Нам повезло: на просёлочной дороге мы нос к носу напоролись на разъезд павлоградских гусар – их бирюзовые с алыми шнурами ментики поверх зелёных доломанов поручик узнал издали, а узнав – приподнялся на стременах и радостно замахал шапкой. Я же, извернувшись в седле, полез в седельный чемодан за фуражкой и форменной курткой, перешитой из старого доломана - скрывать наше подлинное обличие больше не имело смысла.
Старшим у павлоградцев оказался совсем юный корнет, живо напомнивший мне нашего Веденякина – безусый, румяный, пухлые щеки с девичьим пушком. Узнав, кто мы такие, он подобрался, поприветствовал Ростовцева, вскинув ладонь к киверу - поручик, после секундного колебания ответил тем же, коснувшись кончиками пальцев меховой оторочки своей суконной крестьянской шапки. На протянутое ему бумагу, выданную поручику в ставке светлейшего, корнет даже не взглянул: «вот приедем, отдадите господину штаб-ротмистру, а мне недосуг сейчас разбирать!» - и повернул коня, сделав знак следовать за собой. Мы подчинились, причём я обратил внимание, что двое из четырёх гусар поехали за нами следом, как бы невзначай положив ладони на торчащие из ольстров пистолетные рукояти. Корнет-то молодец - хоть и молод, а службу помнит и бдительности не теряет…
До богатого села Павлова, где встали на постой павлоградцы, оставалось вёрст семь. По дороге мы разговорились, и корнет – фамилия его была Алфёров, из помещиков екатеринославской губернии – объяснил, что полк их вообще-то, состоит в Третьей обсервационной армии генерала Тормасова. Эскадрон же, в котором корнет числится субалтерном, занимался набором в подмосковных губерниях рекрутов, и когда части маршала Нея заняли город Богородск и стали рассылать по всему уезду фуражиров – были подчинены начальнику Владимирского ополчения, князю Голицыну. О мужицком воинстве Герасима Курина он рассказывал много и с подробностями.
- …сбились, значит, местные мужички - а они тут зажиточные, из государственных крестьян, крепости отродясь не нюхали - в дружину самообороны. Начальствовать над собой выбрали главных заводил, местных жителей, Курина Герасима и Егора Стулова, - и на сходе порешили задать лягушатникам перца. Неделю назад распушили крупный обоз в сельце Большой двор - взяли пленных, две обозные телеги, да ружей с десяток. О конфузии доложили Нею, тот осерчал и велел примерно мужичков наказать. Но не тут-то было: Курин со товарищи успели собрать тысячи три пешего войска и с полтысячи верхоконных.
- Три тысячи, и ружья есть? – восхитился Ростовцев! Так эти мужички выходят героями! Не всякая армейская партизанская партия такими успехами может похвастать!
О наших верных союзниках, будищевских «партизанах с мотором» он благоразумно умолчал. Похоже, распоряжение главнокомандующего о переброске отряда в Богородский уезд, на помощь, пропало втуне – здесь и без них неплохо обходятся. Пока, во всяком случае.
- Да уж герои... - корнет иронически хмыкнул. - Мужички, как застали французов врасплох, так сразу силу свою почуяли. Раньше-то они жили тишком да молчком, работу свою работали, в церкви молились да в кабаках водку хлестали на престольные праздники. А тут – хватай дреколье, разбивай обоз, воинских людей режь почём зря! Ещё и с барышом останешься: лошади, телеги, добро – французы-то не налегке шли… кой-какое. Ружья, опять же, с саблями и пистолями немалых денег стоят. Почесали мужички затылки: «как, выходит, хорошо-то воевать: и прибыток тебе, и от начальства почёт и награда, глядишь, выйдет!» А супостаты сплошь в красивых мундирах, сукнецо, добрые шинели, башмаки юфтевые, сапоги, - далеко не всякий мужик, даже из зажиточных, такую одёжку себе построит. Как не повоевать, раз такая выгода!
Дорога вскарабкалась на бугор, с которого открылся вид на окрестные поля с перелесками. Едущий рядом со мной гусар приподнялся на стременах, вглядываясь - примерно в версте впереди, пылили двое всадников - они направлялись туда же, куда и мы с павлоградцами.
- Куринские. – определил корнет. - Мужицкая, прости господи, кавалерия. Сабель-то у них на всех не хватает, да и рубить клинком с седла – тут навык нужен. Так они, черти, удумали сажать косы торчком, навроде косинеров Костюшки, и вооружать ими своих всадников.
