Владимир Абих — российский уличный художник родом из Екатеринбурга, работающий на стыке уличного искусства, интервенции, фотографии и видео. Я наведался к Вове, чтобы поговорить о его взгляде на непростую действительность и о феномене уральского уличного искусства.
12.06.2022. Центр Санкт-Петербурга. Жду Вову под аркой с маскароном льва. Встречаемся в 16:07. Вова идёт с работой в руке и бутылкой кваса под мышкой. Жмём руки. Заходим в помещение. Разливаем квас по кружкам. Достаю диктофон. 17:03 — запись начинается.
— Сегодня 12 июня — День России. Мы с тобой встретились в интересное, но сложное время. Какие в тебя планы на будущее, новые проекты? Как ты, с точки зрения художника, оцениваешь ситуацию вокруг?
ВА: У многих художников сейчас стрессовый период. Время сейчас странное и сложное. Пожалуй, происходящее — крупнейший кризис в истории нашего поколения, тех, кто родился в конце восьмидесятых и начале девяностых. С такими глобальными изменениями может сравниться разве что, распад Советского Союза, но мы его уже не помним.
Мне кажется, художники особенно подвержены внутреннему кризису. Помимо социальной напряженности и политической нестабильности, помимо общей тревожности, которая витает в воздухе, у художников наступил творческий спад. Я и по себе это чувствую. Есть у многих ребят какое-то даже разочарование в искусстве.
Раньше у меня было много ироничных работ, теперь как-то не до шуток. А переживания и думскроллинг ни к чему не приводят кроме потери продуктивности и депрессии.
Сам спрашиваю себя, что делать. Наверное, воспринимать происходящее более глобально, как некую историческую стихию, на которую невозможно повлиять. А более серьёзная рефлексия придет только со временем.
— Да, с грустной ноты мы начали. Но 12 июня сложно начинать с чего-то другого. Кстати, по поводу твоих работ. Какую из них ты бы мог выделить как первую значимую в своей творческой карьере, от которой берёшь дальнейший отсчет, и какую считаешь самой значимой из всех?
ВА: В качестве первой работы я бы выделил «Уличную грязь», которую мы делали со Славой ПТРК. Это действительно был первый по-настоящему значимый проект, над которым мы долго работали. У нас получилась полноценная большая серия, она вылилась в несколько выставок. Серия включает в себя и документацию процесса, и сами работы, и фотографии, и истории. К тому же она получила много внимания, и мы с ней поездили по разным городам и странам.
Со вторым посложнее. Хммм. Ну, вот «Зал ожидания», который я делал на Триеннале в «Гараже», для меня очень важная работа.
— Ого. То есть именно она сильнее всего репрезентует твой творческий метод?
ВА: Да я вот не знаю, что меня сильнее репрезентует. Меня просто много всего интересует, и я распыляюсь всё время. В моем случае сложно сказать, что у меня есть какой-то один стиль. Да, это часто текст. Но при этом галерейные вещи совсем о другом: про пост-интернет, время как таковое и так далее.
— Мне почему-то думалось, что, говоря о самой важной своей работе, ты вспомнишь Томск и «МЫ — БУКВЫ, С НАМИ ТЕКСТ».
ВА: Да, она получилась медийной и действительно удачной. Мне ещё приятно, что эту фразу я придумал, и до того, как я её написал, при вводе в строку поиска не выпадало ни одного текста с ней.
— У меня был интересный случай, связанный с обсуждением этой работы. Как-то раз я читал лекцию об уличном искусстве России и восторженно описывал твои томские буквы. Меня прервала девушка из зала, которая, как оказалось, была родом из Томска. Она спросила: «Имеет ли право художник писать такую большую ироничную надпись на стене библиотеки, в которой трудились серьёзные учёные: писали учебники, делали научные открытия и разрабатывали атомные реакторы?» Тогда я ответил, что иронии в работе почти нет, а та, что есть, органично укладывается в современный постмодернистский дискурс. Что бы ты ей ответил?
ВА: Ну, я не думаю, что она ироничная. Во-первых, я очень долго пытался её сделать. Сама идея была придумана года за два до реализации, но всё время что-то обламывалось, или место было неподходящее. Когда меня позвали в Томск, я сразу озвучил свой подход: я не могу представить сразу проекты или макеты, сначала я приезжаю на место и исследую среду, а потом делаю эскизы. Там мне сначала сватали совсем другую поверхность, но, когда я увидел библиотеку, понял, что фраза там будет просто идеально смотреться.
