"Величайший русский лирик, он уничтожил бы большую часть своих стихов, не будь они написаны на нолях его политических трактатов..."
Время, пространство и смерть он называл своими «врагами ». Рядом с ними Наполеон III, папа Пий IX, европейские революции, всевозможные политики и министры, поселившиеся в его душе в качестве враждебных образов, должны были бы неизбежно померкнуть. Слишком явственно его душа ощущала в смерти - одухотворяющий ужас, в земном пространстве - «обнаженную бездну», а в будничном потоке времени - «страшное колдовство», перед которым призрачны любые образы. Однако враги не меркли. Ни те, ни другие. В сражении с одними он обретал поэтические прозрения, приводившие его в состояние будды: «Бесследно все - и так легко не быть!» В сражении с другими превращался в яростного политика, одержимого грезой о некой всемирной греко-славянской империи с русским царем на троне. Но главная борьба — между небесами и пеклом суеты - шла в сердце, о котором он сказал однажды: «О, как ты бьешься на пороге // Как бы двойного бытия!..».
Жестокие конвульсии этой борьбы, продолжавшейся до смертного часа, мало кому были заметны. Да и как их было заметить. Ярко виделось в нем другое - камергер его величества, чиновник МИДа, виртуозный публицист, жадный читатель политических новостей, сходивший с ума без свежих газет, неугомонный любовник, сотворивший под старость трех внебрачных детей, признанный «царь острословия», душа светских салонов... И самая загадочная душа русской поэзии.
Он ронял #стихи - и в переносном и в буквальном смысле. Оставлял их там, где они нечаянно были написаны - на казенных листах в министерском заседании, на клочках бумаги в бальных залах, на дорожных документах в коляске.
#Поэзия прорастала в нем сквозь жаркие мысли о «Восточном вопросе», струилась рядом с громовыми проклятиями «Иуде Австрийскому эрцгерцогу», расцветала на руинах его политического трактата «Россия и Запад», где сооружалась «доктрина Империи». Каким-то непостижимым образом в этой душе соединились два существа, принадлежавшие к разным сферам бытия. Афанасий Фет называл его «одним из величайших лириков, существовавших на земле». Но дух поэзии был почти неприметен в то время, когда на европейских пространствах от Москвы до Мюнхена, от Петербурга до Турина был известен «его превосходительство Федор Иванович Тютчев», «Негг Tuttcheff» или даже «lе baron de Tutcheff», как выразился один французский газетчик, приписав ему от избытка восхищения баронский титул.
#Тютчев не был бароном. Но принадлежал к одному из древнейших дворянских родов своего отечества.
Его пращур, герой Никоновской летописи «хитрый муж Захарий Тутчев», посланный в Золотую Орду к Мамаю с дипломатической миссией, словно предначертал в XIV веке карьерный путь далекого потомка. Потомок появился на свет в родовом имении Овстуг Орловской губернии 23 ноября 1803 года.
Рос под присмотром сердобольного дядьки Хлопова, мужского воплощения духа няни русских писателей, витавший его над дворянскими усадьбами. Гуляя однажды с ним по роще, он и сотворил свое первое произведение. Его вдохновил главный «враг», показавший ему тогда только свою бледную тень. Но и этого было достаточно. Они нашли в траве мертвую горлицу. Впечатление было столь сильным, что дядьке Хлопову пришлось покорно участвовать в бережных похоронах птицы, затеянных баричем. Над могилой из уст мальчика вдруг вырвался стих, эпитафия — пролетел по овстугской роще ангел поэзии, нечаянно призванный на бой с ангелом смерти.
Позже поэзия призывалась уже под влиянием Горация и наблюдением домашнего учителя - Семена Раича, поэта и переводчика античных авторов. Учитель вскоре нашел способности своего воспитанника столь развитыми, что считал его, по собственному признанию, собеседником и другом. Так же сложилось и с профессорами Московского университета, который Тютчев с тринадцати лет посещал как вольный слушатель, а затем как студент.
