Старенькое, деревянное двухэтажное здание стоит у железной дороги. Это детская музыкальная школа. Часто перед уроками музыки я стояла у окна и смотрела на проезжающие мимо поезда. Без конца мелькали черные окна с белыми занавесочками в зеленых вагонах. Издали эти вагоны казались безжизненными, пустыми и тихими. Но там в черноте окон, невидимые глазу, ехали люди. И жизнь этих людей, как и сами люди, для меня была таинственной и необыкновенной. Мне представлялись самые разнообразные причины, которые заставили сесть в поезд. А вагоны все мелькали и мелькали. Но вот промелькнули последние и опять тишина, только узкие полоски рельсов. А люди уже где-то далеко в неизведанном мною. И я тоже неслась туда, за ними. Иногда мне казалось, что я догоняю их, ощущаю чувство легкости и полета, еще чуть-чуть и я буду с ними или загляну за занавесочку, еще...
- Алла, - бросает Учительница, приоткрыв дверь из класса и снова скрывается за нею. Я иду в класс, но у меня такое чувство, что я еще не вернулась оттуда вся. Такое ощущение, словно моя душа рассыпалась на мелкие пушинки, и, теперь они возвращаются постепенно, опять соединяясь в целое я. И с их возвращением у меня начинают возникать новые ощущения чего-то страшного, неприятного, давящего. Я понимаю, что это обычное чувство страха. И тогда я думаю, что, если бы можно было записывать чувства, как разговорную речь на диктофон, и эти чувства потом могли испытать другие люди, прочитав запись моих чувств, у этих людей возникло бы чувство жалости ко мне. Тогда мне казалось, что какие бы чувства меня не охватывали, они у меня были глубже, чем у кого-либо другого. И чувство страха, испытываемое мною перед уроками музыки было не только сильнее, чем у самого неподготовленного ученика, но и имело какую-то форму и содержание, которое можно было пощупать, потрогать и понять. И это было что-то влажное, холодное, липкое и противное. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Меня редко жалела мама. Да, у нас в семье и не было принято, чтобы кто-нибудь проявлял чувство жалости к другому. А мама постоянно была занята: занята работой, домом, хозяйством, садом, занята всем, но не мною. Родители не знали, когда у меня урок по специальности, когда по сольфеджио, когда по фортепиано, когда я буду играть на концерте, играю ли я дома по два часа в день, дрожит ли у меня смычок и потеет ли левая рука во время игры. Я сама контролировала себя и всегда боялась урока музыки по специальности. Боялась и тогда, когда играла по два часа в день, боялась и тогда, когда почти совсем не играла, но только во втором случае к чувству страха примешивалось чувство стыда за себя, за свою неподготовленность. Я шла к футляру, открывала его, вынимала смычок и медленно и тщательно натирала смычок канифолью.
-Жалко, что нет зеркала в классе. Вот, если бы посмотреть на себя со стороны, я, наверное, выгляжу очень спокойно, - думала я, - и учительница, не догадывается, что происходит у меня в душе. А мне так хочется, чтобы она меня хоть немножечко пожалела.
