она была моим главным трофеем, учеников лучше я не встречал ни до, ни после. на ней во время тренировок я концентрировал восемьдесят процентов своего внимания и ни минутой больше, чем на неё, не был готов потратить ни на кого.
её техника — точёное нагое лезвие, её пластика — раскалённый пулемёт, её чувство — сизый дым у дула револьвера после выстрела на поражение. ни в ком не было столько таланта, сколько цвело и разрасталось с каждым днём в ней.
после контрольных прокатов она не подъезжала ко мне — только озорно улыбалась и бежала аккуратной дорожкой шагов к трибунам, а тогда скидывала коньки с такой лёгкостью и небрежностью, словно на ней были поношенные кроссовки, давно готовые отправиться к мусорному баку. ей не нужно было ничьё одобрение, она про себя всё знала сама. чужие прокаты после её были неинтересными и блёклыми, и я больше не видел ни чувства, ни стати, ни пламени — голая техника да норд-ост глазами.
она была единственной, кто готов был на льду жить, днём и ночью тренироваться и оттачивать то, что и так острее лучшего японского лезвия. она свои клинки ковала на огне высоченных амбиций и почти детского энтузиазма и разрезала ими враз всё вокруг до кровавого пепелища.
ей не было равных ни в силе духа, ни в устремлении желаний, ни в чистоте души — именно поэтому она была лучшей.
а потом — неудачное приземление, алая лужа на льду, осколки рубинов на моих пальцах и её истерические слёзы. травма была несовместима со спортом, и ей казалось — с жизнью. я помню, как в больнице она плакала навзрыд, вцепившись пальцами в мою рубашку, вымачивая воротник, и кричала, что больше не хочет жить.
я потерял её вовсе через пару месяцев после окончания реабилитации — тогда она ходила почти уверенно, но всё ещё прихрамывала и ужасно от этого злилась. плечи у неё, вопреки обыкновению, почти всегда были опущены, как от тяжести, и в глазах стояла пустота, которой я не видел ни в чьих ранее.
с лёгкостью глупого ребёнка оборвав все связи, она пропала, и мне было её не вызвонить. приехал по домашнему адресу — мне сказали, она продала квартиру и больше там не живёт.
ей было всего двадцать четыре года, и мне страшно было представить, как себя чувствует человек, похоронивший себя в таком юном возрасте.
судьба свела нас снова через три года. мы встретились на общественном катке, и я долго не решался подойти — не мог отвести взгляд. она не выполняла сложных элементов, да и в общем не делала ничего особенного, но я в те минуты, что наблюдал за ней, потерял дар речи. она сама позвала меня — её голос был таким же звонким и весёлым, как три года назад, она улыбалась так же озорно и кусаче, и плечи у неё были гордо расправлены орлиными крыльями.
оправившись от травмы, она стала посещать общественные катки в сезон, каталась подолгу, пока повреждённое колено не разноется так, что станет невыносимо, а потом — она сама мне рассказала — плакала, едва зайдя домой, потому что понимала вновь, что больше никогда не сможет катать в полную силу.
я гордился ей. гордился и испытывал перед ней благоговейный страх: я знаю, что сам не смог бы, как она, жить дальше, потеряв то, что жгло мне сердце и натягивало нервы; я всегда знал, что она гораздо сильнее меня.
позже я стал проводить её на наш родной «юбилейный» по ночам. она не просила: я сам однажды ляпнул, а она всего лишь согласилась. я смотрел с трибун на неё — неуловимо изменившуюся, какую-то тревожную и будто… не свою.
она каталась несмело и робко, боязливо подгибала ноги и едва не тряслась на базовых, самых простых прыжках, а я всё равно влюблялся в каждое движение, хотя от былой техники не осталось и следа. меня завораживал всякий взмах руки и всякий изгиб, наклоны, «чайки», натянутые носы, даже время от времени плоские рёбра и резкие выпады — всё.
я не понимал, что со мной, и не хотел разбираться.
спустя три месяца она предложила выйти на лёд и мне, и я почему-то согласился сразу же, без всяких уговоров. она засмеялась — резво, заливисто, — когда я, едва спустившись с трибун, едва не грохнулся носом вниз. я быстро вошёл во вкус, вспомнил самое незамысловатое из детской парной программы, и она подхватила на удивление гармонично.
здесь-то я её и узнал и понял, что так смущало меня всё время, почему в ней я не видел прежнего. глаза. её глаза наконец горели прежним ледяным костром, азартом, может быть, или одержимостью тем искусством, что всегда принадлежало ей.
я взял её за руки, прокатывая финальную часть, и она на самой последней ноте поцеловала меня — порывисто, грубо, но так влюблённо, как никто до неё. этим она вложила мне в подрагивающую замёрзшую ладонь ключ к своему мастерству, что я никак не мог заполучить, сколько бы рецептов ни вытачивал: чувства. её главным секретом всё это время были чувства — и благодаря им она делала то, чего не умел и априори не мог никто.
теперь она целует меня нежнее и дольше, но руки смело забрасывает на шею, у неё все такая же тонкая талия и стройный стан, я готов слушать дни и ночи напролёт её смех, и смотреть ровно столько же за тем, как она во время уборки танцует. но в ней больше нет того, что делало её моим главным трофеем когда-то.
она работает в модельном агентстве и вряд ли когда-нибудь признается, как сильно ненавидит себя за это. её прекрасное далёко, что я беззастенчиво ей плёл, уверенный, что всё будет именно так, оказалось к ней так жестоко, как никто из нас не мог представить. она позволила кому-то отобрать самое главное, что имела: её стихийность. она на самом деле та, кто никогда не поддастся, никогда не уступит и никогда не сможет стать рабыней указов и правил.
я часто слышу, как она плачет на кухне ночью, выдыхая сигаретный дым в открытое окно, как всхлипывает болезненно и в конечном счёте с глухим стуком падает от бессилия коленями на холодный кафельный пол, закрывая лицо руками.
я боюсь, что однажды она потухнет совсем, как очередная «последняя» сигарета из пачки, что она всегда прячет от меня.
#творчество #рассказ #писательскийблог #искусство #читатьрассказы