Мы отправляемся в Старую Руссу, а читателям, чтобы не заскучали, я предлагаю почитать большую статью о Льве Гумилеве, которая вышла вчера в "Русском мире".
Даже и не знаешь, повезло тебе или нет, если оба твоих родителя — великие поэты. Что тут еще добавить? Конечно, союз Анны Ахматовой и Николая Гумилева был сложным, иначе и не могло быть. Каждый — словно отдельная галактика. Вместе — тесно, порознь — как в космосе: слишком холодно и пусто.
Сын Лев, родившийся 18 сентября (1 октября) 1912 года в Петербурге, конечно, скреплял поэтов. Даже тогда, когда их союз распался — в 1918 году Гумилев и Ахматова развелись.
Детство мальчик, воспетый в стихах гениальных родителей, провел с бабушкой Анной Ивановной Гумилевой в тихом Бежецке. Встречи с родителями были праздником: Лева ловил каждое слово, дорожил каждым мгновением. От отца Лев унаследовал любовь к путешествиям, интерес к героическому эпосу, к древним культурам. В 1921 году, перед арестом, в последний свой приезд в Бежецк Николай Гумилев подарил сыну книгу по истории Рима. В ответ на протесты бабушки, что мальчику такое читать еще рано и сложно, поэт ответил: "Он поймет".
"ЗА ПАПУ"
По собственному признанию, Лев Гумилев еще мальчишкой понял, что хочет знать, как история движется народами и что движет самими народами, как и откуда они появляются, куда и почему исчезают. Отчего так? Оттого ли, что на глазах ребенка погибала одна культура и зарождалась другая, появлялись новые люди и объединялись в неизвестное до того общество? Оттого ли, что видел, как сам он, еще не успев ничего сделать, становится в новом мире чужим? В трех бежецких школах, в которых он учился, одноклассники его сторонились. В одной за излишнее любопытство и хорошие манеры Льва обвинили в "академическом кулачестве", в другой — как сына контрреволюционера, лишили полагавшихся каждому ученику учебников.
В Ленинграде, куда 16-летний Лев Гумилев приехал к матери, ему тоже было не слишком уютно: квартиру в Фонтанном доме, где Ахматова жила с третьим мужем, историком искусства Николаем Пуниным, превратили в коммуналку, и Льву нашлось место только в небольшом коридоре.
В вуз сыну расстрелянного поэта путь был заказан. Но Гумилев чувствует в себе такую неудержимую силу, что принимает вызов времени. Нужно "перевариться в рабочем котле"? Ну что ж, он нырнет в него точно Иван-царевич, даст бог, не обварится. Гумилев устраивается сначала на станкостроительный завод им. Свердлова, затем — в трамвайно-транспортное депо, а потом — коллектором в геологоразведочный институт Геологического комитета. В составе геологической экспедиции он отправляется на Саяны, в горы, где впервые сталкивается с археологическим наследием древних тюрок. По сути, Гумилев начал свое обучение сразу с практики. Сначала Саяны, потом Памир, следом Крым. И всюду, куда ни забрасывает Гумилева судьба, он погружается не только в древность, но и в настоящее: изучает современные восточные языки, быт и нравы потомков ушедших культур, общается с басмачами, дервишами, исмаилитами. Все это увлекает его не по отдельности, а в своих сложных взаимосвязях.
В 1933 году, после очередной экспедиции, Гумилев останавливается в Москве. Знакомится с Осипом Мандельштамом и будущим лермонтоведом Эммой Герштейн, занимается переводом стихов поэтов из республик СССР. Здесь же происходит первый, странный арест Гумилева: его продержали в заключении 9 дней и отпустили, даже не допросив...
В 1934 году Лев Гумилев наконец поступает на исторический факультет Ленинградского университета. Однокурсники его невзлюбили, охотно свидетельствовали против него в 1935 году, когда молодому историку инкриминировали антисоветские разговоры. Студент Валерий Махаев говорил, что Гумилев — "человек явно антисоветский". Сокурсник Аркадий Борин на допросе показал, что Гумилев говорил ему, что "судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства". От тюрьмы начинающего историка тогда спасла мать, написавшая письмо Сталину. В университете Гумилева восстанавливают благодаря преподавателям Василию Струве и Николаю Кюнеру.
