Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодня в нашем цикле письмо, как нельзя лучше удовлетворяющее всем канонам "Русскаго Резонёра", - невеликое по объёму, оно содержит любопытнейшую информацию и позволяет сделать достаточное количество "ответвлений" от главной темы... Одним словом - идеальное письмо!
17 января 1848. Петербург
Препровождаю к Вам, почтеннейший Александр Васильевич, корректуры и оригинал большей части «Семейства Тальниковых». Остальные главы сегодня выйдут из переписки и будут у Вас, — впрочем, они уже совершенно невинные.
Препровождаю также предисловие к этому роману: потрудитесь прибавить и исправить, как Вы найдете нужным, а я уж ничего больше придумать не умею.
Никогда я не был в таком страхе за своевременный выход «Современника», как в нынешнем месяце. Почти ничего еще не сделано! «Критика» и «Смесь» поспевают поздно, с набором первого отделения вышла задержка, — так что дело подвигалось медленно... Почти уже набраны и «Записки охотника», которые пойти должны в эту же книжку (ибо продолжение «Домби и сына» не пришло из Лондона, «Семейство Тальниковых» теперь значительно сокращено, — так что со всеми этими статьями книжка все-таки не будет велика). Завтра нечего будет набирать (а типография, несмотря на воскресенье, должна работать, чтоб успеть).
Все это клонится к тому, чтоб Вы помогли мне своим содействием выпутаться из беды нынешний месяц; потрудитесь прочесть «Семейство Тальниковых» поскорей и решите дело.
Весь Ваш Н. Некрасов.
Адресат Некрасова - знаменитый цензор Александр Васильевич Никитенко, как это называется, - "человек удивительной судьбы". Выходец из крепостных графа Николая Петровича Шереметева, Никитенко оказался носителем многих талантов: пел в графской капелле, жадно учился, проявил способности к языкам, был совестлив (за что претерпел гонения по службе у своего сюзерена в качестве старшего писаря) и обладал отменным свойством нравиться и оказываться в компании "нужных" людей, благодаря чему и вольную получил, и карьеру сделал. Кроме того, Александр Васильевич оставил после себя три солидных тома воспоминаний - замечательный источник сведений человека непустого, умного об устройстве России того времени "изнутри".
Я приведу лишь несколько цитат из него, вполне достойных пера Салтыкова-Щедрина... Многие звучат актуально до сих пор:
- Русский чиновник — ужасная личность. Что будет впереди еще неизвестно, а до сих пор он был естественный злейший враг народного благосостояния
- У простого гражданина… есть отечество. У чиновника нет интересов общественных; у него есть только воля начальника и беспрекословное повиновение этой воле, все равно — хороша она или дурна, полезна обществу или вредна: у чиновника есть начальство, а нет отечества
- Действия цензуры превосходят всякое вероятие… Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики
- Тот не патриот, кто не орет, не беснуется, не ломает стульев и столов
- Невольно подумал я: какую национальную философию можно вывести из наблюдений над человеком в России — над русским бытом, жизнью и природой? Из этого, пожалуй, выйдет философия полного отчаяния
Пожалуй, довольно, а то и меня, не разобравшись хорошенечко, какой-нибудь новейший цензор тоже заподозрит в некоем "умысле". И правильно, кстати...
Однако, вернёмся к автору письма... "Некрасов и "Современник" - тема необъятная и... благодарная. Какая славная плеяда имён вышла отсюда! Какая конкуренция между самыми солидными изданиями (и издателями) началась - именно благодаря менеджерским способностям и удивительному нюху на дарования Николая Алексеевича! И как сделалось вдруг возможным всякому талантливому автору как минимум не впроголодь жить собственным пером. У Пушкина с "Современником" так не вышло... хотя, чего уж, при его годовых издержках, долгах и обстоятельствах это было немыслимо в принципе. И хоть кляли Некрасова в переписках едва не все его авторы, но надо быть объективным: это во многом именно благодаря ему они получили возможность капризничать и бегать от одного издателя к другому с требованиями повышения гонорара.
А между тем в небольшом его письме к Никитенко мы можем воочию убедиться - как нелёгок редакторский хлеб. Нумеру уже пора выходить в свет, а всё рассыпается подобно горсти песку в ладонях! Роман (таки повесть) "Семейство Тальниковых" тормозится из-за цензурных претензий, захворал Белинский, так ничего - противу ожиданий Некрасова - и не успевший дать к февральской книжке "Современника", из нескольких глав "Торгового дома под фирмою "Домби и сын" дали лишь одну... Все неприятности, что только теоретически могли сойтись воедино, кажется, так и поступили. Да - к 1848 году у "Современника" было уже 2 800 подписчиков - цифра весьма солидная. Но уже вот-вот начнётся жесточайшая борьба между ним и "Отечественными записками" опытнейшего Краевского, сотрудничавшего ещё с Пушкиным, но не почувствовавшего в его "Современнике" перспектив: авторов из некрасовского "портфеля" начнут перекупать - в буквальном смысле. Стало быть - надобно повышать гонорары, а... за счёт чего? Правильно - доходности журнала. Недаром два некрасовских "кармана" (редакторский и личный) зачастую так хитроумно "переплетались", что чаще всего финансирование журнала осуществлялось именно за счёт второго, а сам прожект в чисто бухгалтерском понимании оказывался убыточным.
