От польской Балтики до Берлина всего-то километров 250 не больше, но последний час перед городом мы встаем в пробку. При многочисленных и неоспоримых достоинствах немецких автобанов у них есть и один серьезный недостаток. Их постоянно ремонтируют! Даже вокруг столицы, даже на рождество. И мы стоим и ждем. И теряем на последние 30 километров не меньше полутора часов и тонну нервов.
В дом я вхожу уставший и пыльный. Какого-то вменяемого прощания с Ханной у нас не вышло. Высаживая меня у дома, она начала сбивчиво говорить о том, что мы хорошие друзья и я, как друг, ее очень выручил, но при этом я также неплохой любовник, поэтому если вдруг когда-нибудь…
А дома меня ждет Марианна. И ее документы. И мое обещание что-то со всем этим сделать. Только что?
Дни между рождеством и новым годом немцы по праву называют безвременьем. Пересменок между двумя годами. Время за эту неделю будто замедляет свой ход, липнет, останавливается само и тормозит тебя. Притом, что я сильно не люблю Германию, эти дни – мои самые нелюбимые. Это, наверное, потому, что у меня нет немецкой семьи – этих бесконечных родителей, которые уже последние двадцать лет живут раздельно с новыми партнерами, и оба ждут посещения где-нибудь в Дахау и на Рюгене, соответственно, бабушки и дедушки в домах престарелых, которых надо посетить просто потому, что весь год этого никто не делал, бездетные тетушки, одинокие бывшие соседи… Вся эта толпа не тянет свои жадные ручонки к моим законным выходным – я никому ничего не должен, валяюсь в постели до полудня и просматриваю самарские бумаги. И, тем не менее, чувствую липкость этих дней…
Марианна и мой сын делят со мной мое жизненное пространство, но не очень мешают мне в моих тихих занятиях. Я читаю, считаю и пересчитываю. Я нахожу долги и «ошибочные» переводы. Отдельная папка посвящена очень закрытым и совсем иностранным счетам, к которым у меня пока тоже нет доступа. Поэтому я только знаю об их наличии, но не могу представить какие богатства или огорчения в них таятся.
Человек – странное существо. Он любит деньги и свято верит в то, что эта любовь взаимна. Мне приходится постоянно напоминать себе, что я не знаю и не могу пока узнать, какие суммы были выведены за рубеж. А подсознание уже прикидывает, какая модель ягуара мне нравится больше, и в каком цвете, и… Иван умер! Лара осталась бездетной. А я живу в стране, которая меня убивает, и не могу вернуть себе то, что у меня отняли на мое восемнадцатилетние… Для того чтобы дед подшил к этой папке еще один, никому не нужный, лист. Я отбрасываю от себя документы и иду на кухню пить чай…
Так проходят все дни до Сильвестра, 31 декабря. Каких-то определенных планов у меня нет, но я надеюсь, что Ханна и в этот раз спасительной валькирией вторгнется в мое бранденбургское болото, схватит за уже давно не золотые локоны и вытащит в какой-нибудь очередной польский бордель. Это было бы очень кстати. Но телефон молчит. Марианна тоже молчит. И смотрит тревожно.
«Как немки относятся к тому, что мужчины проявляют инициативу?» Пишу я часа в четыре вечера, скорее от отчаяния, чем по трезвому рассуждению. «Очень хорошо относятся! – приходит мне мгновенный ответ. – 24-25 января у тебя свободны??? Куда поедем?!» И дурацкий смайлик в конце.
Ну предположим, вздыхаю я. В конце концов, Новый год – семейный праздник.
Как праздновали мы его в России? Пока был жив Иван, как настоящая семья: мы с Ларой начинали возню еще за неделю до праздника. Ставили елку, украшали ее, под грифом строжайшей тайны готовили друг другу подарки, накрывали на стол, выискивали новые рецепты, долго дебатировали на тему их съедобности и, в конце концов, крошили традиционные салаты – просто потому, что только на них еще недели три назад и были закуплены продукты. Это была однообразная, но приятная возня. Иван подключался к нам на заключительном этапе, или в последний момент, или совсем никогда. Но подарки от него были всегда. И к старикам на праздники надо было съездить обязательно. Даже если и без Ивана.
После его смерти? Первый и последний новые года прошли в компании моих друзей по художке. А тот, что в середине? Мы были вдвоем. Мне только что исполнилось семнадцать. Лара приглашала подруг, я – друзей. Было большое застолье, но все равно почему-то у меня такое чувство, будто мы были одни. В три часа ночи мы стояли на кухне и пили белое вино, смотрели в окно и молчали. Вокруг была тишина и снег.