В 1938-м последовал новый арест. Один из исследователей творчества и биографии Гумилева, Сергей Беляков, полагает, что донес на Льва Николаевича кто-то из студентов. Сам историк считал, что его взяли "за папу", и связывал это с инцидентом на лекции Льва Пумпянского о русской поэзии начала XX века. "Лектор стал потешаться над стихотворениями и личностью моего отца, — вспоминал Лев Николаевич. — "Поэт писал про Абиссинию, — восклицал он, — а сам не был дальше Алжира... Вот он — пример отечественного Тартарена!" Не выдержав, я крикнул профессору с места: "Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!" Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: "Кому лучше знать — вам или мне?" Я ответил: "Конечно, мне". В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского, многие из них знали, что я — сын Гумилева".
Осудили Гумилева на десять лет и отправили на лесозаготовки на Онежское озеро. Затем дело отправили на доследование, и заключенного вернули в Ленинград. Ахматова вновь пишет письма Сталину с просьбой о помиловании, но безрезультатно. В июле 1939 года Особое совещание при НКВД приговорило Льва Николаевича к пяти годам лагерей. Гумилева отправили в Норильск. Все, чем смогла Анна Андреевна помочь сыну, — это передать теплые вещи во время встречи в пересыльной тюрьме.
В норильских шахтах Гумилев проработал недолго. Руководство Норильлага, изучив его анкету, где упоминалось о работе в геологической экспедиции, перевело Льва Николаевича на работу геотехником. Затем — в химическую лабораторию для систематизации горных пород, добываемых лагерными экспедициями. У арестанта даже появляется свободное время. Он продолжает свое образование, благодаря ходатайству Струве получает с воли учебные пособия. Но полноценно учиться не получается. И тогда сын поэта погружается в творчество. В начале 1940-х он сочинил сказки в стихах "Посещение Асмодея" и "Волшебные папиросы", трагедию "Смерть князя Джамуги, или Междоусобная война", на жаргоне записал шуточную лекцию "История отпадения Нидерландов от Испании".
НОРИЛЬЛАГ И ВОЙНА
Весной 1943 года пятилетний срок Гумилева закончился, но покинуть поселение он не мог. С началом Великой Отечественной войны освободившиеся заключенные должны были оставаться на своих рабочих местах. Бывшему арестанту пришлось подписать обязательство работать на Норильском комбинате до окончания войны. Но Гумилев не был бы Гумилевым, если бы не предпринял попытки вырваться с севера и попасть в гущу событий мировой истории. Конечно, он рвался на фронт. Со слов московской приятельницы Гумилева Эммы Герштейн, дабы получить визу военкомата, Лев Николаевич пригрозил коменданту, что на его глазах вскроет себе вены. Воспоминанию мемуаристки исследователи биографии Гумилева не особенно доверяют, но если это миф, то миф весьма символичный. Как бы то ни было, осенью 1944 года Гумилева как добровольца отправили сначала в учебную часть, а затем на фронт.
Воевал Гумилев отважно, по свидетельствам сослуживцев, лез в атаку в первых рядах. Сам Лев Николаевич о собственной храбрости вспоминал с иронией. Той же Герштейн писал уже после Победы: "Наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, несколько раз стреляли в меня из пушек, но не попали".
После взятия Берлина Гумилев решил вернуться в университет. Ему нужно было наверстать несколько потерянных лет учебы. Восстановившись в университете, Гумилев в январе 1946 года сдает экзамены сразу за два курса. Весной того же года выдерживает кандидатские экзамены и поступает в аспирантуру Ленинградского отделения Института востоковедения СССР. Летом на Украине, уже в качестве научного сотрудника, принимает участие в археологической экспедиции, которой руководит историк, основатель хазароведения Михаил Артамонов. С ним Гумилев познакомился еще в 1936 году, а в степях Украины завязалась их настоящая дружба. Артамонов заразил молодого ученого историей Хазарии — этой "Волжской Атлантиды". И это неудивительно, ведь научный интерес Гумилева обозначился еще в 1930-е годы: история древних тюркских народностей, одной из ветвей которых являлись хазары.