Глобально я всегда стараюсь не апроприировать место, а заполнить пустоту. Это достаточно тонкие, на ощущениях, вещи. На пустое место, где чего-то не хватает, ты добавляешь недостающий элемент. А есть места уже перегруженные, в которые ничего не надо добавлять. На мой взгляд, это логика уличного искусства вообще: дать городу что-то, а не забрать у него. А логика рекламы и граффити — это апроприировать место, его присвоить. Как раз эта белая стена была явно пустой и нуждалась в заполнении.
— Согласен. Но вообще, я понимаю, почему у девушки возник этот вопрос. В работе есть явная отсылка к словам Суворова: «Мы — русские, с нами Бог» — твоя фраза переигрывает её. Плюс это советская библиотека, и на таких учреждениях привычнее видеть серьезные лозунги, которые произносятся с каменным лицом.
ВА: Это вопрос привычки, насмотренности. Мы почему-то решили, что на деловых встречах люди должны быть в пиджаках и галстуках, но современные бизнесмены уже могут носить татуировки на лице, например. Такая же привычка, возможно, сформировалась и по отношению к лозунгам и текстам в городе. Но проблема советских лозунгов и подобных им пафосных надписей в том, что они теряют свою силу, так как слишком прямолинейны и часто повторяются. Мы просто перестаём их замечать. Если смотреть на текст как на заклинание, то можно сказать, что эти фразы потеряли всю магию. Магия может содержаться в парадоксальных мыслях, в поэзии, во фразах, которые не репрезентуют себя напрямую, а запускают аналитический механизм по распознаванию текста и превращению его в ощущения и образы. Чем мне и нравится поэзия, в которой в сжатой форме можно передать большой нарратив, смысл или историю. Это как прочесть роман, умещенный на одну страницу.
По поводу иронии: есть у меня работы и более ироничные, как «Президентская кампания», например. Они прямо как приколы, что ли. С библиотекой, мне кажется, получилось больше поэзии. Происходит такое мерцание: «Текст = Бог», «Мы Русские = Мы Буквы» — как составные части чего-то большого. Работа легкая, но она не шутливая.
— Согласен. Я удивился, когда услышал про иронию в этой работе. Но потом представил сотню советских ученых, которые работают над разработкой атомного реактора в научной библиотеке и на контрасте с этим образом смог уловить некую иронию.
ВА: Тогда надо написать «Мы — атомы, с нами распад». Ха-ха. Это, кстати, прямо наши сегодняшние лозунги.
— Сегодня хотел еще поговорить с тобой про твой путь в уральском уличном искусстве. Знаю, что на тебя довольно сильно повлиял Тимофей Радя и обучение в питерском «Про Арте» . Ощущал ли ты влияние других уральских деятелей или, возможно, архитектуры и монументального искусства Урала, особенно в начале своей творческой карьеры?
ВА: Тут сложно выделить какие-то краеугольные события. Это скорее каждодневное, медленное накопление. Что-то можно увидеть в «Инстаграме»*, сохранить, а через год оно аукнется. Если смотреть на меня как на художника, который в основном работает с текстом, можно вспомнить, что я довольно рано научился читать. Потом почему-то коллекционировал карикатуры из газет и комиксы. Затем начался интерес к поэзии. Что касается других художников, считаю, что Тима Радя и Кирилл Кто — это такие отцы-основатели русского концептуального стрит-арта. До них никто не писал буквы, никто не воспринимал текст как искусство. С концептуальной школой мы просто не были знакомы, потому что у многих людей в стрит-арте нет образования в сфере современного искусства.
— На Урале есть сильная, самобытная, монументальная живописная традиция: творчество Антонова, мозаичные панно Тальберга, лаконичные скульптуры Клочкова. Ещё там находятся первоклассные памятники архитектуры конструктивизма. Повлияло ли это на формирование стиля местных современных художников? Думаю, ты согласишься с тем, что лаконичность, масштабность и понятность, которые свойственны монументальному искусству СССР в общем и архитектуре конструктивизма в частности, есть и в творчестве местных уличных художников.