Моя маленькая учительница с тонкими губами, и как мне тогда казалось, злыми глазами, была еще очень молоденькой, лет девятнадцати. Но в моих глазах, она была очень взрослой и даже пожилой. Маленькая оплошность в моей игре часто выводила ее из себя, и она часто кричала, была несдержанна, иногда не выдерживая, вырывала смычок из моих рук, и смычком несильно била меня по рукам. Я насупливалась и всегда молчала. У меня все внутри сжималось в какой-то комочек, словно ежик в минуту опасности, сворачивался клубочком и выставлял торчком свои иголки.Тогда я забывала о своем страхе: мне было жалко почему-то ее, и нахохлившись из-под-лобья я наблюдала на нею. Она была литовкой по национальности. По русски говорила с сильным акцентом. И когда кричала, лицо и рот как-то неестественно вытягивались, становились некрасивыми, как будто рот не был предназначен для русской речи и мог красиво говорить только на своем родном языке. Я часто жалела ее, может быть, за то, что ей приходилось возиться с такими посредственными и упрямыми учениками как я? Когда директор музыкальной школы искал учительницу, чтобы предупредить ее о репетиции оркестра, в котором она участвовала на добровольно-принудительных началах, она пряталась за печку (старое здание отапливалось печками, которые находились в каждом классе), мне было жалко ее вдвойне. Хотелось защитить ее получше, понадежнее укрыть от грозного директора, похожего на бритого Карабаса-Барабаса, рядом с нею, напоминающей в эту минуту растерянную Мальвину, с вдруг посиневшими, ставшими как блюдца огромными и совсем не злыми глазами. Я чувствовала, что ей страшно, и мне было страшно вместе с нею. Я боялась, что директор знает, что она прячется за печкой, что он заглянет туда, и, увидев ее там, накажет как маленького ребенка. Но директор не заглядывал за печку. Он уходил, поверив мне, что учительница куда-то вышла. Как-то раз я опаздывала на урок, поэтому очень спешила и ворвалась в класс без стука. Маленькая, сгорбившаяся, она тихо плакала, положив голову на руки. Услышав, что кто-то вошел, она подняла голову. Увидев меня, она отвернулась к окну и попросила выйти и немного подождать, пока она не позовет. В этот день она была очень тиха, ни разу не сделала мне замечания, а, может быть, меня и не слышала. Потом я узнала, что от нее ушел муж, и она осталась одна с маленькой дочерью, которой едва исполнился годик. После этого урока я стала ездить на занятия к ней домой. Она снимала комнату в старом районе города, где редко встречались прохожие. Дома здесь не ремонтировали и не реставрировали, казалось, с того времени как построили, а построили их, судя по виду, довольно давно.
- Видно жили здесь гоголевские Плюшкины и Коробочки, - не раз думала я, когда проходила узкими улочками к дому. На мой звонок дверь открывала хозяйка дома: большая, непричесанная женщина, с постоянно недовольным лицом.
- К учительнице? Через кухню и прямо по коридору, - бросала она всякий раз, не здороваясь.
Я проходила через кухню, в которой всегда почему-то пахло пережаренным луком, который я ужасно не любила в детстве. Затем шла по длинному коридору, где не было ни одного окна и почему-то никогда не горел свет. Двигаясь в темноте, я натыкалась на дверь в противоположном конце коридора. Шаря по двери, искала ручку, чтобы открыть дверь. Минуты поисков превращались в бесконечность. За несколько секунд мне приходило в голову бессчетное количество мыслей в голову, но все они сводились к одному: вдруг какая-то невероятность приведет к тому, что дверь будет закрыта, то есть, что учительницы не будет дома, но это была самая вероятная мысль из того множества мыслей, посещавших меня в тот момент. Мне приходило в голову, что я открываю дверь, а там... Все, только не эта комната со знакомыми запахами маленького ребенка. И как только я открывала дверь, все мысли исчезали. Знакомый запах окутывал меня всю. Я уже ничего не чувствовала и не думала ни о чем. Меня охватывало чувство невесомости и нереальности. Это состояние, наверное, можно сравнить с состоянием пловца, который впервые прыгает с вышки в воду. Меня встречала учительница, иногда в халате и с дочкой на руках. Когда она встречала меня в таком виде, чувствовалось, что ее раздражает даже едва уловимая фальш в моей игре. И зло выхватывая скрипку из моих рук, она проигрывала то место, которое у меня не получалось.
- Неужели это так трудно сыграть? - говорила она и совала мне скрипку обратно.
Маленький затравленный зверек, который появлялся во мне в тот момент, проигрывая снова не получающееся место, упрямо повторял все ошибки. Рассердившись, учительница быстро одевала дочку и шла гулять с нею, оставляя меня одну, и, сказав, уходя, проиграть все не получающиеся места по десять раз. Я оставалась одна со своей скрипкой, своими мыслями, чувствами и чужим запахом этой чужой негостеприимной комнаты. Расслабившись, я послушно выполняла требование учительницы. Время шло, учительница с дочкой где-то гуляли, а я играла иногда и побольше, чем десять раз, и не знала, сколько времени проходило до их возвращения. Как-то сразу подобрев после прогулки, она невнимательно прослушивала меня и отпускала домой.