По возвращении из экспедиции Гумилев планировал защитить кандидатскую диссертацию "Политическая история первого тюркского каганата". Но осенью 1947 года он вновь стал жертвой собственной горячности. Отношения с коллегами в Институте востоковедения складывались весьма напряженно, к тому же Гумилев успел рассориться и с научным руководителем. Артамонов позже вспоминал, что Лев Николаевич, "отличаясь острым умом и злым языком, преследовал своих врагов насмешками, которые вызывали к нему ненависть. Обладая прекрасной памятью и обширными знаниями <...> критиковал, и притом очень остро, "маститых" ученых, <...> неоднократно уличал в грубых фактических ошибках". И все это совпало с реакцией на постановление "О журналах "Звезда" и "Ленинград", осуждающее, если не сказать отменяющее, поэзию Анны Ахматовой. На Гумилева вновь поступило несколько доносов, его обвиняли в "аполитичности", непонимании марксистско-ленинской методологии и публичном несогласии с осуждением Ахматовой. В ноябре 1947 года его отчислили из аспирантуры с формулировкой "несоответствие филологической подготовки избранной специальности". Он безуспешно пытался восстановиться в институте, а затем решил защитить диссертацию в Ленинградском университете. Ректор не возражал. Сдав диссертацию на рассмотрение, Гумилев уехал в археологическую экспедицию на Алтай. Там Лев Николаевич участвовал в открытии кургана Пазырык, изучал оружие сарматов и тюрок, позже проводил исследования в районе хазарской крепости Саркел. В конце 1948 года Гумилев защищает диссертацию и получает должность старшего научного сотрудника Музея этнографии народов СССР, пишет научные статьи. Он всерьез подступает к проблеме этногенеза, готовится бросить вызов академической науке. Но в 1949-м все опять обрывается.
"ЗА МАМУ"
В ноябре 1949 года Гумилева взяли за "антисоветскую агитацию". Сам ученый связывал новый арест с опалой матери. И действительно, один из трех следователей, которые вели дело, пытался собрать материалы на Ахматову и выделить их в особое производство. Лев Николаевич позже говорил, что до войны отсидел "за папу", а после — "за маму". Но маму все же не тронули, а сына отправили в лагерь в Казахстане.
Новый срок подкосил историка. Казалось, его почти сломали, от былого бунтарства не осталось и духа. Тяжелые работы подорвали здоровье. 40-летие Гумилев встретил сердечным приступом, попал в больницу. Дальше — больше: посыпались новые недуги, сделали две операции, оформили инвалидность. Весной 1954 года Гумилев был так слаб, что написал завещание. Однако что же ученый в него включил? Рукопись "История Срединной Азии в древности" ("Хунну"), над которой он работал в лагере, когда болезни чуть-чуть отступали. Все-таки билась в нем жизнь, из последних сил, но оказывал Гумилев сопротивление среде.
Тем временем многие делали все возможное, чтобы вытащить ученого из лагеря. Ахматова вновь писала Сталину, потом совместно с Лидией Чуковской — Ворошилову. Эмма Герштейн просила о заступничестве Струве и Артамонова, и они направили обращение в прокуратуру. Известный востоковед, японист Николай Конрад ходатайствовал о привлечении Гумилева к работе над 10-томной академической "Всемирной историей". Но Гумилева реабилитировали только в 1956 году после XX съезда КПСС.
44-летний Гумилев, больной и бесприютный, возвращается в Ленинград. Возвращается, чтобы вновь попытаться отвоевать себе место под солнцем. Но обстоятельства против него. Лев Николаевич обессилен, он больше не питает никаких иллюзий относительно интеллигенции вообще и академической среды в частности, он не чувствует даже поддержки родных. Окончательно ухудшаются и без того сложные отношения с матерью.
Современники, наблюдавшие этот семейный разлад, интерпретировали его по-разному. Одни считали, что для обиды на Ахматову у историка было слишком много объективных причин, другие с грустью констатировали, что Гумилева ожесточила каторга. После освобождения, не имея ни жилья, ни работы, он отказывается обращаться за помощью к матери. "Реквием" Ахматовой Гумилев называет "памятником самолюбованию". Он еще в 1955 году, находясь в лагере, сокрушался, что его гибель может стать лишь поводом для надгробного стихотворения матери, а после распространения "Реквиема" в самиздате бросил ей в лицо: "Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере".
