Она плывёт, рассекая прозрачную синеватую толщу воды сильными руками. Она в хорошей форме, мышцы послушно напрягаются, позволяя ей лететь по воде ещё быстрее. Ощущение упругого, молодого тела опьяняет.
Ей двадцать восемь лет. Она замужем. Она красива. Мало того – она ухожена, у неё на лице нет ни одной морщинки, кожа бархатная, с лёгким налётом ровного красивого загара.
Если бы она десять лет назад была такой, как сейчас, вся её жизнь, возможно, сложилась бы по-другому. В двадцать восемь лет она выглядит на двадцать, не больше. В восемнадцать она выглядела как какое-нибудь пугало огородное.
Красота – дело если не природное, то наживное. Она хорошо помнит тот день, когда приехала в Москву. Была поздняя весна. Поезд из Краснодара шел почти сутки, она вся пропылилась, замучилась. Бесконечные запахи не очень свежего белья, еды, гул разговоров и громкий пьяный смех утомили.
- Зачем это тебе, деточка? Ты же умничка, у тебя же руки золотые, стала бы швеёй. Ну кому сейчас нужны артистки? Их и без тебя как грязи. Оставайся, деточка.
- Я уже всё решила. Я выбрала, – она говорила твёрдо, не сомневаясь, что сделала правильный выбор.
Выбор… Сколько раз в жизни она стояла перед самым чёртовым выбором. Она выбирала, выбирали её. Или не выбирали.
Провал на экзаменах: где же взять коня и шпагу?
- Фактура, конечно есть. И рост хороший. Вам бы, деточка, на курсы походить. Пластика отсутствует. На конях скачете?
- Нет! – пискнула она.
- Это плохо. Очень плохо. На конях – это же обязательно. Ну а вы фехтовать-то хоть имеете?
- Нет, – снова огорчилась она. Во всей информации, почерпнутой ею из справочника «Абитуриентам. Все вузы Москвы», не было ни слова о конях и о шпагах. Только о баснях и творческом конкурсе.
- Ну что ж… спасибо. Следующий! – и полноватый преподаватель из комиссии отвёл глаза.
Адаптация в столице – «Где наша не пропадала!»
Снова она оказалась перед выбором – как Ирина Муравьёва в фильме «Карнавал», уезжать обратно и там по гул и улюлюканье местных сплетников перешивать старые платья и пальто для страждущих всю оставшуюся жизнь или оставаться в Москве.
Осталась. Огляделась, осознала, как была наивна и глупа. Не басню надо было учить. И даже не «на конях» уметь скакать. Нужно было перекрасить тёмные густые волосы в пепельный цвет – не перекисью, упаси боже, а дорогой краской, в дорогом салоне. Надо было научиться подавать себя. Или, если сказать точнее, научиться себя продавать.
Что ж, надо так надо. Она училась быстро. С одеждой, хорошо, не было проблем. Стоило бросить пару пристальных взглядов на наряды стильных модниц (а они все были одинаковые: жеманные, деланные, с длинным ногами и одинаковыми волосами), как дома она набрасывала выкройку, и к утру в её гардеробе появлялось что-то подобное.
Она научилась главному: как смотреть по сторонам с ленцой, как цедить по два часа один и тот же коктейль, как улыбаться продюсерам и уклоняться от контактов со всякой шушерой.
Как же близка она была тогда к успеху! Лет в двадцать она уже получала предложения о съёмках в рекламе, у неё была парочка хороших знакомых, которые снабжали её пригласительными на кастинги.
Конечно, она стала студенткой ГИТИСА, но не это главное. Не в этом счастье, и она уже отлично это понимала. Ей нужен был свой Кончаловский.
Знакомство с будущем мужем – это подарок судьбы
Интересно, как бы всё сложилось, если бы она не встретила его? Он был оператором. Она ела какую-то конфету-тянучку и строила счастливое лицо. Съёмки в рекламе давали ей средства к существованию и некоторое подобие известности. Она тогда молилась только об одном – чтобы не пришлось рекламировать прокладки. От такого потом долго не отмоешься, а конфету есть – ещё куда не шло.
- Зубы-то не выпали? – ехидно спросил он, пока она пыталась отлепить остатки конфет с верхней челюсти. – Зубы – штука нужная.
- Кто только придумал такие ириски!
- Соя в шоколаде, – хмыкнул он. – Хотите, скажу способ, как их отлепить? Нужно охладить. Я где-то читал, что ириску нужно охладить.
- И как, позвольте спросить? Положить зубы в холодильник? – усмехнулась она.
- Зубы на полку, – добавил он, и они оба расхохотались.
Чёрт его знает, что это было – наваждение какое-то. Его глаза сияли, от них словно исходил свет, и рассыпались искры. Он был рыжий, веснушчатый, в бесформенных джинсах и мешковатой рубахе. С ленцой, свойственной всем операторам, он ходил по съёмочной площадке в шлёпках-вьетнамках и иногда повязывал поверх волос бандану. В него невозможно было не влюбиться.