Однажды я забыла ноты после урока у нее дома. Возвращаться было далеко: около полутора часов. Кроме того езда была с пересадкой, на каждой остановке нужно было ждать автобус, который мог приехать и через час. Поэтому я по памяти записала ноты концерта Баха (тогда интернета не было, найти ноты было трудно) и по ним стала готовиться к следующему уроку. Но на следующий урок учительница не стала прослушивать меня. Отругав за то, что я забыла ноты, она не допустила к уроку. Тогда меня это очень огорчило и обидело. Теперь, я смотрю на ноты концерта Баха, записанные по памяти моею детской рукой, и вижу, что записаны они неграмотно и неаккуратно. И как-то получилось так, что в следующий раз я опять забыла ноты после урока, только уже не у учительницы дома, а в музыкальной школе. Я очень испугалась, опять не найдя нот дома, и сразу же поехала обратно в школу. Добираться до школы нужно было автобусом около сорока минут. Я забралась в автобусе на высокое заднее сидение у окна. Там было тепло и уютно. Если бы все было хорошо, то я бы как всегда витала в приятных видениях, которые нескончаемыми потоками обрушивались на меня во время моих поездок в музыкальную школу. А тогда все мои мысли были заняты тем, как меня встретит учительница, что она скажет. И опять мне было жалко себя и хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Я представляла нечто наподобие такой картины: автобус подходит к моей остановке, я выхожу из него и вдруг нечаянно подворачиваю ногу, падаю так неудобно и неловко на руку, что чувствую ужасную боль в руке. Прохожие подбегают ко мне, помогают встать, рука повисает, как тряпка. Все охают, ахают, вызывают скорую помощь. Меня увозят, а я прошу кого-нибудь передать учительнице, что я спешила за нотами, но так получилось... Ко мне в больницу приходит учительница. Она успокаивает меня, приносит ноты прямо в больницу и говорит, что не стоило так волноваться из-за них. И она сожалеет только о том, что я теперь долго не смогу играть на скрипке. Мне становится так хорошо, что я начинаю тихо плакать от умиления, прячась за спинку сидения, чтобы никто не видел. Автобус подходит к моей остановке, я выхожу, но не падаю, а иду в школу. В школе я жду перед дверью класса, пока не затихнут звуки скрипки. Потом тихонько стучусь в дверь и открываю ее
- Я забыла ноты, говорю я учительнице.
Не знаю, может быть, у меня был очень несчастный вид, но она подошла ко мне, обняла мои плечи и сказала: Алла, ты что же не хочешь играть на скрипке, не хочешь учиться музыке? Ты уже второй раз забываешь ноты. Тебе не нравится скрипка? Ты послушай! - она берет в руки скрипку и играет знакомую мелодию детской песенки. Затем играет начало концерта Вивальди ля мажор.
- Ты чувствуешь? Ты слышишь? Ты же хорошо играешь. Ты можешь хорошо играть, ты должна, - она положила скрипку на учительский стол. Я, как всегда, молчала. Лицо мое горело от стыда и неловкости. Мне хотелось плакать и поскорее уйти из класса.
- Собери ноты и можешь идти,- сказала учительница и отвернулась к окну.
Я собрала ноты и пулей выскочила из класса, так и не сказав ни слова. И вдруг у меня пронеслось в голове:
- Господи, а где же мой портфель?
И тут в коридоре я расплакалась горько и жадно, не стараясь сдерживать слезы. Портфель я забыла в автобусе, пригревшись в углу заднего сидения.Я себе казалась очень несчастной, непутевой и невезучей. Выплакав все, что было возможно, я понемногу стала успокаиваться. Собрав ноты в футляр со скрипкой, я направилась к остановке. Автобусы ходили редко. Остановка была напротив продовольственного магазина. Часто в ожидании автобуса, я заходила в этот магазин, и, стоя у огромного окна одновременно наблюдала за работой продавщицы за прилавком и за автобусной остановкой, к которой подъезжали автобусы. Так что в зимнее время мне не приходилось мерзнуть на остановке. Наблюдать за работой продавщицы мне нравилось. Нравилось смотреть, как она ловко разрезала батоны колбасы, бросая отрезанные куски на весы. Мне нравилось также наблюдать за тем, как продавщица сворачивала бумажные кульки для сыпучих продуктов. Это у нее получалось очень ловко. Как я не пробовала сворачивать такие кульки дома, играя в магазин, у меня не получалось. Иногда, когда у меня была мелочь, я покупала конфеты или подсолнечную халву, которую тут же, стоя у окна, съедала. Но когда было тепло, мне больше нравилось вертеться у газетного киоска, который стоял через дорогу. И тогда всю имевшуюся мелочь, я тратила на журналы, открытки или марки. Стоя у киоска, внимательно изучала все обложки журналов, выставленных на витрине, и понравившиеся покупала. Этот выбор покупки иногда очень затягивался, потому что хотелось приобрести несколько, а денежные возможности были ограничены.