Наставником и другом стал для него профессор и поэт А.Ф. Мерзляков. В восемнадцать Тютчев уже с университетским аттестатом уехал в Петербург. Там поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Однако в доме своего родственника графа А.Ф. Остермана-Толстого, славного полководца, потерявшего руку в сражении с французами, он не прожил и пяти месяцев. Произошло событие, которое перевернуло его жизнь. Летом 1822 года легкий на подъем #граф, отправляясь за границу, посадил в свою карету юношу Тютчева. На козлах устроился неотлучный дядька Хлопов. Юноша и предположить не мог, что он вернется в Россию уже убеленный сединами. В старости он скажет об одноруком графе: «Судьбе угодно было вооружиться последнею рукою Толстого, чтоб переселить меня на чужбину». Русское посольство в столице Баварского королевства Мюнхене не нуждалось в сверхштатном чиновнике. Однако влияния именитого родственника оказалось достаточно, чтобы при миссии появился «новый атташе г-н Федор Тютчев», и даже сам посланник пообещал шефу МИДа графу Карлу Нессельроде позаботиться о том, чтобы вновь прибывший чиновник «не зря потерял время».
Времени он не терял. Едва начав посольскую службу в Мюнхене, он закружился в водовороте событий и чувств первой любви. Избранницу звали Амалия. Ей было четырнадцать, когда восемнадцатилетний атташе впервые встретил ее. Очень скоро он увлекся этой красавицей, происходившей из графского рода #Лерхенфельд. Она расцветала на его глазах. И не только он сходил по ней с ума. Был и соперник - секретарь посольства барон Александр Крюденер. Тютчеву грозила дуэль с ним, и было не до посольских депеш. Встревоженный дядька Хлопов едва успевал слать свои депеши матушке барина Екатерине Львовне.
Жаловался, что Федя, мол, обменялся с барышней цепочками - отдал ей золотую, а она ему - только шелковую. Амалия вернула «долг» чистым золотом поэзии. Русская литература обязана ей знаменитыми тютчевскими шедеврами, среди которых стихотворение «Я встретил вас...». С баронессой Амалией #Крюденер (она все же вышла замуж за соперника ) у него было немало встреч на протяжении жизни, но первая, обернувшаяся бурным романом, сроднила его с чужбиной. Островок отечества, состоявший из икон дядьки Хлопова, его хозяйствования на московский манер и заботливых причитаний на русском, вскоре исчез. Дядька через три года, поехав с барином в отпуск, умер в России. А Тютчев, вернувшись в Мюнхен на службу, женился на баварской аристократке, вдове Элеоноре Петерсон, урожденной графине Бодмер. У нее было три сына от первого брака, и она была старше Тютчева на четыре года. Но это была счастливая семья. У них родились три дочери. Элеонора боготворила своего Теодора, как она называла его.
Теодор же блистал в баварской столице, которую просвещенный король Людвиг I превратил, по словам современников, в «немецкие Афины», покровительствуя ученым, писателям, философам. Именно в этом кругу Тютчев снискал себе репутацию умнейшего человека. Русские путешественники, приезжавшие в Мюнхен, немало удивлялись, когда находили второго секретаря посольства (такова была теперь его должность) гуляющим под аркадами Королевского сада со знаменитым философом Фридрихом Шеллингом или узнавали, что дом Тютчевых на Karolinenplatz — известный в Мюнхене салон, завсегдатай которого, Генрих Гейне, называет Тютчева «своим лучшим другом».