Услыхав о польских повстанцах, Ростовцев удивлённо приподнял брови – корнет был слишком юн, чтобы принимать участие в подавлении польского восстания 1794-го года. Юноша намёк понял и щёки его слегка попунцовели.
- Это мне батюшка рассказывал. Он служил в корпусе генерал-поручика Ферзена, командовал егерским батальоном. В деле у под Мацеёвиц был ранен, лишился руки, и с тех пор безвылазно живёт в имении.
Мой отец тоже был в польском походе. – сказал Ростовцев. – Только он у графа Суворова был, начальником артиллерии. Ну да дело прошлое, корнет – что вы там о наших пейзанах рассказывали?
- Ну вот, отбили, значит, мужички село Большой Двор… - торопливо продолжил юноша, обрадованный почему-то переменой темы. - Но там в то время были не французы, а вюртембержцы из корпуса Нея. Немцы, известное дело, народ основательный, злопамятный. В отместку они спалили деревеньку Степурино, повесили одного из тамошних заводил – а может, и не заводил, кто теперь разберёт… Куринцы сгоряча и их оттуда выбили взашей, а потом дотумкали, что дело-то может обернуться куда как худо – в следующий раз супостат может и полком заявиться, при пушках! Вот Курин со Стуловым и кинулись к князю Борису Андреичу Голицину – подмогу вымаливать. Тот поначалу хотел весь наш эскадрон с ними отправить, но полковник Нефедьев его отговорил – мол, самим надо, куда с одной пехотой? В итоге в помощь самооборонцам выделили две дюжины казачков Денисова полка да столько же наших гусар под командой штаб-ротмистра Богданского. К нему-то мы с вами сейчас и едем, господа. Недалеко уже осталось – во-он за той рощицей оно самое Павлово и есть...
И он указал на редкий перелесок, за которым рисовалась на фоне блёклого октябрьского неба колоколенка сельской церкви.
***
В Павлово мы не задержались. Не застав там Богданского – штаб-ротмистр выдвинулся со всем своим отрядом в Большой двор, на соединение с главными силами куринцев – мы дали передохнуть лошадям, наскоро перекусили от щедрот павловского старосты и отправились следом за павлоградцами. Проводниками с нами отправились двое мужиков - тех самых, которых мы заметили давеча на дороге. Тот, что постарше, крестьянин одной из окрестных деревень носил имя Герасим (я едва не поинтересовался, есть ли у него собака, и не Муму ли её кличут, да вовремя прикусил язык) с физиономией, до самых глаз заросшей чёрной, с проседью, проволочной бородой. Сидел он на неказистой крестьянской кобылёшке, как тут говорили, «охлюпкой» - седло заменял кусок войлока, наброшенный на лошадиную спину и прихваченный подобием подпруги, а вместо стремян ноги в лаптях с онучами Герасим вдевал в верёвочные петли. Вооружён он был упомянутой уже косой в дополнение к французскому сапёрному тесаку со страхолюдной пилой на обухе, продетом, за неимением ножен, в лыковую петлю.
Второй сопровождающий, житель Павлова по имени Гнат, был лет на десять моложе. Он мог похвастать куда более богатым снаряжением. Лошадь его красовалась под хорошим седлом, которое Ростовцев объявил французским, строевым; сам всадник щеголял в четвероугольной красного сукна шапке и синем гусарском ментике со споротыми шнурами. На вопрос ростовцевского ординарца Прокопыча, зачем он испортил эдакую красоту, Гнат ответил: «а как же не спороть-то? Наши мужички как увидят снурки – разбирать не станут, оглоушат ослопом, как прочих хранцузов. Ничо, я снурки Матрёне отдал, дочке – она, даром что несмышлёная, а до рукоделья всякого шибко охочая. Пу-ущай порадуется…»
Вооружился Гнат на зависть любому «самооборонцу». Вместо косы пика, настоящая, уланская, с двуцветным красно-белым флажком-флюгаркой на красном древке и с кожаной петлёй для руки; на поясе – драгунский французский палаш в жестяных ножнах, когда-то блестящих, а теперь обильно тронутых рыжей ржавчиной. Из-за кушака высовывался старинного облика пистолет – судя по форме ручки и уцелевшим кусочками перламутра, некогда составлявшим богатую инкрустацию, персидской или турецкой работы.
- Небось, в Москве, на Сухаревке пистолю-то купил? – спросил Прокопыч, разглядывая грозное оружие. Гнат уже успел похвастать, что до «пришествия Бунопартия» частенько ездил в Москву – возил на продажу платки и шёлковые шали с ткацкой фабрички, которую держит его брат и трое других жителей Павлова, тоже промышляющих ткацким ремеслом. «Потому - мне доверие есть! - говорил он. – Весь товар распродам, всё, что велено, закуплю на рынке, ни на полушку в обман не введу!»