В Берлине снега не было. Да, конечно, и не могло быть. Был салат Оливье и мясо по-французски. Это Марианна, спасибо ей, расстаралась! Я внес свой посильный вклад тем, что вспомнил, что на этот праздник готовила Лара. Гугл помог советом. А Марианна готовила.
Получилось сносно. Но ел только я. Мой сын по причине малолетства был отправлен спать в привычное время. Марианна попробовала из вежливости, но тут же заявила, что следит за фигурой, для которой свинина, картошка и майонез, конечно, страшнее, чем два чизкейка вместе взятые. Вот собственно по степени опасности для ее фигуры мы и разделили наш праздничный стол – я ел салат и мясо, а она – десерт. Пили оба белое вино:
- Не мужской выбор, согласен, - ответил я на ее возражения. - Но водки выпить ты мне все равно не дашь, а от шампанского у тебя как бы крышу не снесло. Поэтому пьем приличное дамское вино. И точка.
После еды она пододвигается ко мне поближе, и я понимаю, что надо действовать. Хотя бы повинуясь инстинкту самосохранения.
- Ты подумала над моим вопросом? – она молчит. Может быть, даже уже и не помнит, о чем я спрашивал. Я не очень разборчив в этих вопросах, ну и потом я помню себя в ее возрасте: - На кого ты хочешь учиться?
- Опять ты за свое! Кто возьмет меня учиться? Без языка и документов?
- Ты по-прежнему считаешь, что в базовой комплектации тебя только замуж должны брать?
- Я уже поняла, что не в твоем вкусе, - она опять очень мило поджимает губки. – Но ты, к счастью, не единственный мужчина в этой стране.
- Хорошо, предположим, - я тру переносицу. – И на каком языке ты планируешь общаться с немцем своей мечты?
- Сначала на английском, а потом он меня научит, - в бессильной ярости я прикрываю глаза. «ich komme» шептала мне в ухо Ханна. Да и все другие, кто был до нее. Тихо, нежно, однообразно. Вот собственно и все, что я мог бы выучить у мои немецких партнерш… Негусто. И Марианне в жизни эта фраза не поможет никак. Но как ей это объяснить!
- С января я запишу тебя на курсы немецкого языка, - она делает недовольную гримаску. – По х! – я взрываюсь. Вскакиваю и злыми шагами начинаю мерить комнату. – Если тебе немецкий плох, слушай на русском! Мне по х, что ты там себе нафантазировала! Ты пойдешь учиться! И будешь ходить на эти долбанные курсы каждый день! Поняла?! Каждый, долбанный день! – она пытается выскользнуть из комнаты. Я хватаю ее за руку. – Эти курсы стоят как половина моей зарплаты! Но ты будешь учить этот долбанный язык! Потому что если ты не будешь его учить, я посажу тебя в автобус до Киева. И прослежу, бл@дь, за тем, что ты до него доедешь! – последние слова я договариваю, шибая со всей дури по стене рядом с Марианной. Мне не стыдно! Мне просто жаль, что в этот момент здесь нет Ивана. Я не хочу лупить по стенам, я хочу набить ему морду! – Ненавижу! – фыркаю я, прислав стене очередной, последний удар.
Я ухожу в свою комнату, забираю с собой бутылку вина и запираю за собой дверь.
Курсы, которые готовы принять девочку без дальнейших вопросов, и в самом деле, безумно дороги. Но эффективны. Это я знаю от наших иностранных коллег. И именно там у нее, между прочим, есть шанс встретить какого-нибудь тихого состоятельного старичка. Пусть вместе гранит науки грызут – мне так спокойнее будет! А за спокойствие, как известно, надо платить. С тех закрытых счетов, на которых жизнь Ивана и мои юношеские мечты. Я хлебаю вино из горла и мне безумно жалко себя теперь!
Уже засыпая я думаю о том, что Рене так до Берлина и не доехала. И в России она никогда не была. Было бы забавно показать ее деду. Да и Ларе тоже. Она говорила о том, что хотела бы видеть мою избранницу.