Но кем был в это время сам Тютчев? Он переводил на русский стихи Гейне, вел философские споры с Шеллингом, покорял своими познаниями филолога Фридриха Триша. Да еще составлял служебные депеши, где положение дел в европейских монархиях рисовал в таких неуместных выражениях - «злая фея», «благодетельные чары», «пагубное колдовство», - что глава миссии князь Григорий Гагарин не рисковал отправлять в Петербург эти творения, называя их «недостаточно серьезными». О других творениях дипломата не знали ни в «немецких Афинах», ни в русских столицах. Эти творения принадлежали неразличимому существу, которое жило озарениями и возносилось туда, где «Мотылька полет незримый… // Слышен в воздухе ночном ... // Час тоски невыразимой!.. // Всё во мне и я во всем...». И где нужно было иметь особое зрение, чтоб не ослепнуть от увиденных картин: «Когда пробьет последний час природы, // Состав частей разрушится земных: // Все зримое опять покроют воды, // И божий лик изобразится в них!»
«К стихам я питаю отвращение, в особенности к своим», - повторял Тютчев. И это не было позой - это было драмой. Он словно мстил горьким презрением ангелу поэзии за минуты содрогания, вызванные стремительными взлетами и - «Как бы эфирною струею // По жилам небо протекло!» - и столь же стремительными падениями в «утомительные сны», в действительность, где «не дано ничтожной пыли // Дышать божественным огнем». Следы этого дыхания, стихи, он называл «побрякушками» и «ненужными пустяками». И поступал с ними, как с хламом. Однажды, вернувшись в Мюнхен из служебной поездки в Грецию, принялся наводить порядок в бумагах и уничтожил «накопившийся ворох» - большую часть «вирш», написанных за десять лет. Это случилось незадолго до того, как о безвестном поэте, живущем в Баварии, узнал Пушкин, который уже находился на пороге дуэльных событий. Племянник посла князь Иван Гагарин, мюнхенский друг Тютчева, одиноко ценивший его стихи, вернувшись в Россию, передал их князю Вяземскому и тот, прочтя, пришел в восхищение. На следующий же день тютчевские стихи уже читал #Пушкин.
Очевидцы его реакции утверждают, что он был в неописуемом восторге - «носился» с рукописями «целую неделю». В ближайшем номере своего «Современника» Пушкин опубликовал внушительное собрание произведений Тютчева под заглавием «Стихотворения, присланные из Германии». Публикации за подписью «Ф. Т.» продолжали появляться в знаменитом на всю Россию «Современнике» уже и после гибели Пушкина.
Но происходило нечто удивительное: не происходило ничего. Не было ни критических статей, ни признания публики. Тютчев оставался в России не более известным поэтом, чем в Баварии, где события тем временем развивались в его жизни ярко и катастрофично.
На маскарадном балу в Мюнхене он знакомится с баронессой Эрнестиной Дернберг, дочерью баварского посланника в Париже барона Пфеффеля. Взрыв обоюдной страсти последовал незамедлительно. Эрнестина была женщиной не просто обворожительной, но мистически обворожительной.
Русский интеллектуал - путешественник Александр Тургенев, которому она в это же время, как он записал в дневнике, «зашибла сердце», называл ее «мадонной Мефистофеля». Нечто мефистофельское проявилось с первых же шагов этого романа. Муж «мадонны» барон Дернберг, почувствовав на одном из светских раутов недомогание, уезжает домой с галантными словами, обращенными к кавалеру Тютчеву: «Поручаю вам мою жену». Слова оборачиваются пророчеством. Через несколько дней барон умирает от тифа. Двадцатитрехлетняя вдова становится тайной любовницей Тютчева. Но тайна открывается так громко, что эхо долетает до министерских кабинетов Петербурга. Известие о романе дипломата и вдовы проносится по Мюнхену вместе со слухами о ее беременности. Жену Тютчева это приводит в состояние сильнейшего аффекта. Она несколько раз вонзает в грудь кинжал. Истекая кровью, выходит из дома,бежит по улицам Мюнхена... После попытки самоубийства, Элеонора сутки находится между жизнью и смертью. Ее спасли. Но загасить скандал в обществе и страсть в сердце Тютчева было непросто. Жена писала письма его родным в Россию, внушая им, что Теодора спасет лишь водворение с семьей на родину.