Что с повестью Авдотьи Панаевой "Семейство Тальниковых"? Дадим слово Корнею Чуковскому:
"В «Семействе Тальниковых» Авдотья Панаева изображает свое уродливое, «варварское» детство. Эта повесть была написана в 1847 году и напечатана Некрасовым в «Иллюстрированном Альманахе», который был обещан, в виде премии, годовым подписчикам журнала «Современник». Но так как появление альманаха совпало с февральской революцией во Франции (1848), то секретный цензурный комитет, учрежденный Николаем I для обуздания русской печати, запретил альманах, усмотрев в повести Авдотьи Панаевой революционное потрясение семейных основ. Как рассказывает она сама в своих «Воспоминаниях», председатель комитета граф Бутурлин собственноручно делал заметки на полях ее повести: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно», а в заключение написал: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».
Повесть так и не дошла до читателей, а между тем, если бы ей посчастливилось пробиться сквозь цензурные тиски, она, несомненно, имела бы огромный успех, потому что вся система тогдашнего воспитания, тесно связанная с крепостническим, казарменно-департаментским строем николаевской Российской империи, здесь была обличена и опозорена..."
По известной моей привычке "не проходить мимо" любой, нечитанной мною вещи и оценивать её не по статьям других, а исключительно через "тактильные" ощущения, не удержусь и процитирую начало оной повести: какова на вкус и цвет?
В комнате, освещенной нагорелой свечой, омывали тело умершей -- шестимесячной моей сестры. Ее глаза с тусклым и неподвижным взором наводили на меня ужас. В комнате была тишина; ни отец мой, ни мать не плакали; плакала одна кормилица -- о золоченом повойнике и шубе, которых лишилась по случаю слишком преждевременной смерти моей сестры: погоди она умирать пять, шесть месяцев, дело кормилицы было бы кончено, и обещанная награда не ушла бы от ее рук.
В первую минуту смерть произвела на меня сильное впечатление, но по совершенному равнодушию окружающих, по отсутствию отца и матери я заключила, что смерть не важная вещь. Периодические ссоры матери с бабушкой казались мне гораздо важнее, по изобильным слезам бабушки и грозным крикам матери, которая требовала отчета: куда девались деньги, выданные на расход, и зачем так скоро вышла провизия?.. Я была всегда на стороне плачущих, потому ли, что сама много плакала, -- не знаю; но плачущую бабушку мне было больше жаль, чем сердившуюся мать. За продолжительной ссорой следовало примирение, и новые слезы бабушки, только уже не печальные, а радостные, заключали сцену до следующего месяца, то есть до новой закупки провизии…
Когда я начала помнить себя, мне было около шести лет. В доме у нас жило много родных: две сестры матери, сестра и мать отца. Бабушку мы очень любили, потому что она нас баловала… Маменька мало о нас заботилась, а отец, занятый службой, не обращал ни малейшего внимания на своих детей, число которых аккуратно каждый год увеличивалось. У меня уж было две сестры -- Катя и Соня, три брата -- Миша, Федя и Ваня… Мы не питали особенной нежности к родителям, которые, с своей стороны, также не очень нас ласкали. Помню один случай: раз маменька уезжала лечиться на целое лето на воды. Наступил день, когда она должна была возвратиться: весь дом ожидал ее, но в тот день она не приехала. Нас уложили спать; но я не могла заснуть: мне очень хотелось видеть маменьку. Когда все ушли из комнаты, я тихонько встала с постели, села у окна и начала смотреть на улицу и прислушиваться к шуму. Но маменька не ехала! Я готова была плакать, сердце у меня сильно билось при малейшем шуме в других комнатах. Наконец весь дом заснул, заснула и я, измученная ожиданием, и мне приснилось, что маменька крепко целует и держит меня на руках: мне стало так весело. Вдруг слышу: маменька приехала! Я сбежала вниз, и первое мое движение было -- кинуться к ней. Она, казалось, удивилась моей радости и поцеловала меня. Я заплакала… Меня обступили, начали спрашивать, что со мною, о чем плачу? Я сказала: рада, что вижу маменьку. Все засмеялись, маменька, улыбаясь, взяла меня на руки. Я обхватила ее шею, крепко прижалась к ней и пуще прежнего зарыдала. Она стала уговаривать меня, предлагала гостинцев, но я от них отказалась и продолжала плакать, закрыв лицо руками… Мать решила, что я больна, и, сказав: "Посмотрите, как она дрожит", велела отвести меня в детскую и уложить спать. Я стала проситься опять к ней, но меня не пустили…
Кажется, я понимаю Николая Алексеевича. Помимо несомненной женской привлекательности Авдотья Яковлевна обладала несомненным литературным талантом, что в полной мере демонстрирует предъявленный выше отрывок. Правда, что-то подсказывает, - без участия опытной мужской руки (самого Некрасова) обошлось едва ли. Впрочем, так оно и было.
