Я люблю деревню, упавшую в город. Когдатошний пригород, который стал городом, но остались в нём знаки прежнего между природой и городом состояния.
Протоку, отделяющая Артиллерийский музей от Александровского сада; в двух шагах от центра города – сельская тропка по-над речкой, а в речке «щука – младшая сестра крокодилу – неживая возле берега стоит». Только плавниками шевелит.
Петроградка и казнь
Больше всего деревни, упавшей в город, на Петроградке. Деревянные домики сохранились. Идёшь, себе идёшь – упс – посреди каменнных громад деревянный домик с башенкой, на башенке жестяной флюгер, на флюгере вырезано «1896».
Петроградка долго (до постройки каменного постоянного моста в конце XIX века) оставалась … деревней в двух (метафорически) шагах от Зимнего дворца.
Собственно, в этом-то и состоял цимес, мякотка садистской шутки Николая I, переведшего Царскосельский лицей из Царского Села (загород) в столицу, на Петроградскую сторону. Николай ненавидел Лицей по понятной – право же – причине. Выращивали опору государства, а вырастили – переворотчиков, не опору, но динамит.
Так вот вам: переводим в столицу (формально), фактически – в деревню. В Царском Селе вы были фактически в двух шагах от царского двора. А здесь: вот он Зимний дворец, вот он – центр блистательной столицы. Через реку. Только поди-ка доберись до этого центра. Постоянного моста нет.
А вокруг вас, лицеистов, провинция... Домики, даже дачки, и совсем, совсем близко – Петропавловская крепость. До неё ближе и быстрее, чем до Зимнего. Вчуже восхищаюсь таким топографическим садизмом. Эффектный жест, ничего не скажешь.
Николай знал толк в театральных эффектах. Эйзенштейн обзавидуется. Так Николай I и был режиссёром массовых празднеств. Парады, приёмы, открытия памятников, казни... Всего две: состоявшаяся – декабристов, и – несостоявшаяся – петрашевцев.
Самая эффектная – петрашевцев. Представьте себе: стоят осУжденные. Ждут. Пятерых отвели к столбам, привязали. Натянули на головы смертные колпаки. Буташевич-Петрашевский сбрасывает колпак, хочу, дескать, в лицо, в глаза смерти смотреть.
Треск барабанов, солдаты вскидывают ружья. Достоевский поворачивается к Спешневу (демону юности, красавцу, мама – итальянка) и по-французски (дворяне же): «Скоро мы будем вместе с Христом», а тот тоже по-французски, держит марку (атеист, демон!): «Горсткой праха». Мороз. Холодно.
Барабаны замирают. Фельдъегерь. Заика. (Ведь выбрать надо было, сообразить, что переживают люди, когда на морозе не пойми что читают, медленно, заикаясь, вслушиваться в слова, недоумевать, надеяться, отчаиваться).
Заикаясь, медленно фельдъегерь сообщает: «Государь милует преступников. Смертная казнь заменена каторгой». ОсУжденных отвязывают от столбов. Снимают балахоны. Буташевич-Петрашевский падает в обморок. А! Готовая сцена для кинофильма. Почему не снимали и не снимают – ума не приложу.
Петровский остров
Но я больше всего люблю шляться, фланировать не по самой Петроградке, а по её закраинам. Вдоль по Ждановской набережной (любопытно, Сталин потому назначил товарища Жданова смотрящим за бунташным городом, что есть в этом городе речка Ждановка и Ждановская набережная, или просто так сложилось?) к Петровскому острову, к Петровскому парку.
Особенно ранним летом люблю фланировать в этих местах, когда молодая зелень разноцветна, но не так, как осенью – буйно, ударом по глаза, а нежно, по-японски, что ли? И черемуха цветёт, и сирень. И белые свечки каштанов.
Вообще-то, не свечки, скорее канделябры, с массой маленьких белых свечечек. Переходишь мост на берегу Невки (или Невы? – я в дельте нашей реки, раскинувшей пальцы, как Шопен, никогда не сжимавшей кулака, не очень разбираюсь) стоят шикарные дома. У одного дома – пристань, полная яхт и катеров.
Странно, у меня, внука коммуниста с 1919 года, который брал штурмом Зимний в свои 14 лет (строго говоря, никакого штурма и не было – вошли и взяли, через юнкеров не перешагивали, каждой лестницы каждый выступ не атаковали, старые служители Эрмитажа, отставные военные вежливо показывали, в какую сторону идти, чтобы не заблудиться в коридорах дворца) никакого классового чувства по отношению к богатым. Живут хорошо, ну и славно, что хоть кому-то хорошо.
А может и не хорошо. Почём мне знать? Ещё Генрих Манн давно, давно написал, а бразильские телесериальщики аж в заглавие вынесли цитату из немецкого классика: «Богатые тоже плачут».
За шикарным домом – луг и пруд. Нормальный такой, сельский пруд. Нарядная, по-венециански карнавальная (чёрное с белым) одинокая утка плавает в пруду. Два таджика жарят мясо. Аппетитный запах разносится далеко.
В дальнем углу пруда – трамплины. Водные спортсмены на одной лыже отрабатывают прыжки и курбеты. Над трамплинами протянуты тросы, по тросам скользят канаты, к коим приторочены спортсмены на водной лыже.