Из отпуска, проведенного в России, Тютчев возвращался осенью 1837 года с парадоксальным чувством, которое он выразил в словах «ностальгия по чужбине». Жену с детьми он оставил в России до своего обустройства на новом месте - в столице Сардинского королевства Турине, куда он был назначен старшим секретарем посольства. О пожаре на пароходе «Николай I» Тютчев узнал июньским полднем 1838 года, сидя в своем посольском кабинете в Турине. Газеты сообщали, что судно сгорело ночью в море, сев на мель недалеко от Любека. На этом пароходе к Тютчеву возвращались из Петербурга его жена и дочери. Ужас затмил в нем все впечатления от недавних романтических свиданий в Италии с баронессой Эрнестиной Дернберг, с которой он печально простился в Генуе, готовый вернуться к прежней семейной жизни. Когда, примчавшись в Германию, он узнал, что жена и дочери живы, он испытал острое ощущение счастья и покоя. Благодарил Бога и еще больше - жену, которая в давке и панике сумела спасти себя и детей. Цену этого спасения судьба открыла через три месяца. Нервное потрясение от пережитой катастрофы обернулось для Элеоноры тяжелой болезнью. Она умерла в Турине на руках у Тютчева. За несколько часов у гроба жены он поседел. С этого времени в своих письмах он беспрестанно повторял в различных словах две незыблемые формулы. Смерть - ужасна. Жизнь - сон. Он не только горевал о жене, но и продолжал любить ее - писал, обращаясь к ней, спустя многие годы: «Еще томлюсь тоской желаний, // Еще стремлюсь к тебе душой». Это было одно из свойств его странного существа. Любимая женщина оставалась любимой навсегда, даже когда он влюблялся в другую. Непостоянство соединялось в нем с парадоксальной преданностью. Ни один драгоценный образ он не уступал разрушительному потоку времени, превращающему жизнь в сон. Такова была воля ангела поэзии.
Весной 1839 года, будучи уже главой миссии в Турине, Тютчев обращается к Нессельроде с просьбой дать разрешение на второй брак и на отпуск. Брак министр разрешил. В отпуске отказал. Но Тютчева это не остановило. Он запер посольство на ключ и покинул Турин вместе с баронессой Дернберг, приехавшей к нему из Германии. После путешествия по Италии и Швейцарии они обвенчались. «Мадонна Мефистофеля», с которой он год назад распрощался в Генуе, стала Эрнестиной Федоровной Тютчевой. Она дожила с ним до его смерти в браке, полном драматических событий. Одно из них - крушение карьеры - не заставило себя ждать. Самовольное оставление государственного поста повлекло отстранение от службы и лишение камергерского звания.
В Россию после двадцати двух лет жизни заграницей он вернулся в 1844 году, чувствуя себя, как он выразился, «присяжным туристом». Жену он шутя пугал пространствами «скифской равнины». Но страх охватил его самого. На родине он вдруг с необыкновенной силой ощутил «власть недуга, именуемого временем». Он увидел «сморщенные, поблекшие лица и беззубые рты» университетских друзей, учителей, родных, которые перед ним «всплывали как призраки». Увидел, «как во сне», свой старый московский дом. Все предстало «неузнаваемым от разрушений времени». Он был потрясен и все повторял: «Что за ужас! Какое отвратительное колдовство!» Родовое гнездо Овстуг он и вовсе назвал «царством теней ». Однако призраки, по его собственному выражению, «мало-помалу снова приняли обличье и оттенки действительности».
В петербургском свете Тютчев заблистал так же ослепительно, как некогда в мюнхенском. Князь Вяземский, назвавший его «львом сезона», ошибался.
