Цикл "(Не)нормальные люди", рассказ второй. Приятного чтения!
– Куда мы отправимся сегодня? – он хитро подмигнул ей, а после вопросительно, нетерпеливо наклонился к ней с высоты своего роста, так, как умел только он. Ему с самого начала, без единого слова было понятно: простого ответа от неё не жди.
Она с готовностью порывисто обняла его за руку своими руками и заговорщицки улыбнулась. Глаза её сияли так, словно где-то в глубине её души вспыхивали звёзды – нет, проносились кометы, – нет, рождались галактики. Как же, снова что-то задумала, неугомонная, неустанная, милая непоседа!
– Сегодня, – значительно, полушёпотом изрекла она, – мы пойдём в особенное место. Даже так: в совершенно, ужасно особенное место.
Ах, вот как, хмыкнул он. Разумеется – в особенное. Каждое место, где они бывают – особенное. Это уж точно. Нужно было догадаться, что и этот раз не будет исключением.
Кто-то другой – любой правильный, нормальный человек – сказал бы, что они вообще никуда не ходят. Ни тебе дорогих торговых центров, ни уютных кафе, ни изысканных ресторанов, ни модных кинотеатров, – словом, ничего из того, что мог бы предложить уважающий себя парень взрослой здоровой девушке (или куда настоящая девушка непременно бы затащила подходящего парня). Вроде же так принято у всякой нормальной пары, живущей нормальной жизнью? Нет, нет, нет, нет… нет! Нет, это – не то. Это противно самой их природе – и её, впечатлительной, видящей всегда немного больше, чем другие; и его, отчаянного, борющегося всю жизнь за своё место в мире и за само право называться живым. Будь что будет – даже если их путь ненормальный, это именно их путь. Уж лучше ярко гореть, рассыпая искры вдоль своей дороги, чем медленно, болезненно тлеть, бредя дорогой чужой, пока под ногами хрустит угольная крошка забытой, раздавленной мечты. «До чего такая жизнь скучна», - кажется, так говорилось в песне из известного фильма.
Именно поэтому они вечно что-нибудь придумывали, сочиняли, изобретали – даже метафору об искрах, угле и дорогах они как-то создали вместе – волшебным образом достали прямо из высокой сочной травы, закатного солнца и лёгкого, прозрачного летнего воздуха – во время одной из прогулок вроде сегодняшней. Вернее, по части прогулок придумщицей была в основном она: маленькая, ловкая и быстрая, едва ли не на две головы ниже его, она вдохновенно вела за собой его, приезжего чужака, по знакомым с детства улицам – знакомым, и в то же время окутанным тайнами, скрытыми от усталых взоров нормальных людей. Через густую парковую зелень, вслед за жемчужным ожерельем фонарей, под горделивыми взорами дерзких неоновых вывесок – туда, где вековым сном спит заброшенное кладбище, возвышается мрачным знамением дом-призрак, таятся у крепостных башен входы в лабиринты подземелий; или, напротив, – туда, где богато украшенные дома готовы поведать благодарному слушателю историю прошедших веков и ушедших поколений, солнечные лучи окрашивают золотом зеркало речных вод, а из-под ядовито-пёстрого плаката с рекламой концерта очередной претенциозной «звезды» победно проглядывает вывеска с давно не существующим, но смутно знакомым названием.
Кому ещё она могла доверить всё это, как не ему – такому чуткому, умному, чистому тонкой душой, не по годам мудрому, таящему глубоко внутри радости и печали иного, далёкого мира и времени? Он, он один в силах понять. Принять. Разделить. Пропустить, словно электрический разряд, сквозь всего себя, смешать со своей сутью. Он способен – в этом его сила, в этом его превосходство над другими: он не только смотрит, но и видит. Её восхищённый, полный трепета – и уважения – взгляд – только для него. Так она решила – и быть тому до скончания времён, пока мир недвижимо покоится на черепахах бытия (а может, это слоны? Надо будет спросить у него).
Город, казалось, был живым существом – дышал, чувствовал, молчаливо наблюдал за ним, испытывая чужака, – и год за годом всё ближе подпускал к себе, всё шире распахивал дверь в своё сердце. И он был за это благодарен – снова и снова пускался в путь за тайнами, всё глубже погружался в них, кожей чувствуя ветер странствий и её руку в своей руке; всякий раз он слышал за своей спиной и ощущал вибрацией под ногами одобрительный низкий, утробный гул – машины и мотоциклы, разговоры и шелест диких трав и, сквозь них, – нечто древнее, широкое, обволакивающее и непостижимое, глухое и раскатистое, доносящееся из самого нутра довольного бетонно-железно-асфальтно-травяного зверя. Он не оставался в долгу и сам – рассказывал ей мириады историй о прошедшем, но не забытом, о настоящем, но не фальшивом, о будущем, но не изведанном – иногда под мечтательные гитарные переливы. Он принёс с собой сказания иной, далёкой, виденной им земли – его земли. Город слушал тоже – внимательно склонялся над ними крышами и козырьками, пристально глядел горящими от волнения окнами, вдыхал тенистыми аллеями, впитывал в себя, сливая воедино с собственными мерцающими сказками.