Заглянем в концовку повести - тоже немаловажно!
... Зарыдав, я еще раз перецеловала всех и выбежала в прихожую: все хотели последовать за мной, но отец запретил, опасаясь, что новые прощанья долго нас задержат… Дедушка махал своими длинными руками и кричал мне вслед:
– - Помни же, Наташа, октябрь месяц и март тоже…
Трезор, с веревкой на шее, один проводил меня до кареты.
– - Прощай, Трезор!
В ответ он ласково замахал мне хвостом…
– - Прощайте, барышня, -- сказал Лука, подсаживая меня: -- желаю вам всякого благополучия.
Сел и отец; дверцы захлопнулись… Когда карета поехала, я в последний раз взглянула на дом, где столько я плакала: окна были усеяны головами, дедушка все продолжал махать мне… Все мне кланялись, я тоже кланялась… Но скоро все исчезло, только Трезор, с веревкой на шее, уныло сидел на крыльце, провожая глазами карету…
Это определённо хорошо, и остаётся - в самом деле - лишь посочувствовать Некрасову как редактору и читателям, оставшимся без замечательного образчика тогдашней прозы, не "причёсанной", а искренней, реалистичной, без толстого слоя сопливой романтической глазури.
Итак, с чем в итоге явился читателю второй февральский нумер "Современника"?
- "Сорока-воровка" некоторого "Искандера" (который, конечно, по факту Герцен)
- Шесть тургеневских рассказов из цикла "Записки охотника"
- Повесть Дружинина "Рассказ Алексея Дмитрича"
- Исторический очерк С.М.Соловьёва о царствии Бориса Годунова
- Весьма объёмный раздел критики и библиографии. Критика тогда была на высоте. Градус интереса к жанру задали Вяземский и Белинский, продолжил Добролюбов, после Писарев... Критические перестрелки вызывали у публики едва ли не больше интереса, чем "большая" проза.
- Неизменная "Смесь" (присутствовавшая и в "Санкт-Петербургских ведомостях в виде частных объявлений, и в "Московском телеграфе" ) в которой и биографический очерк о Лейбнице, и "турецкiй анекдотъ" "Зубной врач" и даже статья об одомашнивании животных...
- "Современные заметки" (тут и "Зима в Тифлисе", и "Опера Эсмеральда в Москве", и некролог давеча скончавшемуся писателю Исааку Дизраэли (отцу будущего британского премьер-министра)
- Моды "съ парижскою картинкою"
- ... и продолжение "Домби и сына"
Могу ошибаться, но, кажется, за образчик формата Некрасов взял тот самый упокоившийся отнюдь не с миром в 1834-м "Московский телеграф" Полевого, против которого в конце двадцатых годов ополчился и весь издательский, и писательский миры, не говоря уж об откровенном "ястребе" Уварове, собственно, это дело и прикрывшем.
Неплохо, да?.. Между прочим, больше четырёхсот страниц! А ведь ещё 17 января всё выглядело весьма трагично! Что сказать... Такой журнал и сейчас полистать было бы не зазорно, да только время "толстых" журналов, увы, давно прошло. А жаль! И, - да, конечно же, bravo, Некрасов!
АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ. Любопытно: а мог бы чисто теоретически такой журнал выходить в нынешней России? Для начала - кто те властители дум, что могли бы привлечь хотя бы двадцать тысяч подписчиков? Критиков, пожалуй, да... этих у нас хоть отбавляй! Особенно, ручных, тех, что на длинном (чтобы не пропадала иллюзия творческой свободы) поводке и с верною порцией корма. Булгарины на окладе. Кто наши тургеневы и достоевские? Только чур не тот, агрессивный, с неряшливым слогом, у кого фамилия как жвачка, прилепившаяся к подошве. И не тот, который пишет так и о том, что в голове после десяти страниц этакая пелена делается. Есть, есть, конечно, отрадные явления, но сочиняют они так нечасто и неровно, что в толстые им, пожалуй, рановато. А кто у нас нынче цари Парнаса? Каюсь, просто не знаю... Старых, СССР-овских ещё - все знали... А теперь? Что - ни одного? Тогда опасаюсь, что "Новый современник" заранее обречён на гибель. Читать нечего, аудитория в основном ретроградная, злая, почище любого нового Писарева будет, молодёжная публика в Сети всё, что захочет, прочтёт, а пуще того - сама что-нибудь сочинит, в общем... Если даже вообразить себе чудесное появление фигуры с талантами и способностями Некрасова, то единственный удел его - какая-нибудь очередная интернет-платформа. Да и та - ненадолго. Никитенки наши - пожиже будут.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