Он стал львом эпохи - неугасимой звездой аристократических салонов северной столицы, где всерьез помышляли издать собрание его острот. Скоро были налажены связи с императорским двором. Тютчеву не только возвратили камергерское звание, но и назначили его чиновником особых поручений при государственном канцлере, а позднее и председателем Комитета иностранной цензуры.
«Наше положение в обществе таково, —писала жена в Германию, - что ни о чем подобном я и мечтать не могла бы». Только один призрак не принимал обличия и находился за пределами действительности. К нему обращал мольбы камергер и статский советник, окруженный почетом и блеском светской славы: «Лишь ты, волшебный призрак мой, // Лишь ты не покидай меня!..»
Когда известный поэт Алексей Некрасов вдруг взялся восхищенно разбирать в статье «Русские второстепенные поэты» стихи некоего «г-на Ф. Т.», опубликованные полтора десятка лет назад в пушкинском «Современнике», господин этот жил на расстоянии пешей прогулки от него и даже мог встречаться с ним в петербургских гостиных. Но «волшебный призрак» поэзии, обитавший в его превосходительстве, оставался до такой степени неразличимым, что Некрасов строил догадки об авторе стихов, как о покойном, и сожалел, что «поэтическая деятельность г-на Ф. Т. продолжалась только пять лет».
Раздвоенность Тютчева к этому времени достигла апогея. Поэтические озарения обрели ту предельную степень яркости, при которой вещественный мир виделся как «Покров, накинутый над бездной», а личность как иллюзия: «О, нашей мысли оболыценье, // Ты, человеческое Я». Но чем ярче становились озарения, тем отчаяннее, словно скрываясь от их ослепительного света, он погружался в злобу дня - в политику. Одну за другой он пишет в конце сороковых годов статьи на французском языке - «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Папство и Римский вопрос». Они печатаются в форме писем в газетах и журналах Европы. В этих статьях он ведет политическую борьбу за «христианскую империю Россию», которая противостоит «крестовому походу безбожия, предпринятому Революцией». Статьи эти были только видимой частью айсберга - они входили в состав задуманного грандиозного трактата «Россия и Запад», который он принялся писать, по свидетельству жены, с убежденностью, что «мир обрушится, если он не напишет труд».
Из всех его снов политика была самым лихорадочным. Он не мог и двух недель прожить в деревне. Нервная потребность, которую он испытывал в политических новостях, беседах, газетах доходила до того, что он просто обижался на мир, когда мир не мог сообщить ему никаких известий . «Бедняга угнетен мертвым штилем, - писала жена, - и я бы хотела ради него, чтобы в мире политики произошло какое-нибудь событие». Старшая дочь Анна обрисовала картину еще более поразительную. Это случилось во время Крымской войны, когда англо-французский флот, демонстрируя силу, стоял в Кронштадте. Тютчев обрушивал на противников стихотворные и устные тирады. Вооружившись подзорной трубой, он поехал с дочерью в Ораниенбаум смотреть на вражеские корабли, угрожающие Петербургу. Но вот угроза исчезает на глазах. «Флот покидает Кронштадт, — писала Анна сестре Дарье. - Папа, который находился здесь только ради впечатлений, считает, что его обкрадывают».
В письме к брату Карлу Пфеффелю , который восхищался публицистикой Тютчева, Эрнестина Федоровна сообщала в 1850 году, что муж вдруг забросил трактат «Россия и Запад» так же поспешно, как и начал. Тогда она еще не знала истинной причины.
Летом этого года в жизнь Тютчева ворвалась, затмевая сны об империи, яркая комета - новая и последняя любовь. Это была двадцатичетырехлетняя воспитанница Смольного института Елена Александровна Денисьева - Леля, как он ее назвал.