Разгонятся и на тамплин, взлетают в воздух, вертятся и … как правило … бултыхаются в воду. Редко у кого получается приводниться шикарно, чаще – курбет, прыжок и … бултых... Что-то такое из ранней голливудской комедии. Бастер Китон, Гарольд Лллойд и Чарли Чаплин.
Городок Сан-Галли
На самом деле, у моего фланирования по Петровскому пригороду, по остаткам деревни, упавшей в город, есть цель. Вернее, две. Одна – дальняя. За мостом имени Бетанкура (имени первого министра путей сообщения России) есть место, странно любимое мной в городе. Пустырь с разгроханными полуразрушенными фабричными корпусами на берегу Ждановки насупротив Леонтьевского мыса.
Я ведь люблю контрасты. На том берегу – мыс, названный в честь американского экономиста, нобелевского лауреата Василия Леонтьева. Он жил до 1929 года на набережной Ждановки в небольшом каменном домике.
В 1929 году повезло, оторвался, эмигрировал. Если бы не оторвался, то никакой Нобелевки ему бы не светило. В худшем случае – Колыма, а в лучшем – прозябание на какой-нибудь кафедре квази-марксистской схоластики, притворившейся диалектикой. В самом лучшем – занятие какой-нибудь очень узкой сферой экономической науки, как Новожилову, Канторовичу или Евгению Слуцкому.
В этом самом лучшем случае, может, и Нобелевка бы обломилась, как Канторовичу в 1969 году, но до 1969 года Василию Леонтьеву ещё дожить надо было. Уцелеть в 1934-м (высылка дворян из Петрограда), 1937-м, 1941-1943-м, 1949-м. А это чудо. Чудеса бывают, но редко...
Теперь на мысу имени американского экономиста – богатейший квартал, знак короткого, бурного просперити нулевых. А на этом берегу – пустырь, запустение, корпуса с вышибленными стёклами и великолепными граффити. Сторожка.
Из сторожки вышла один раз сторожиха. Сурово окликнула, мол, в чём дело, мущщщина, это – частная территория. Случаются и у меня – озарения. Поклонился и наврал: «Натуру для съёмок ищем. «Ленфильм». Договоренность есть...» – «Ааааа, – опасливо отвечала сторожиха, – ну, ладно...»
И то сказать, какой триллер, боевик, детектив, фильм ужасов можно снять на этом пустыре в виду шикарных домов на том берегу речки Ждановки! «Петербург – город контрастов»? «Петербургские вампиры»? «Пустырь и мыс»? Тем более, вдали видны рощи Крестовского острова.
Лучше всего на них глядеть с пришвартованной к берегу заброшенной баржи. Длинной, опять же с вышибленными стеклами. К борту привинчена табличка: «Баржа военного времени. 1948 год». Видимо, в этом году уцелевшую во время войны баржу к берегу и пришвартовали. Что на ней было? Бог весть.
Это – дальняя цель. А ближняя – неподалеку от пруда, где плавает нарядная утка и бултыхаются водные спортсмены. Городок Сан-Галли. Вернее, то, что от него осталось. Опять и снова: контраст.
Огроменный шикарный дом, а напротив – скверик, и в скверике небольшой домик с башенкой. Краснокирпичный, пусть и обшарпанный, но красивый. Градозащитники его защитили. Табличка о том, что памятник архитектуры имеется. А ведь это не только памятник архитектуры. Это памятник разумного, человечного хозяйствования.
Был такой швейцарец, Сан-Галли. Приехал в Петербург. Сначала работал ремесленником. Разбогател. Основал собственное предприятие. Сначала небольшой железоделательный заводик. Потом побольше. Потом и вовсе – фирма. До сих пор на чугунных люках нет-нет, да и увидим надпись «САНЪ ГАЛЛИ». И вот когда он и вовсе разбогател, то построил для рабочих своих предприятий городок для летнего отдыха.
Первый в России санаторий для отдыха рабочих. Небольшие краснокирпичные коттеджики на окраине Петербурга, в пригороде, на Петровском острове. Хорошо поработал – отдохни со всей семьёй. Пруд, речка, рощи.
В домиках – водопровод. Отопление. Трактиры имеются. Сильно не пей – выселят. Впрочем, высококвалифицированные рабочие сильно не пили и не буянили. Книжки читали. Как правило, марксистские.
Нынче от городка Сан Галли после всех потрясений ХХ века остался один дом, да и тот не развалился и не был снесён лишь благодаря градозащитникам. Я когда на этот дом смотрю, всегда вспоминаю историю, рассказанную мне человеком с фантастической судьбой.
Бывший сталинский зэк, ставший крупным инженером, а потом директором завода. Такое случалось в пору оттепели. По обмену опытом этот директор попал в Японию. Осматривал японский завод. Более всего его поразило (среди всех чудес техники) вот что: конец рабочего дня.
У ворот завода останавливаются комфортабельные автобусы. Выходят рабочие и в эти автобусы садятся. Наш директор спрашивает (по-английски) у японского директора: «Что это?» А японский директор отвечает: «А это рабочих после работы развозят по домам в удобных автобусах, чтобы отдохнули после работы.
У вас это называется забота о трудящихся. У нас – забота о прибыли. Лучше отдохнут – лучше работать будут...» И человек с фантастической судьбой – улыбнулся, досказав мне эту историю.