- Знам мы енту Сухаревку! – буркнул Герасим, услыхав вопрос Прокопыча. Я уже успел заметить, что крестьянин недолюбливает своего зажиточного «соратника» и не упускает случая его подколоть. – Оне небось, всем селом в Москву ездили. Как войско и жители ушли по распоряжению ихней светлости градоначальника Растопчина – так павловския сейчас поклались на телеги и в город поехали.
- Грабить, што ль? – понимающе ухмыльнулся Прокопыч.
- А то как же! Добро-то брошено, бери – не хочу! Небось, не хватится никто…
- А не испугались, что лошадей французы не отнимут? – поинтересовался уже я. Мне было, конечно, известно – и из книг в прошлой жизни, и из рассказов московских беженцев в этой – что крестьяне подмосковных уездов не отказывали себе в удовольствии разграбить оставленный на произвол судьбы город. Однако же – хотелось лишний раз получить подтверждение из первых рук.
Гнат собрался ответить и даже открыл до этого рот, но Герасим снова влез со своими объяснениями:
- А чего им пугаться-то барин, сам посуди? Хранцузы к ним с полным уважением: везите, мол, в город хлеб, муку, говядину и прочие припасы - всё купим! Да только не вышло у павловских прибытка: супостаты им негодными бумажками за припас заплатили! А они и разы – вернулись домой, собрали по дворам, у кого что по сусекам запасено – и снова в Москву, торговать. Это только потом жандармский урядник из Владимира, от губернского начальства приезжал и растолковал, то за те бумажки, буде кто ими расплачиваться вздумает, каторга выходит, Сибирь. То-то же воя по павловским дворам стояло в тот вечер…
И захохотал, широко распахивая щербатую пасть. Горю соседей, попытавшихся нажиться на поставках и попавших впросак с фальшивыми купюрами, он явно не сочувствовал.
- Да уж, энтот объяснит, жди… - буркнул Гнат. Герасима он явно побаивался. – Брательник мой стал, было, расспрашивать, что да как, так его сейчас кулачищем в зубы!
- С вашим братом только так и надо! – отрезал крестьянин. - У людёв горе, супостат город разоряет, - а они грабить!
- И очень напрасно вы так говорите, дядечка! - осторожно возразил Гнат. - Рази ж мы какие злыдни? Взяли, что брошено – добро пропадает, не хранцузу же его оставлять?
- Уж у вас, храпоидолов, известно, не пропадёт! - ухмыльнулся Прокопыч. – Жители московские добро наживали, горбатились, что от родителев получено, берегли да приумножали - а вы и рады растаскивать. Как же, не пито-не едено, дармовой прибыток!
- А когда народ из Москвы бежал кто с чем – не вы ли за подводы втрое, вчетверо ломили? - перебил ординарца Герасим. Дискуссия явно задела его за живое. – Вот уж верно говорят: кому война, а кому мать родна! Хужей татар, право слово…
- Это мне-то мать родна? – не выдержал Гнат. – Это я-то хужей татарина? Да хранцузы кума моего из деревни Сепурины повесили до смерти! И два двора ишшо спалили - а ты на меня лаешься, быдто я корысти ради, а не за веру стражаюсь! А ежели я за обидные да пакостливые слова в рыло те заеду?
Герасим почернел лицом и перекинул ногу через спину кобылёшки. Гнат, раззадоренный собственной решимостью, тоже прицелился соскочить с седла – и быть бы тут сече великой, если бы не Ростовцев, до поры до времени молча развлекавшийся назревающей склокой.
- А ну прекратить! – поручик говорил негромко, но тон его подействовал ссорящихся подобно ушату ледяной воды. - Кто из вас мер-р-рзавцы, вздумает сейчас кулачки поразмять – самолично прикажу выпороть! И никакой Курин вам не поможет, будь он хоть трижды ерой - сам же портки с вас стащит и под плети пристроит…
«Самооборонцы» угрюмо таращились на встрявшего некстати офицера, но спорить, а тем более, выказывать неподчинение, не рискнули – в том, что Ростовцев он исполнит свою угрозу, сомнений ни у кого не возникло. Прокопыч же из-за спины барина строил зверские рожи и многозначительно похлопывал по ладони сложенной вдвое нагайкой.
- Да вы рожи-то не супьте… - продолжал поручик, уже примирительным тоном. - Не время сейчас лаяться промеж себя – не сегодня-завтра француз выдвинется из Богородска на ваш Большой двор – вот там и посмотрим, что вы тут за Аники-воины…