ВА: Возможно, эти вещи и связаны, но мы об этом никогда не узнаем. Невозможно точно сказать, повлияли или нет. Я вижу корни феномена уральского стрит-арта, если этот феномен вообще есть, кстати, в активности самого Екатеринбурга. Город пытается быть самодостаточным, уральской Москвой. Это город, который любит огрызаться, по типу «нам тут ваши москвичи не нужны». Есть байка, что в 90-х уральцы хотели отделиться от России и даже пытались выпустить свою валюту. Был здесь и мэр Евгений Ройзман — народный избранник. А ещё удивительная для России история, когда удалось отстоять сквер и не построить на его месте православный храм. То есть чувствуется общий тонус города, в котором все время что-то происходит.
Точку отсчета в истории уральского уличного искусства можно поставить на фестивале «Длинные истории Екатеринбурга», который делала Наиля Аллахвердиева и Арсений Сергеев. Плюс у Сергеева была школа «АртПолитика» — такой кружок в одном из институтов, который посещал и Тима Радя. Я там ни разу не был. Они обсуждали современное искусство, и Арсений чему-то их учил, они делали какие-то работы, смотры и занятия. Причем эта образовательная ячейка была до современного бума самообразования, ещё в 2008-2009 годах примерно, я как раз тогда учился в институте.
— То есть когда ты формировался как художник, ты никак не испытывал на себе влияния деятельности Арсения и Наили и не взаимодействовал с ними?
ВА: Нет, взаимодействовать мы начали уже гораздо позже, я просто знал, что есть такая движуха, и всё.
— Мне кажется, что они очень важны в истории формирования тонуса города и уральского уличного искусства. «Длинные истории» 2003 года вообще первый прецедент фестиваля паблик-арта в России. Ведь тогда на улице особо никто и не высказывался, а Арсений и Наиля уже начали вытаскивать художников в город.
ВА: Да. Ещё в Екатеринбурге активная ячейка ГЦСИ, на почве её проводили первые «Длинные истории». Там постоянно проходили выставки. Екатеринбург всегда был средоточием всех творческих сил региона, куда все съезжались, как в столицу.
Уральский ГЦСИ вообще очень активный. Когда я переехал в Петербург, оказалось, что у местного ГЦСИ даже нет своего отдельного помещения, выставки не проводятся, а в Екатеринбурге целое двухэтажное здание есть, пусть и в аварийном состоянии. Алиса Прудникова, которая создала Уральскую биеннале и сейчас большой человек в российском искусстве, очень грамотно руководила ГЦСИ, привлекала ресурсы и внимание к ним.
— Всё, что ты перечислил, — факторы, повлиявшие на становление Екатеринбурга как культурно активного города. Но они никак не отражают то, почему в местном уличном искусстве появились определенные тенденции и самобытность. Когда я изучал местную историю, узнал, что в начале нулевых как раз Наиля и Арсений делали голландско-русский фестиваль «Дебаты и Кредиты». Проект вроде бы должен был объединить только Москву и Амстердам, но Наиля и Арсений добились его проведения ещё и в Екатеринбурге. Там было много текстоцентричных работ, насколько я знаю. Подумал, что это как раз очень хорошо укладывается в историю развития логоцентричности в Екатеринбурге, ведь все это было ещё до Ради и «АртПолитики».
ВА: Ну, насчет самобытности ещё Б. У. Кашкина можно вспомнить, он же тоже своеобразные комиксы делал.
— Да, причём у него тоже было много текста, и это интересно. Он ещё на созвучия часто внимание обращал. Например, писал «представьте» около рисунка собаки и выделял в слове «АВ», как будто она лает. Тоже своеобразная поэзия была.
ВА: Но это всё, возможно, довольно притянуто. Почему текст в какой-то момент появился — непонятно.
Кстати, вот что ещё, инициативу «Историй» потом перехватил фестиваль Stenograffia. Он стал точкой притяжения художников в Екатеринбурге. Плюс в рамках Stenograffia активно привозили зарубежных художников, в какой-то момент они даже Herakut привезли рисовать на детском доме. Фестиваль делает рекламное агентство, которое так и называется «Стрит-Арт» — странное название.
— Да, очень смешно звучит.
ВА: У них был акцент на рекламу через росписи, но в итоге они занимаются просто всем спектром деятельности стандартного рекламного агентства. У них есть офис в центре города, где многие художники часто тусовались, а некоторые там вообще работали. Слава там работал, я, Стёпа Айфо. И это место было точкой притяжения.
