Я не опоздал на самолет, но был очень к этому близок. В пятнадцать тридцать я был уже в Москве. Только тогда я смог наконец-то пойти в тот же самый ресторан быстрого питания и взять себе солянки и пюре с котлетой, обычной не было – пришлось довольствоваться котлетой по-киевски, но мне было без разницы. Я ел торопливо, как будто бы до сих пор опаздывал. Следующий самолет вылетает в девятнадцать ноль ноль. Значит, в восемь вечера я буду в Ганновере. Поезда еще ходят – к десяти я доеду до дома. И лягу спать.
Я поел и лег спать. Так и не ответив себе на ее вопрос, зачем я советуюсь с ней, если для меня все так очевидно. Я хотел подумать об этом еще немного, но не смог – я мгновенно уснул. Это было очень необычно, спать в своей детской кровати спустя столько лет. Бурных лет. Так, словно ничего не изменилось. В доме, и правда, изменилось мало. Ну, может быть, в свою старую пижаму я не влез, но и только.
Она тоже ушла спать. Не осталась по обыкновению с книжкой в зале, а плотно закрыла дверь в свою комнату. Теперь она, наверное, предпочитает читать там. Ну что ж. время проходит – привычки меняются. Я, например, суп полюбил…
Я крепко спал. Я видел сны. Что-то из детства…
Потом увидел себя в мишленовском ресторане вместе с Рене, где насмешливая Лара собиралась взять у нас заказ и, что бы ни сказала моя спутница, бодро приговаривала: «Это хорошо, это полезно!». Я смотрел на нас со стороны и видел неопрятную, полноватую итальянку, которая, к тому же была обута в дешевые кроссовки, и молчаливого русского, в почти новой, но серой и плохо выглаженной рубашке. Я понял, что настолько голоден, что даже не могу прочитать меню, что уже готов заказать шницель и картофель фри, и спрашиваю себя, зачем же тогда я сюда пришел? Что я здесь делаю?!
Я проснулся еще до рассвета, взъерошенный и злой. Полежал какое-то время в надежде заснуть, послушал тишину спящего многоквартирного дома, подумал о чем-то. Потом встал, пошел на кухню. Я точно знал, где можно разжиться бутылкой вина – ничего крепче у нас дома не бывало. Остаток ночи я простоял у окна в кухне. В одних трусах и с бокалом белого вина. Но мне почему-то становилось спокойнее, хотя, может быть, это были просто те малые градусы алкоголя у меня в крови.
Когда совсем рассвело, я пошел спать и проспал до полудня.
Проснулся один в пустом доме. Почему-то было очень заметно, что ее нет. Я вышел в коридор – убедился. Все двери открыты, на столе в кухне давно остывший завтрак, в ванной небрежно брошенный халат, в спальной – я заглянул и туда, только на мгновение – ничего не изменилось. И вновь что-то больно кольнуло в сердце, и вновь я не понял что именно.
Я поел, послонялся немного по квартире, окончательно удостоверившись, что никаких чужих в доме нет. Больше мне здесь делать было нечего – комнаты словно выдавливали меня прочь. Но я упрямо им противостоял. Оставался на месте – я ждал и дождался вечера.
- Сегодня я тебя угощаю, - заявил я, едва она переступила порог. – Собирайся – мы идем в ресторан!
Она посмотрела на меня внимательно и серьезно, потом не выдержала и недоверчиво хихикнула.
- Ну не приготовил я к твоему приходу борщ! – я сохранял шутливый тон. – Бывает… Но как говорится, не борщом единым! Пойдем – закажешь там себе каких-нибудь устриц. Или других гадов морских.
Я улыбался, она тоже. Но продолжала молча смотреть на меня. Она не говорила ничего в ответ и не кивала. Ее голова медленно склонялась на бок, так, будто она хотела сказать что-то, что мне не понравится, но не знала, как. Я чувствовал, что что-то идет не по плану и начинал нервничать:
- Слушай, я хочу что-то сделать… для тебя… но я не знаю что. И как! Все, что я могу сейчас, неловко, ненужно. Тебе не нужно!
Я горячился, а она по-прежнему молчала:
- Я не нахожу слов. И я не знаю, что делать теперь. С моей жизнью! Что мне делать дальше?! Теперь. Когда я могу решать сам… Это у тебя все всегда готово! На все случаи жизни. И не важно, сколько лет прошло. Ты даже не помнишь, сколько их прошло! Сколько долбанных лет я проторчал в этой долбанной Германии! Ты даже не думала об этом! Шесть лет! Шесть! Четверть моей жизни! И каково мне там было – тебе тоже фиолетово! Ты даже не позвонила ни разу! Просто сидела здесь и ждала. Так же как Ивана… А если бы я не пришел, ты надела бы траур, позвала бы подруг и стала бы ждать кого-то еще… Тебе вообще все равно, кого ждать!