Гумилев прописывается у сотрудницы Государственного этнографического музея Татьяны Крюковой, затем переезжает в 12-метровую комнату в коммуналке. Что до работы, то ученый довольствуется скромной должностью библиотекаря в Эрмитаже. Статьи, рассылаемые им в научные издания, в первые три года после освобождения практически не публикуют. Несмотря на это, Гумилев продолжал работать над научными трудами. Безусловно, только такой человек мог явить миру теорию пассионарности, теорию о "людях длинной воли".
"ОТТЕПЕЛЬ"
В 1960 году выходит в свет монография Льва Гумилева "Хунну: Срединная Азия в древние времена", в 1961-м он защищает докторскую диссертацию "Древние тюрки. История Срединной Азии на грани Древности и Средневековья (VI–VIII вв.)". Эти события наконец открывают возможность для того, в чем Гумилев по-настоящему органичен, — для научной полемики.
Полемика была острой. Гумилева обвиняли в ненаучности, называли беллетристом от истории. И действительно, в этих работах Гумилев позволил себе слишком много: смещение акцентов, субъективные интерпретации, введение новых терминов типа "пассионарность" и "пассионарный толчок". Ученый сражался с оппонентами яростно, точно тюркский воин, которых он описывал не без восхищения. И победил. Уже в 1962 году стали появляться положительные рецензии на "Хунну". А в 1967-м диссертация "Древние тюрки" вышла отдельной книгой. В это же время выходит "Открытие Хазарии" — научно-популярная книга об экспедиции на Волгу и Терек.
Во всех этих работах Гумилев продвигает собственную теорию этногенеза. Он пишет о сочетании географических, биологических и социальных факторов формирования новых народностей, их развития и гибели. И каждый из факторов еще дополнительно усложняется. Этнос появляется в ответ на вызовы. Но сами по себе ландшафт или климат такими вызовами не являются, зарождению этноса способствует сочетание разных ландшафтов и климатических зон. Также развитие народностей обуславливается биологически и социально, только сочетание чего-либо играет роль: эволюция слишком медленна, значение имеют мутации, традиции замкнутого общества нежизнеспособны, для поддержания жизни общества необходим культурный обмен. И все эти сочетания работают только тогда, когда соблюдается некий баланс. Если равновесие нарушается, этнос погибает. Парадокс: при всей сложности подобных теоретических построений порой эта теория преподносила удивительные в своей простоте и гениальности ответы. Например, такой ответ Гумилев предложил на загадку исчезновения Хазарии. Древнее царство не выдержало усилившегося проникновения в общество инородцев, которое совпало с поднятием уровня Каспийского моря. Хазары, вынужденные оставить затопляемые земли, рассеялись по степям разнородными массами.
Конечно, все это очень спорно. Конечно, такие взгляды встречали активное сопротивление. Гумилева обвиняли в антимарксизме, "географическом детерминизме", "мистическом биологизме", бихевиоризме, расизме, "буржуазном солипсизме", русофобии, монголофилии. И далеко не все упреки можно назвать несправедливыми. Лев Николаевич, например, действительно слишком уж симпатизировал кочевым народам, а в более поздних работах еще и настаивал, что татаро-монгольского ига не было, а было сотрудничество русских князей с Ордой, порой нарушаемое исключительно в силу каких-то недоразумений. Так, осаду Москвы Тохтамышем в 1382 году Гумилев объяснил вредительством суздальских князей, убедивших золотоордынского хана, что Дмитрий Донской вступил в сговор с Литвой.
"ВО ВСЕ ТЯЖКИЕ"
В 1974 году Лев Николаевич защищает вторую докторскую диссертацию — теперь по географии. Исследователь творчества Гумилева Айдер Куркчи трактует такой маневр как желание закрепить свои позиции в академической среде, которая, несмотря на успех трудов ученого, могла в любой момент его отторгнуть. Формально его положение все еще было очень шатким, ведь официально он числился по географическому ведомству (в 1962 году он стал младшим научным сотрудником географического факультета ЛГУ, с июля 1963-го — старшим научным сотрудником. — Прим. ред.), откуда его могли выдавить за непрофильное увлечение историей. Казалось бы, не хочешь проблем, будь лоялен к устоявшимся порядкам. Ученый же в своей диссертации "Этногенез и биосфера Земли" развивает те самые положения, за которые его критиковали больше всего. Сам Гумилев объяснял свой поступок так: "Рванул во все тяжкие".