На это раз, когда я осталась без портфеля, мне ничего не хотелось. Не хотелось стоять у прилавка и наблюдать за работой продавщицы, не хотелось вертеться у киоска, рассматривая красочные обложки журналов. Я не замечала, что было холодно. Я стояла, как вкопанная, у остановки, никого и ничего не замечая. Даже удивительно, что я не пропустила своего автобуса. Когда я вошла в автобус, водитель вдруг заговорил в микрофон: "Девочка со скрипкой, подойди к кабине водителя." Он обращался ко мне, ведь я была единственной девочкой со скрипкой в автобусе.
- Это твой портфель? - протянул он мне мой, забытый на заднем сидении автобуса портфель.
- Устаешь, наверное, не высыпаешься, отсюда рассеянность, - продолжал он, улыбаясь. Я была счастлива необыкновенно. Мне хотелось обнять водителя и я, смущаясь, сказала : "Спасибо.". С этой минуты у меня вернулось хорошее настроение, и все пассажиры автобуса казались милыми и родными. Почти всех людей, которые ездили на этом автобусе, я знала в лицо, некоторых знала по имени. Знала, где работают, где, на какой остановке заходят и на какой выходят. Я любила наблюдать за ними, представляла их семьи, думала о том, кем они могут работать, чем занимаются. Интересно было сравнивать, как они меняются каждый день, как меняется у них настроение, с кем они общаются и как, о чем разговаривают, как одеваются, как меняется туалет женщин, когда они едут не на работу. На кого-то мне хотелось быть похожей. мне всегда хотелось быть на кого-нибудь похожей. То я стремилась к облику какой-нибудь киногероини, то находила объект для подражания в реальной жизни, и чаще всего это были пассажирки моего автобуса, в котором я ездила в музыкальную школу. Наблюдая за пассажирами в автобусе, мне казалось, что я в театре, и все люди актеры, а я зритель. Я сопереживала вместе с ними, когда у них было плохое настроение, и радовалась, когда им было хорошо. Эти люди тоже знали и любили меня, хотя я этого тогда не понимала. Одни звали меня девочкой со скрипкой, другие - знали по имени. Сесть со мною рядом в автобусе было почетным. Помню такой случай, как два парня спорили, кому сесть рядом со мною, так как свободных мест было всего лишь два: одно рядом со мною, а другое - напротив. Наконец они все же уселись, но тут автобус остановился и в автобус вошли две старушки, они тут же вскочили со своих мест и уступили их бабушкам.
Именно тогда, в детстве, у меня выросло большое чувство любви, благодарности и уважения ко многим тем людям. Потом, в будущем, когда жизнь сталкивала с мелкими людишками-потребителями, унижавшими или оскорблявшими меня чем-то, мне всегда хотелось спросить у них: "За что, почему?. Что я вам сделала плохого? Ведь я так хорошо ко всем отношусь. И я хочу, чтобы и ко мне также хорошо относились." Но я никогда этого никому не говорила, какая-то сила удерживала меня, и я, не говоря ни слова, начинала избегать этих людей. Мне казалось, что моих слов и объяснений они не поймут, а только посмеются надо мной, над моими пустыми переживаниями.
