Некто Журавелин Петр Степанович, гуманитарий, пришел домой после работы очень расстроенный, возбужденный, с красными пятнами на интеллигентно бледных щеках и жалобно сказал своей жене Серафиме Игнатьевне (она уже накрывала на стол):
— Серафима, я только что перенес большую душевную травму. Меня до сих пор всего как-то знобит. Мне нужно успокоиться.
— Прими экстракт валерьянки. Я сейчас принесу.
— Нет, нет! Я надеюсь, у нас в доме есть водка? Я выпью одну рюмочку.
Серафима Ипнатьевна недовольно пожала сдобными плечами и пошла к буфету, а Журавелин принялся быстро ходить по комнате, повторяя:
— Негодяи!.. Ах, какие негодяи!
Потом он сел, ткнул вилкой в капустный салат и, от расстройства чувств ничего не подцепив, нервно бросил пустую вилку на стол.
— Негодяи!.. Нет, ты только подумай, какие негодяи!..
— Расскажи же, в чем дело?
— Сейчас, Серафимчик, дай мне еще полрюмки, я не совсем успокоился.
— Не дам! Говори скорей и короче, не играй на моих нервах!
— Понимаешь, я сейчас зашел в наш магазин,— стал рассказывать Журавелин,— который на углу, знаешь? Хотел купить селедочку к обеду, что-то меня потянуло на солененькое. Стою в очереди в рыбном отделе. И тут на моих глазах разыгралась возмутительная сцена. Продавщица грубо наорала на какую-то старуху покупательницу. Я, конечно, вступился за нее, тогда эта халда в берете (Журавелин мимически изобразил халду и ее берет) обругала и меня «дохлым нототением». Я потребовал жалобную книгу, мне ее не дали, но... ничего, я ей покажу, я ее проучу, она у меня получит... дохлого нототения!
— Обожди! — остановила мужа Серафима Игнатьевна.— С какой продавщицей ты поругался? Такая хорошенькая, румяненькая?
— Да, такая красномордая! Мне все-таки удалось узнать ее имя и фамилию, я записал... Вот—Татьяна Наумова.
— Так это же моя Таня! — сказала Серафима Игнатьевна.
— Какая Таня? Почему она твоя?
— Потому что я ее знаю и она меня тоже знает. Всегда здоровается первая: «Здравствуйте, Серафима Игнатьевна!» И всякие одолжения мне делает... оставляет свежую рыбу, когда привозят... И так далее. Ну, конечно, я ей тоже... когда духов дешевеньких суну, когда рублевку. Угораздило же тебя поругаться именно с ней! Не мог с какой-нибудь другой продавщицей поругаться!
— Но ведь не другая, а она хамски орала на старуху. Теперь оказывается, что она еще и взяточница! Оч-чень хорошо! Я этот мотивчик тоже... отражу.
— Что ты хочешь сделать?
— Напишу письмо в газету! — твердо сказал Журавелин.— А копию в народный контроль. Таких, как твоя Таня, надо гнать вон из советской торговли. Меня мороз по коже дерет, когда я вспоминаю, как она орала на эту бедную старуху... Дай мне еще полрюмки, Серафима!
— Не дам! Надо, между прочим, еще разобраться, почему она на старуху кричала. Если эта старуха похожа на твою мамочку...
— Попрошу не трогать мою маму! — закричал дурным фальцетом Журавелин и бухнул кулаком по столу. Серафима Игнатьевна засмеялась ненатуральным сценическим смехом и сказала:
— Что тебе даст это письмо? Ничего! Танька отвертится, а у меня с ней будут навсегда испорчены отношения.
— Она же не знает, что я твой муж!
— Шила в мешке не утаишь. Ты подпишешь свое письмо? Подпишешь. Начнутся всякие расследования. Я Тане говорила, что у меня муж работает в театре. И даже пропуск ей как-то устроила. Через Володю.
— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смела без моего ведома обращаться к Володе!
Серафима Игнатьевна надула губки и отвернулась. Потом сказала:
— Петруша, я тебя очень прошу не пиши письмо. Не надо огорчать бедную девочку!
— Это не девочка, а бандит в мини-юбке! Обязательно напишу. Мне совесть моя общественная велит это сделать.
— Скажите, какой чуткий общественный деятель! А огорчать родную жену — это тебе твоя общественная совесть позволяет, да?..
Журавелин поднялся, сказал решительно: «Письмо будет отправлено по назначению сегодня же» — и ушел в свою комнату, оглушительно хлопнув дверью. Он сел за письменный стол, достал бумагу, взял авторучку и стал писать письмо в редакцию газеты. Написал, прочитал — не понравипось. Разорвав бумагу, он бросил письмо в корзину и стал писать снова. Написал, прочитал,— опять не понравилось. В животе у него бурчало от голода, в голову полезли скользкие, как ужи, мысли.
«А может быть, права Серафима? Что-то есть глупое, донкихотское в таких письмах. Черт с ней, с этой Таней! В конце концов оне она первая, не она последняя! Надо помириться с Серафимой... Тем более, что ужасно есть хочется, а пойти и самому хозяйничать на кухне нехорошо».
Он поднялся, открыл дверь и позвал:
— Серафима!
Молчание.
Голос Журавелина стал кротким и тихим, как шелест тростника при тихом ветре:
— Серафимчик!
В столовой появилась Серафима Игнатьевна — глазки опущены, руки сложены за спиной, вся — прелесть, мир и очарование.
— Давай мириться, Серафимчик! — нежно сказал Журавелин. Он поцеловал жену в тугую щеку.— Не буду я писать письмо. Ты сама скажи этой халде, что нельзя на старух кидаться и орать.
— Нет, ты напишешь письмецо, Петруша! — сказала Серафима Игнатьевна, возвращая мужу поцелуй.— Вот я тут набросала, ты отредактируй и подпиши.
Журавелин взял бумагу и стал читать:
— «Таня Наумова... хороший, примерный работник прилавка... вежлива с покупателями...» Зачем это, Серафима?!
— Петрушенька, ты пойми... эта старуха сама от себя, конечно, тоже напишет, надо как-то предупредить и самортизировать ее письмо. Понимаешь?
Глаза Серафимы Игнатьевны были такие умоляющие... Журавелин взял письмо и... подписал!
Ел он с большим аппетитом.
Леонид Ленч