Этот город – их тайна, одна на двоих.
Их собственная, никому более не ведомая, живая тайна.
– Нет-нет, – коротко, переливчато рассмеялась она, не глядя угадав выражение его лица. На несколько мгновений она отстранилась и, встав на цыпочки, приложила палец к его губам; затем вернулась в прежнее положение. – Сегодняшнее место – вправду особенное. По-другому особенное. Для меня.
Особенно выделив последние слова, она загадочно замолчала, и лишь минуту спустя сделала первый шаг вперёд. Он, заинтригованный, зачарованный, заворожённый, последовал за ней.
Они шли вдоль по (теперь уже) хорошо знакомой, уходящей длинной змеёй вдаль улице. Медленно начинали зажигаться фонари, неторопливо ползли по своим делам машины, негромко переговаривались прохожие. Ему пока невдомёк было, куда она ведёт его; её же сердце нетерпеливо билось: «Сейчас! Сейчас!». Откуда-то, из глубин, ободряюще гудело, приветствуя, словно старых друзей; они оба слышали это, другие – нет, как и всегда.
Ни один из них не позволял сорваться с губ ни слову. Впрочем, зачем нужны слова, когда совершается нечто тайное, сакральное, непостижимое, что тем не под силу объять?
Наконец, у пешеходного перехода, она, вместо того чтобы перейти, как обычно, дорогу к вытянувшемуся вдоль улицы магазину, повернула налево – туда, где по обеим сторонам от проезжей части тесно приживались к рядам невысоких домов узкие тропинки, утопающие в зарослях кустарников. Теперь их путь лежал по одной из них, мимо маленьких башенок ступенек, взбегающих вверх к крылечкам с ажурными коваными перилами. С одного из крылечек доносился сладкий, уютный запах выпечки – должно быть, кондитерская. Да, точно – вот и табличка на двери, и вывеска. Она всё не останавливалась, увлекая его вперёд; он ни о чём не спрашивал и просто покорился её воле.
– Ландыши, – шепнула она, указывая в глубь одного из кустов, - совсем тихо, чтобы не нарушить волшебство момента. – Весной здесь вырастают ландыши.
Он непонимающе уставился на неё. Ему было странно, что в таком месте – недалеко от центра города, прямо в придорожной пыли, – могут расти ландыши.
– Я это просто знаю. Помню. Это – моё прошлое, – её слова были туманны, но их было достаточно, чтобы он поверил. На миг ему почудилось, что прямо здесь и сейчас, летним вечером, запахло ландышами – теми самыми, весенними ландышами.
Наконец зелёные заросли расступились, а тропинка выросла в широкую дорогу, от которой расходились в стороны две поменьше. Её ладони вспотели от волнения и восхищения; ещё, ещё немного – и он тоже увидит и поймёт. Она уже подарила ему своё настоящее и будущее; осталось лишь подарить и разделить с ним прошлое. Он, единственный в целом мире, достоин этого. В спину ей окрыляюще шелестели листья и трава: «Давай же, давай же, давай же. Веди-веди-веди. Покажи ему».
Две дороги, две стороны – совершенно разные, почти противоположные; даже комично немного, будто в кино: с одной – нежно- и ярко-розовые дома, с весёлыми жёлтыми дугами, украшающими козырьки подъездов, и разноцветной детской площадкой поблизости, – солнечно, тепло и радостно; с другой же – груда серых многоэтажек, напоминающих воткнутые в землю каменные плиты, утопающих – снова – в зелени травы, деревьев и кустарников, а рядом – ничего, только несколько потускневших от времени деревянных скамеек, – тихо, невзрачно и задумчиво – мрачная непокорённая гордость.
Любой на её месте без особых колебаний избрал бы первую дорогу. Так уж заведено, что люди неизменно тянутся к свету, к жизни, даже если сами не в силах это осознать; наверное, так они пытаются возместить недостаток света внутри себя, заполнить пустоту, выгрызенную насмешницей-судьбой. Стоит лишь отвернуться от света, перестать стремиться к нему, и человек – уже не человек, а лишь груда мяса и костей, ржавый остов, обёртка из-под человека. А быть бессмысленной, смятой обёрткой – страшно. Любой выбрал бы первый путь.