Неприятные ощущения у меня оставляли экзамены по музыке за каждое полугодие. Я ужасно не любила сдавать экзамены. Перед экзаменами учительница очень много работала с каждым из учеников. Не смотря на то, что через каждые 45 минут, ее ждал следующий ученик, она предыдущего не отпускала домой после урока, а оставляла играть в свободном классе и изредка заходила проверить, как идут дела. Так же она занималась и со мною. Иногда эти уроки тянулись по два, три, а то и четыре часа. Перед началом экзамена, когда мы все ждали своей очереди, она выходила к нам и угощала шоколадными конфетами, говоря, что шоколад помогает преодолеть страх и волнение. Но мне не помогали конфеты. На экзаменах и на концертах я забывала о музыке, а была вся во власти страха: у меня пропадала память и пальцы бегали механически. Смычок от напряжения и страха дрожал. Меня бросало в холодный пот. Рука, державшая скрипку, сильно потела и передвигалась рывками при переходе из одной позиции в другую. Вибрато при этом отсутствовало. Учительница, видя мои мучения и борьбу со страхом, пыталась избавить от вечно преследующего меня этого чувства: она чаще использовала меня в различных концертных программах, в конкурсах. Но это не помогало. Страх перед комиссией или зрительным залом, я так и не преодолела. Легче было выступать на концертах в школьном ансамбле. В ансамбле мне заниматься нравилось. Нас было двенадцать человек. Я входила в состав вторых скрипок. Эти занятия всегда доставляли удовольствие: приятно было вслушиваться как звучало многоголосие скрипок. Иногда, когда мы готовились к концертам, наши занятия тянулись до позднего вечера. Два раза наш ансамбль выступил по местному телевидению в детских концертах под названием "До, ре, ми".
Иногда концерты заканчивались очень поздно, а я боялась ждать автобуса на пустынной остановке, к тому же там не было рядом фонаря, поэтому иногда я ждала автобус у отделения милиции, которое находилось поблизости, высматривая вдалеке огни автобуса, чтобы бегом броситься к остановке и успеть на подъезжавший автобус.
Не смотря на мои страхи, крики учительницы и ее постоянное недовольство моей игрой, я считалась хорошей ученицей. Мою фотографию хотели повесить на доску почета, но у меня фотографии не оказалось. Когда же я наконец сделала фото, обо мне забыли, а доска почета была заполнена другими учениками. Моим любимым предметом было сольфеджио. Обычно по сольфеджио у меня всегда были пятерки. Ставила мне эти пятерки красивая, белокурая учительница, которую звали Риммой Казимировной. И вот однажды она мне поставила двойку. Римма Казимировна задала на дом какие-то много диезные гаммы, а я то ли понадеялась на себя (обычно гаммы я не готовила), то ли забыла, но, вообщем, их не подготовила. И вот на уроке меня попросили пропеть какую-то гамму, а у меня не получилось. Учительница безжалостно поставила двойку. Я очень переживала. Придя домой, я не могла даже есть, все ходила по дому. У нас был двухэтажный дом с бесчисленным количеством каморок и кладовых. Я ходила из одной комнаты в другую, заглядывая во все эти каморки и кладовые, словно что-то искала. Похожу, похожу по комнатам, подойду к дневнику, открою его, посмотрю на двойку, закрою и опять хожу. Дело в том, что у меня никогда до этого момента двоек не было. Ну тройку схлопочу в школе, но чтобы двойку. Такого не было ни в одной, ни в другой школе. И я боялась сказать маме, что получила два. Поэтому, походив по комнатам, я в конце концов решительно подошла к дневнику, открыла его и, взяв ластик, стала стирать двойку. Двойка исчезла, но осталось пятно. От этого мне стало еще хуже. Мне захотелось поплакать, но плакать я почему-то не могла: слез не было.
-Что же мне делать? - думала я. На сером пятне, которое осталось от двойки, я снова написала ручкой злополучную оценку. Маме сказать о двойке, и тем более показать дневник, мне было страшно. Ведь надо было объяснить, почему под двойкой серое пятно. Мне было стыдно и неприятно за свой поступок. Маме я ничего не сказала и дневник не показала.
И вот снова урок сольфеджио. На этот раз Римма Казимировна хотела поставить мне пятерку, но открыв дневник, она увидела серое пятно.
- Что это такое? Ты стирала двойку? Чтобы не увидели родители? - сразу несколько вопросов задала мне она. Не дождавшись ответа , взяла меня за руку и повела к директору. Что говорил мне директор, я не слышала. Мне было очень стыдно и понять смысл его слов мне было очень трудно. Что говорила учительница директору и что отвечала я, и отвечала ли вообще, я не помню. Помню только, что учительница попросила, чтобы на следующее занятие рядом с двойкой стояла подпись родителей. До следующего занятия оставалось несколько дней. Я все эти дни ничем не могла заниматься: не играла на скрипке, не готовила уроки, не играла с подругами. Подруги спрашивали, что со мною происходит и не больна ли я. Я пыталась как-то отшучиваться. Мне было тяжело, словно тяжелую ношу носила на душе. И вот наконец-то я набралась смелости в последний день перед занятием и подошла с дневником к маме. Какое облегчение я получила, когда мама спокойно подписала лист с двойкой и серым пятном, не сказав мне ни слова и закрыв дневник, словно не заметила ни двойки , ни серого пятна.