В этой диссертации Лев Николаевич обстоятельно объясняет, что же такое этнос. "Этнос — это феномен биосферы, — пишет Гумилев во вступлении, — или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципом второго начала термодинамики, что подтверждается диахронической последовательностью исторических событий". Обычному человеку, только открывающему Гумилева, от такого, понятно, становится страшно. Человек непосвященный, само собой, не может понять изысканной провокации, но не испугавшийся и рискнувший продолжить чтение, безусловно, будет вознагражден. В этой книге Гумилев со всей силой своего публицистического таланта объясняет, чем этнос точно не является и на что все-таки похож.
С точки зрения ученого, этнос точно не равен племени. Как человек не имеет только отца или только мать, этнос не может быть продолжением одного племени. Этнос не определяется языковым единством, есть народности, в которых говорят на нескольких языках, и случается, что говорящие на одном наречии рассеяны в разных этносах. Этнос не может быть объединен только религией или культурой. Этнос в конце концов даже не общество. Что же он такое? Нечто, объединенное одинаковыми стереотипами поведения. В этом смысле этнос есть даже что-то анекдотическое, как ни кощунственны такие сравнения с точки зрения серьезной науки. Но зато это очень наглядно: возьмите любой анекдот про русского, француза и американца, и все сразу становится понятно.
Конечно, все не так просто. И теория Гумилева рождает очень много вопросов. Не всем понятно, как работает главная движущая сила этногенеза — пассионарность. Почему в одном обществе вдруг появляется огромное число людей идеи, способных брать из внешней среды больше энергии, чем это необходимо для выживания, а в других обществах при тех же вызовах пассионарных толчков не происходит? Непонятно, как определяются сроки жизни одного этноса. Если культурный и генетический обмен одно из условий развития этноса, то почему развитие Руси до XIII–XIV веков не считается ступенью в истории развития одного этноса, а является рубежом между затуханием этноса древних славян и зарождением этноса великороссов? И если время нелинейно и течет тем быстрее, чем богаче ландшафт и сильнее социальные вызовы (а этнос помимо прочего можно считать и единицей измерения истории), то есть ли смысл говорить о пределах его жизни в 1200–1500 лет?
Вопросов много, но это ведь и хорошо. Как говорил сам Гумилев, "наука, не ставящая проблем, превратится в бессмысленное коллекционерство". Однако в 1970-х и начале 1980-х время вопросов, по всей видимости, еще не пришло. Диссертацию передали на депонирование во Всесоюзный институт научной и технической информации (ВИНИТИ) — по сути, положили на полку. В виде отдельной книги "Этногенез и биосфера Земли" вышла только во время перестройки — в 1989 году.
В конце 1980-х — начале 1990-х ситуация изменилась. В этот период вышло больше трудов Гумилева, чем за предыдущие десять лет. После "Этногенеза" свет увидела книга "Древняя Русь и Великая степь", отдельной книгой был опубликован курс его лекций по народоведению "География этноса в исторический период", 15 лекций ученого были записаны на телевидении. Готовился к печати титанический труд "От Руси к России".
Сам историк к этому бурному историческому периоду России отнесся с усмешкой, слишком уж все тогда в стране перепуталось. Увидев по телевидению британский фильм "Вторая русская революция" об августе 1991 года, Лев Николаевич сказал: "Вот что значит закат Европы сегодня. Почему же они, британцы, не умеют считать? Мы пережили вторую русскую революцию, слава богу, в 17-м, затем была третья — социальная, безумно антиобщественная. На этот раз должна быть Реставрация — но чего? Вот вопрос. Реставрации досоветской России быть не может, трамвай ушел, тогда что это — то, что мы наблюдаем? Мы кризисно перейдем в инерционную фазу этногенеза, когда начнется постепенный упадок русского этноса, а затем, через энное время, и уход его со сцены истории. Так было со всеми. Но зато у нас есть несколько сот лет для созидания и игры со счастьем".
Прав он был или ошибался? Ответа на этот вопрос нет. Ведь сам он говорил и другое: "Мы не знаем времени, в котором живем".
Гумилев был историком, он куда больше понимал прошлое, чем настоящее. История же его собственной жизни оборвалась 15 июня 1992 года.