В этот момент должны были последовать аплодисменты пощечин, но вместо них в коридоре повисло молчание. А я просто больше не мог говорить. Кричать. У меня даже сил стоять больше не было – по косяку опустился на пол, сидел там, свернувшись узлом. Она продолжала стоять у входа, мне кажется, она даже туфли не успела снять.
Прямо в обуви она прошла в кухню, чем-то зашелестела – через пару мгновений забурчал чайник. А потом и она вернулась. Села рядом со мной на пол, подала мне чашку чая. Я хотел швырнуть эту чашку в стену и наверняка так бы и сделал, если бы это не была наша стена и наша квартира. Поэтому я просто взял ее из Лариных рук и начал пить – оказалось, что меня мучает жажда.
Мы просидели рядом много часов подряд – я видел это по движению света на противоположной стене. Сначала он залил все золотом, потом, багрянцем, потом начал отступать, все ближе подбиралась к нему тень и наконец – все стало тьмой. И мы сидели в ней молча.
- Мне лучше уйти? - сказал я, наконец, когда стало возможным различить ее фигуру. В то, что она ответит мне словами, я сомневался. Она не двигалась.
- Да, тебе лучше уйти, - но я продолжал сидеть рядом с ней на полу. И я упрямо молчал. Я вынуждал ее продолжать: – В Германии уже все готово для тебя, а здесь… - она только махнула рукой. Встала.
Я открываю дверь своим ключом. В доме пусто. Сейчас суббота, десять часов вечера: ребенок – у няни, жена – в клубе, в холодильнике – банка картофельного салата (не забыть посмотреть на срок годности этого кулинарного шедевра) и банка пива, которое я ненавижу, хлеба в доме нет. Все как обычно. Оставив чемодан в коридоре, я прохожу в ванную, а потом в спальную – все чего я сейчас хочу, это проспать до полудня в своей постели.
На удивление мне это удается. Это прекрасно, если можно просто поспать, без мыслей, без снов. Они приходят по ночам, а спать-то когда-нибудь нужно. Мне нравятся оба Соляриса, и книга, и фильм. Мне нравится их главный герой, Крис. Подобно ему я теперь ничего не вспоминаю, но прошлое материализуется против моей воли, оно заполняет все пространство вокруг меня. И подобно Крису я не знаю, куда мне теперь от него бежать. И надо ли?
***
Я вернулся в Дюссельдорф в тот же день. В час небывало жаркого заката. Закинул чемодан в свою берлогу и уже хотел уходить, просто выйти из дома и идти до первой пивной, а потом до другой и так до рассвета. Но меня встретила Рене. Может быть, она была чем-то расстроена, может быть, мне показалось – я не стал выяснять, я просто хотел ее. Точнее нет, не так, я хотел слышать ее в постели. И я слушал ее всю ночь.
Это случилось однажды весной. Я не помню когда именно, может быть, мне было одиннадцать, может быть, годом больше, но однажды я как обычно пришел домой в середине дня. Мы гоняли в футбол или был урок физкультуры, а может быть, было просто очень жарко, как теперь, но я был весь в поту и безумно хотел пить. Я ввалился в дом и хотел, не разуваясь нестись на кухню, но что-то пригвоздило меня к порогу. Я так и не понял, что это было – сумрак коридора или тишина. В коридоре было темно потому, что дверь в родительскую спальную была закрыта. Тишина была тоже какой-то особенной, как будто живой. Я не успел задуматься о ее особенностях, но и о том, чтобы топать на кухню я забыл. Я слушал. И я услышал.
Один только вздох. Тихий. И тишина.
Некоторое время, может быть, минуты две я постоял на месте, прислонившись к двери, но та особенная тишина словно погасла и не держала меня больше – я сорвался с места и пошел в душ. В конце концов, от меня несло как от слона в слонятнике, мне надо было помыться. И побыть одному…
А потом… Потом я больше никогда не слышал ни подобной тишины, ни такого вздоха. Хотя провел много ночей в его поисках. Например, ту ночь с Рене в мае 2015…
Дед опомнился где-то через месяц – я уже давно получил диплом и уже даже перебрался в Ганновер. Он не кричал и не стучал кулаком по столу. Он долго молчал, а потом задал неожиданный вопрос:
- Почему ты не звонишь Ларисе? Она часто про тебя спрашивает…
Я не ожидал такой спокойной реакции, я был готов к буре и натиску, поэтому, наверное, был несколько излишне эмоционален:
- Кому ты врешь? – бросил я с горечью, частично наигранной, частично искренней. - Она давно забыла и про тебя, и, тем более, про меня. Ты все сделал для того, чтобы она нас забыла. Как страшный сон!