Но что же выберет она?
Она решительно зашагала в противоположном направлении – к блеклым плитам, грозно вздымающимся к голубому небу. Она – не любой. Она – не все. Только не она.
И всё же она – не обёртка. Они оба это знают – столько-то времени спустя. Тогда в чём дело?
В том, что отыскивать искры света в самой глубине тьмы – намного ярче, чем купаться в летящих во все стороны размашистых лучах, которые так и просятся быть пойманными кем-то. Такой, незримый, неподвластный непроницательному взору свет – куда ценнее и куда горячее согревает сердце. Свет, мерцающий среди темноты, сияет сильнее, чем когда всё – свет.
В этом и есть его, её, – их магия: видеть невидимый свет. Но ещё волшебнее – когда этот свет не просто невидимый, а твой личный. Только твой – и того, с кем ты решишь его разделить, кому доверишь эту священную тайну. Именно это она собиралась показать ему, именно этим – поделиться: частичкой своего личного света.
В воздухе звенело.
Город, затаившись, ждал.
Момент истины.
Она остановилась у одного из ничем не примечательных серых домов. На потёртой табличке с названием улицы виднелась полуразъеденная дождями и пылью цифра 7.
Любой другой предпочёл бы остановиться у первого подъезда, а не у второго – так логичнее. Она – не любой.
– Добро пожаловать в прошлое. В моё, – вполголоса торжественно объявила она, обводя рукой массивную металлическую дверь, видавшую виды доску объявлений и крошечную лавочку.
Ощущая всем телом странную дрожь, сливавшуюся воедино с чем-то, что вибрировало прямо под ногами, он внимательно посмотрел на неё.
Наконец-то он понял.
– Это твой дом?
– Да. Пятнадцать лет назад.
Город почтительно замер. Слышался лишь едва уловимый шелест, с которым тот перелистывал страницы прошлого, – только для них двоих, – и глухой стук – биение огромного сердца. Кто-то мог бы сказать, что это всего лишь шумящие на ветру кроны деревьев и выбивающая широкий ковёр хозяйка в паре метров от них; но они-то знали, что к чему на самом деле.
– Расскажи, - осторожно попросил он, хотя, сам не зная почему, отчётливо ощущал, что ему и так всё известно. Он понимал. Он видел.
– Я провела здесь детство. Этот дом, его окрестности, каждый уголок – это воспоминания. Это – моя жизнь, это – я сама, какой я была когда-то. Хотя мне было не так много лет, немало из этого живёт во мне так ясно, словно это было вчера. Как скрипели качели в соседних дворах (в моём, как видишь, и просто никогда не было), как буйно цвели ромашки и одуванчики на поле – тут, неподалёку, я непременно покажу тебе… как наглая магазинная вывеска светила в окно, не давая уснуть, как на балконе стоял старый велосипед – жаль, я так и не научилась кататься… как на холодные ступеньки подъезда выносили сумки, когда мы отправлялись летом в путешествие, – каждый раз одинаковое, но каждый раз захватывающее для меня, маленькой; всегда так радостно было уезжать и так радостно – возвращаться… как смотрела мультики по выходным, как пыталась подкараулить Деда Мороза у ёлки, как боялась мышей – а в двухкомнатной-то квартире от них особо не спрячешься… И вот однажды, пятнадцать лет назад, – тоже летом, кстати, – на ступеньки снова вынесли сумки – только они были намного больше обычного, а следом почему-то выносили мебель и складывали в огромный грузовик. Мы сошли с крыльца с этими сумками – и больше уже никогда не вернулись. Пятнадцать лет назад мы переехали из этого дома. Было страшно, я плакала, всё хотела обратно, но было нельзя; теперь-то я понимаю, но тогда – нет, тогда всё было по-другому. Постепенно привыкла, конечно: а как иначе? Надо жить. В настоящем, то и дело поглядывая в будущее. Кстати, я немного слукавила насчёт «никогда не вернулись»: приходили ещё пару раз, пока квартиру не продали. Но разве прийти на час-другой – то же, что жить? Прийти в свой – чужой дом, где ещё недавно всё было родным, тёплым и уютным, а теперь стало неприветливым, словно даже незнакомым, и тебе вроде как больше здесь не место? Ах, впрочем, теперь уже всё позади, улеглось, успокоилось. И я… я снова слукавила: этот дом так и не стал для меня чужим. Я всё ещё здесь живу, – тут она запнулась, но, поймав его удивлённый взор, справилась с подступающей дрожью в голосе и продолжила, объясняя. – Здесь живёт та, другая, маленькая я. Она ещё тут, и я это чувствую. Она охраняет память. Стережёт прошлое. Знать моё прошлое – значит знать меня. По-настоящему, искренне, глубоко знать меня. Вот почему я привела тебя сюда: я хочу, что бы ты действительно меня знал. Во всех моих временах.