Потом, наверное, такой точкой стала галерея «Свитер», которую Степа Айфо открыл вместе с Алиной. К тому моменту мы, кажется, сами не понимали насколько это крутой проект, я начал только с годами это ценить. У нас тогда ещё была иллюзия, что настоящее искусство должно быть в пафосной галерее или в музее, а мы занимаемся баловством. Был комплекс ненастоящего художника, что ли. Как будто это не совсем настоящая галерея, а она была более чем настоящая. Хотя я не знаю, продали ли они что-нибудь за всё время или нет, арт-рынка и сейчас нет в Екатеринбурге, и тогда не было. Не помню, на каких условиях, но галерее было выделено классное помещение в центре города со входом с улицы. Там тусовки были, и можно было использовать место как мастерскую, когда не было выставок, или собраться и пойти делать что-то на улице. И это было очень важно.
Вот мы пытаемся сделать из уральского уличного искусства какой-то феномен, а на самом деле текстоориентированность не только в Екатеринбурге есть.
— Да, но ведь она самым ярким образом именно в Екатеринбурге расцвела. Есть куча художников: ты, Тима Радя, Илья Мозги, Слава, Фрукты Врукты, Лена Шубинцева, SadFace. То есть всё равно у самых ярких художников региона текст всегда проступает. Насчёт феномена я тоже не уверен, уж слишком это смело.
И как раз на эту тему: Игорь Поносов пишет в своей книге об уральском уличном искусстве как об «уральской школе». Я с этим термином в принципе не согласен, потому что в школе важна некая преемственность, определенное место и круг единомышленников, постоянно взаимодействующих. И должен быть мастер-учитель или старший товарищ. Если эту концепцию переложить на Урал, можно ли таким мастером назвать Тиму Радю?
ВА: Мне тоже кажется, что школа как-то громко звучит. Да и преемственность.... Единственное — в Екатеринбурге редко баффят [прим. - то есть закрашивают нелегальное уличное искусство], и в этом может быть некая преемственность, потому что ты постоянно находишься в среде, где много стрит-арта, и видишь то, что было создано до тебя.
Что касается Ради: когда он появился, все были равны, никто не восклицал: «Вот… Радя!.. большой художник!». Он был просто одним из людей, которые что-то делают. Косвенно Тима мог влиять на других, вдохновляя своим примером, показывая, что можно делать по-другому. Тима начал как-то более тонко работать с городом, у него город выступает в роли медиума. Все-таки в стрит-арте тогда оставалась логика захвата, ведь он вырос из культуры граффити: просто вместо кусков начали появляться работы по типу того, что делал Бэнкси. А Тима тоньше к месту подходил. Это было важно.
— А если абстрагироваться от столицы края и взглянуть на весь Урал, есть ли между Екатеринбургом, Пермью, Нижним Тагилом какие-то признаки общего художественного сообщества, плотного общения между художниками? У меня такое чувство, что существует Екатеринбург, пара личностей из Перми и Тагила, которых чуть-чуть связывает деятельность Арсения и Наили, и нет ощущения сообщества.
ВА: Его точно нет. Просто Урал сейчас живет как некий патриотический бренд, и многие сегодня ставят равно между Екатеринбургом и Уралом. Я вообще не знаю, что происходит в Челябинске и происходит ли вообще. В Перми был музей PERMM, но после него осталось ощущение, что пытались привить современное искусство, а оно особо не прививалось. Когда я приезжал в Пермь, не было чувства, что там что-то активно происходит, а в Екатеринбурге происходило всегда. Возможно, я просто недостаточно людей знал в Перми. А вот в Нижнем Тагиле точно есть своя сцена, там очень много современных художников, может быть, можно говорить даже о нижнетагильском феномене. Но они реже выходят на улицу.
— А о тенденции к выбору остросоциальных и политических работ в уральском стрит-арте ты что думаешь?
ВА: Да это как и везде. Такая средняя температура по палате.
— Мне казалось наоборот, что здесь довольно много художников, которые смело высказываются на острые темы.
ВА: Может быть. Возможно, изнутри этого не понимаешь и надо сравнивать.
— Да, в итоге картина уральского феномена пока какая-то смутная вырисовывается.
ВА: Да, смутная.
.
18:33. Останавливаю запись. Обмениваемся «спасибо». Закрываю блокнот с коряво написанными вопросами. Вздыхаю.
.
Источник фото: личный сайт Владимира Абиха
Редактор: Арина Потапова
#владимирабих #стритарт #санкт-петербург #урал #искусство #екатеринбург #интервью #россия #история
.
* Роскомнадзор настаивает, что специальная операция России в Украине не является войной.
* Meta, в том числе ее продукты Facebook и Instagram, признана экстремистской организацией в России.