Он говорил еще что-то, потом, кажется, даже кричал, угрожал чем-то, уже не помню чем. Потом замолчал. Надолго. Может быть, только пару раз звонил он с тех пор.
Рене наоборот. С той ночи она звонила особенно часто. И говорила, говорила. У нее был приятный голос. Он и сейчас пока вполне еще приятный, хотя почти наверняка таким не останется, если, конечно, она не перестанет смолить как паровоз.
В комнате пахнет сигаретами, когда я открываю глаза. Время почти полдень и настроение ни к черту. Я хватаю со спинки стула свою домашнюю майку и двигаюсь в ванную. С кухни мне что-то кричат, но я закрываю дверь и срываю краны. Я люблю стоять в кипятке и клубах пара. Ни одна из моих хладнокровных немецких нимф не выдерживает температуры моего душа – здесь никто не может меня побеспокоить. Здесь я могу думать. И вспоминать. Даже если вспоминать и не очень хочется.
Например, я не хочу вспоминать себя в душе в тот день, в тот самый день взросления или грехопадения, или как его еще назвать. Но теперь я не могу сказать, кто сейчас стоит под обжигающим душем мужчина или двенадцатилетний мальчик. Думаем мы с ним, во всяком случае, об одном и том же.
Умиротворенный, я выхожу на кухню. Рене. В легинсах. И с сигаретой. Мне против воли вспоминается мишленовский ресторан. Я беру банку с растворимым кофе, потом кладу себе сахара. Молока в доме, конечно, нет – я открываю пачку белесого напитка с неограниченным сроком годности. Хочется есть, но от кофе и от сигаретного дыма режет желудок. Рене что-то говорит. Я молчу.
Около двух приводят моего сына. Он молчалив и серьезен. Я спрашиваю его, как он хотел бы провести остаток дня. К моему величайшему облегчению он не хочет есть и согласен поиграть дома. В его комнате говорит планшет, в спальне разговаривает по телефону Рене. Я остаюсь на кухне, просто потому, что здесь молчат, и наливаю себе еще кофе.
Тогда, в декабре 2005, в доме тоже царила тишина. Сначала мы волновались за Ивана, потом был болен я. Я провалялся в постели до самого Нового года – сначала с температурой, потом от слабости. Очевидно, что она не могла все время быть со мной, но я помню это время так, как будто она ни на мгновение не отходила от моей постели.
Когда я очнулся, я никого не увидел – просто почувствовал ее присутствие. Какое-то время лежал в полумраке комнаты, в тишине, чувствуя на себе легкое дыхание жизни. Я хотел бы подняться или хотя бы повернуть голову, чтобы удостовериться в правильности моих догадок, но боялся совершить какое-то неловкое движение и потревожить тишину, поэтому лежал и молчал. А она сидела рядом и тоже молчала.
Может быть, было бы здорово заплакать или сказать что-то типа «Я не знаю, что сказать», но все это казалось лишним теперь. Было время, когда мы часто и много смеялись, а вот тогда пришло время, когда надо было помолчать. Было ли это просто? Я теперь не помню. Вероятно, мне было не так сложно, с другой стороны, очень может быть, что я хотел бы говорить для нее, найти слова утешения, поддержки.
Вероятно, я думал именно об этом, а когда уже совсем собрался и даже набрал в легкие достаточно воздуха, узкая прохладная ладонь коснулась моего рта, не очень плотно, но вполне однозначно его прикрыла. И я послушался – накрыл ее ладонь своей и закрыл глаза. Через какое-то мгновение я уже спал.
Тогда я был очень слаб. Смерть, внезапная смерть словно выбила почву у меня из-под ног – ничего не оставалось делать, как лежать. Но с тех пор я стал взрослее, сильнее – смерть деда я могу просто пересидеть. На кухне, с чашкой кофе. И я сижу вот уже несколько часов подряд.
Потом встаю – мне надо поесть, подхожу к плите. Пусть это будет не борщ, но что-то теплое, что ляжет на измученный кофе желудок. Что-то не очень сложное, на фуагра у меня сегодня просто нет сил, да и холодильник стоит пустой. Я просто варю макароны. Сын их, кажется, любит.
Он родился в феврале шестнадцатого. Буквально за неделю до его рождения мы расписались. Не то, чтобы кто-то из нас двоих очень хотел этой свадьбы, но она была наполовину итальянкой, а я был русским – нам обоим было комфортнее от мысли, что ребенок родится в браке. Фото с той свадьбы у меня нет, гостей тоже, кажется, было немного и все со стороны невесты. Оказалось, что мне просто некого пригласить на свое торжество. Только деду я отправил пару снимков. И потом из роддома. Он ничего не ответил.