Он, не в силах произнести ни слова, наклонился к ней и, положив руки на её плечи, нежно и внимательно заглянул в глаза. Быть рядом с человеком в настоящем – здорово; это значит подарить ему своё здесь и сейчас, свой уютный уголочек пространства. Но ещё больший поступок – подарить человеку своё время, время, отмеренное самой жизнью, вместе со всеми воспоминаниями и переживаниями. Подарить самое своё существо, самую свою суть.
– Я принимаю твой дар, – наконец серьёзно сказал он. И тут же с затаённой печалью добавил, – и хотел бы преподнести тебе такой же.
На миг в его мыслях промелькнуло, что он заговорил, словно персонаж какой-нибудь старой книги. Но разве в такой момент можно говорить по-другому – тем более с ней?
– Однажды, – грустно улыбнулась она и со вздохом покачала головой, – сейчас ты не можешь вернуться.
– Не могу. Но это только пока. Однажды мы вернёмся – вместе. И тогда моё прошлое тоже станет твоим.
– Буду ждать, – едва слышно произнесла она, в умиротворении прикрывая глаза, – но тут же, слегка вздрогнув, вновь распахнула их и вскинула голову, словно вдруг вспомнила о чём-то очень важном.
– Есть ещё кое-что, чем я хочу поделиться с тобой. Я сказала, что маленькая версия меня до сих пор живёт здесь: это не всё. Послушай: дом – и особенно давно покинутый дом – это место, где времена встречаются. Все три времени, три реки – прошлое, настоящее и будущее. Приходя сюда, я вижу себя трижды. Маленькую – ту, что оберегает память о том, кем я была когда-то, ту, чей дух всё ещё обитает в некогда родных местах. Нынешнюю – ту, что привела тебя сюда, ту, что существует в эту минуту, ту, в которой отразился весь пройденный с тех пор путь, всё прожитое и пережитое, ту, которая родилась и поднялась – отсюда, из детства, из маленькой девочки, принадлежащей прошлому. И ещё одну – далёкую, будущую, – ту, что испытает и узнает ещё больше, но всё равно снова и снова будет возвращаться сюда, чтобы посмотреться в зеркало самой себя, на мгновение вновь войти в воды, из которых некогда вышла, – ту, что не забудет.
Она сделала паузу, затем коротко хмыкнула:
– Наверное, весь этот ворох метафор вышел нелепым, да? Будто я – барышня из романа! Прости уж, иначе никак. Иначе было бы не то.
– Нет, нет, нет, – поспешно зашептал он, обнимая её за плечи, - ничего подобного. Я сам не смог бы сказать лучше. Спасибо тебе, дорогая. А теперь я хочу увидеть больше. Станешь для меня проводником в прошлое?
Она молча кивнула и вновь неспешно повела его за собой – к качелям в соседних дворах, наглой светящейся вывеске, когда-то не дававшей спать, и бескрайнему ромашково-одуванчиковому полю.
Он следовал за ней, покорный неведомому доселе стремлению; и прошлое расступалось перед ним; и ему отчётливо, словно наяву, виделась сразу – и маленькая, полная надежд девочка в жёлтом платьице в горошек и с венком в волосах; и девушка, с безмерным доверием и безграничной нежностью зовущая вперёд – назад; и роскошная, уверенная в себе женщина в солидном деловом костюме, с жемчужным ожерельем на шее и кольцом на пальце (не его ли?), останавливающая дорогой автомобиль прямо напротив окон с белыми ажурными решётками, родными с детства, – окон дома номер 7: в шаге от восьмёрки, в шаге от бесконечности, отпечатываясь в ней, но не давая себя поглотить. И он, давно покинувший родину, будто на мгновение вновь обрёл утраченное – и стал, больше, чем когда-либо, собой; трижды собой – неугомонный, задиристый мальчишка, мечтательный юноша и солидный, успешный, – но по-прежнему с живой, не чёрствой душой, – взрослый мужчина.
Бетонно-железно-асфальтно-травяной зверь уютно свернулся клубком, мирно издавая похожий на кошачье урчание низкий, раскатистый гул – ещё более тёплый, чем раньше. Дикие травы ласково о чём-то шуршали под ногами, словно улыбаясь от радости за них. Город был счастлив.
Этот город – их тайна, одна на двоих.
Три реки, три времени – их тайна, одна на троих: его, её и города.
В летнем воздухе непреодолимо пахло весенними ландышами.