у нас, однако, тёмные. Грохочут в ответ безо всякого классового самосознания и кукиш кажут:
— На-кось, мол, выкуси!...
Что ж... Терплю. За левые убеждения отчего ж не пострадать? [...]
Прочитал недавно в газетах: «Пора бы перестать называть наши фабрики и заводы по именам прежних владельцев. Нужно дать им революционные наименования».
Правильно!
Сейчас же написал в Моссовет: «Нахожу неудобным называть арендуемую мною фабрику по имени прежнего владельца: 17-ая государственная».
Необходимо присвоить ей более революционное название. Самым революционным считаю наименование: «Фабрика гражданина Курохватова», — по фамилии её арендатора, красного капиталиста».
Отказали.
Ну, что ж: же надо, когда так. Не о себе избочусь, — о революционности хлопочу!
Не умеют у нас ценить красного коммерсанта, который при своём капитале».