- Мама, двойка.
- Да, я видела, но я думаю это случайность, ведь ты никогда не получала двоек.
Камень упал, стало легко.
Как-то раз весной мы, ученики, не узнали свою учительницу по специальности. Всегда чуть-чуть неряшливая, иногда с булавкой вместо молнии на юбке и всегда с "конским" хвостом на голове, она вдруг неузнаваемо изменилась. Новое шелковое платье, туфли на шпильках и модная прическа, как на рекламной фотографии парикмахерской, сделали ее такой красивой, даже какой-то, как мне казалось, волшебной. Злые серо голубые глаза вдруг подобрели, казалось, постоянно улыбались, не смотря на то, что лицо, как всегда, было серьезным. Она перестала кричать на меня во время моих обычных музыкальных неудач. Чаще стала играть сама для меня. Она очень хотела, чтобы я почувствовала при прослушивании музыки то, что слышала и чувствовала она сама. Я, как всегда, все выполняла молча, и по моему невозмутимому виду, наверное, нельзя было определить, какое впечатление производит сыгранная ею музыка. В то время в школе появился новый учитель по классу скрипки. Мне он не понравился, показался самоуверенным и самовлюбленным. Я считала, что он слишком высокого мнения о себе. И про себя называла его воображалой. Наверное, он был хорошим музыкантом, потому что было заметно, что среди всех учителей он пользовался авторитетом. Свою учительницу я стала часто видеть с ним. Это еще больше настраивало меня против него. Теперь, когда я приходила на уроки музыки, я часто заставала их в классе вдвоем. Моя учительница еще училась в консерватории. И он помогал ей готовиться к занятиям и к экзаменам в консерватории. Очень часто он приходил к учительнице во время наших с ней уроков. Тогда она просила меня выйти на несколько минут в коридор. Иногда эти минуты превращались в целый час, словно они вдвоем забывали о моем существовании. И наконец, вспомнив обо мне, учительница отпускала меня домой, так и не прослушав меня до конца. Иногда они вдвоем слушали меня. Но мне казалось, что он слушает мою игру невнимательно, как бы делая ей одолжение. Я не любила этих прослушиваний. И почему-то всегда очень смущалась, поэтому у меня, как на экзамене, потела рука и передвигалась рывками. Играла я плохо, но он обычно, отзывался о моей игре хорошо, делая незначительные замечания, на которые нужно было обратить внимание. На выпускном экзамене я сыграла плохо: также прыгал смычок,также дергалась рука при переходах, вибрато почти отсутствовало. Мне поставили четверку, но я чувствовала, что сыграла хуже, не более, чем на 3. Самое обидное было то, что я своей игрой подвела учительницу. Я знала, что она ждала от меня отличной игры, хотя я часто преподносила ей такие сюрпризы из-за своего владыки - страха. Потом мне рассказала учительница, что перед комиссией меня рьяно защищал учитель, говоря, что я играю значительно лучше, ведь он не раз прослушивал меня, и что все неудачи от моего волнения.. Мне было очень неловко перед учительницей, а учителя видеть вообще не хотелось.
В школе организовали прощальный вечер, но я отказалась пойти на него. Мне долгое время снился последний экзамен.
... Прошло много лет. Я закончила университет. Живу в другом городе. У меня уже есть своя семья. Изредка беру скрипку в руки. Никогда не играю никому постороннему, но мои домашние любят эти неказистые звуки, похожие на человеческий голос, которые издает моя скрипка. Мне приятно, что эти звуки любит моя маленькая дочь, которая часто, когда я долго не беру скрипку в руки, просит поиграть на скрипочке.
Иногда, раз в год , я езжу в свой родной город навестить своих родных и близких, а также друзей. Подъезжая к родным местам, я всегда смотрю в окно поезда. Я вижу старенькое деревянное двухэтажное здание и думаю о том, что, может быть, кто-нибудь стоит за одним из черных окон музыкальной школы, ждет урока музыки у маленькой строгой учительницы по классу скрипки и мечтает уехать далеко-далеко в одном из проходящих мимо поездов...