На Крите мы, неожиданно для себя, оказались в немецком отеле. Немцев на отдыхе видно сразу. И не только потому, что они заказывают шницель и пиво. Они, как правило, крупнее всех остальных гостей. И отдыхают, как и все, что они делают, очень основательно. Только немецкие папа и сын могут до обеда строить один песчаный замок, сопоставимый по размерам с Кносским дворцом, с полутораметровым рвом, водопроводом и канализацией. И им не надоест! Наоборот – после обеда они еще лопат из отеля захватят.
Мы в отеле оставались совсем не часто. Мы взяли машину и колесили по всему побережью. Может быть, эти поездки я теперь вспоминаю. Не знаю. Однажды в своих почти бесцельных скитаниях мы натолкнулись на общину хиппи. Еще тех самых, которые заехали на остров в семидесятые. И к середине нулевых они, конечно, все как один были безумно старые.
Мы валялись на пляже с очень приятным мелким песком. Только что из воды, довольные и уставшие. Она – в очень милом закрытом купальнике, какой-то сдержанной расцветки, я – в нелепых цветастых шортах, в которые можно было бы запихнуть еще двоих, таких как я, и которые держались на мне даже не благодаря резинке, а только лишь при помощи шнурка. Мимо меня проплыла креатура, половую принадлежность которой определить было очень сложно. Притом, что фигура была обнаженной, она была старой, заветренной и нечесаной. Я толкнул в бок задремавшую на солнце Лару.
- Смотри! – ответил я на ее немой вопрос. – Это кто?
- Человек, - ответила она спокойно и приготовилась спать дальше, но я не мог.
- Ты что не видишь, как странно он выглядит! Или она? Я не знаю…
- Обнаженные пожилые люди редко выглядят привлекательно, - заметила она философски.
- Тогда зачем они это делают? – шептал я.
Она поняла, что разговора избежать не удастся, и наконец, села рядом со мной:
- Во-первых, прекрати шептать, как арабский террорист! А во-вторых, нехорошо пятиться на людей, в чей дом ты завалился незваным гостем. Может быть, если бы ты заранее предупредил, они и одели бы смокинги, но ты же просто так пришел. А они живут здесь вот уже последние сорок лет.
- По тому, как они выглядят, они живут уже лет сто, - я с неохотой отворачивался от вновь прибывших. Не все были голые, на песке мелькали пестрые штаны и белые рубахи, босые ноги, распущенные волосы, игра гитары, смех – в этих людях было что-то, что мне нравилось, но чему я не мог дать названия.
- Нет, им всем около шестидесяти. И их образований хватит на всю академию наук вместе взятую. Британскую кстати академию…
- Врешь?!
- А ты думаешь?! – она улыбнулась.
- Почему люди, которые должны сидеть в Академии наук, живут сейчас здесь как бомжи? – тяну я недоверчиво.
- Потому что им так нравится, - хмыкает она. – Они хотят жить свою жизнь и, по возможности, меньше вреда наносить жизням окружающих.
- Ты бы тоже так хотела? – я смотрю на нее с подозрением.
- Ну конечно! – восклицает она. – Но я слишком труслива… И слишком поздно родилась…
- Старые люди не должны ходить голыми, - возвращаюсь я, помолчав, к началу нашей беседы. – Это отвратительно.
- А может быть, это молодые не должны на них смотреть? – замечает она почти враждебно. – Они сейчас в своей жизни и в своей молодости, какое право имеешь ты напоминать им о том, как быстро проходит жизнь? Только потому, что они уже заканчивают эту дистанцию и устали, а ты еще не начинал ее и полон сил? - Тогда я не мог понять, откуда у нее эта враждебность, но сейчас я смотрю на Марианну, у которой в голове ветер носится, но амбиций на трех Наполеонов…
Наверное, в мои пятнадцать и я был очень привлекательным – на меня запали немецкие девочки. Немецкие ребята, с кем бы они ни приехали, ходили обособленной стайкой и были бы рады принять меня в свою компанию. Но я не знал, хочу ли я к ним. Лара видела, как я нервничаю, и посмеивалась:
- Иди, потренируешь свой немецкий. За который дед бешенные, бе-шен-ные, деньги платит…
- Отстань! – огрызался я. – Они страшные все!
- Ну не все. Смотри, вот там такая миниатюрная, светленькая девочка.
- Отстань, я сказал! Еще одно слово скажешь – и я отсюда один уеду!
- Противный! – она смеялась. – Вот так влюбишься и даже не познакомишь меня со своей избранницей. Мне будет обидно.
- Не влюблюсь! – шипел я. – А если влюблюсь, то ты первая узнаешь!