В Смольном институте учились дочери Тютчева - будущие фрейлины двора Анна и Дарья. Навещая их, он и познакомился с Денисьевой. Ее тетка была инспектрисой института. Она руководила классом его дочерей. Племянница жила вместе с ней в институтских апартаментах, куда Тютчев захаживал для бесед за чаем. Он увлекся Лелей полушутя. Жена поначалу даже поощряла это увлечение, полагая, что оно отведет от него других соперниц - львиц большого света. #Денисьева соперницей не представлялась. Она была полусиротой, рано потерявшей мать. Отец - отставной майор - безвестно жил в провинции. Но душа Лели обладала той способностью к взрывной страсти, которая таилась в самом Тютчеве. В июльский день, который он потом назвал «блаженно-роковым», она ответила на его легкую влюбленность безоглядной и самозабвенной любовью. «Буйная слепота страстей» охватила Тютчева в такой же степени, как и Лелю. В то же время его поэтическое существо, как никогда раньше, обнаружило свое присутствие в мире действительности. Из тютчевской поэзии, относящейся к этому периоду, исчезают зарифмованные политические манифесты и тирады. Любовь, смерть, судьба, «древний хаос» мироздания, сновидческая природа бытия, тайна времени и пространства - все, что входило в состав его вдохновения, ангел поэзии соединил и выразил в этой точке земного пути камергера.
Сам и события действительности были проникнуты поэтическим безрассудством. Для любовных свиданий с Денисьевой Тютчев нанимает квартиру неподалеку от Смольного института. Но весной 1851 года, незадолго до выпускных торжеств, после которых Леля должна была стать фрейлиной двора, приметливый институтский эконом выследил их. Тайная квартира была обнаружена, имена любовников - разглашены. В петербургском обществе (как некогда в мюнхенском) разразился грандиозный скандал. Однако все презрение обрушилось только на Лелю - Тютчевым свет слишком дорожил. В ту же весну Денисьева родила первого ребенка от Тютчева - дочь Елену. С этого времени его семейная жизнь раздвоилась, словно отображая глубинную раздвоенность всего его существа. Он не порывал со своей законной семьей. Как и прежде, жил с Эрнестиной Федоровной на Невском проспекте. И продолжал любить жену («милую кисаньку» его писем), тосковал по ней, сходил с ума во время разлук, писал ей стихи, исполненные обожания. Но в другом доме, в другой семье, где впоследствии и появились еще два сына, были тоже и любовь, и обожание. Впрочем, к любви Денисьевой примешивалась религиозная экзальтация. Она считала себя его истинной женой - «от Бога» и страдала, что не может владеть им безраздельно. Временами создавалась полная иллюзия законного брака. Лето и осень Денисьева нередко проводила вместе с ним за границей. В отелях во время этих поездок она часто подписывалась: «М. e t Mme Tutcheff» (г-н и г-жа Тютчевы). Детей регистрировала в церкви под его фамилией, хотя никаких родовых прав им это не давало.
Она своеобразно относилась к его стихам - жадно ценила только те, которые были посвящены ей: «Денисьевский цикл», как впоследствии назовут их литературоведы.
В течение четырнадцати лет Эрнестина Федоровна стоически переносила драму этой «убийственной любви». Она дольше обычного оставалась в деревне, чаще уезжала за границу. Позволяла себе только грустную иронию. «Чаровник» - дала она мужу прозвище. Да еще сожгла все свои письма к нему.
Драма завершилась трагически. Летом 1864 года в Петербурге Денисьева умерла от чахотки на руках у Тютчева, видевшего ее агонию. Это был час, когда ангел смерти показал ему всю свою силу. «Что это такое? Что случилось? - писал он. - Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...» По свидетельству родных, отчаяние довело его до состояния близкого к помешательству. Меньше чем через год, в один и тот же майский день умерли дети Денисьевой и Тютчева: четырнадцатилетняя дочь и младенец сын. Другие утраты - дочери Марии и сына Дмитрия, рожденных в браке с Эрнестиной Федоровной, любимого брата Николая, матери - приводили его уже не в отчаяние, а в состояние душевного оцепенения: «В моем существе сокрушено чувство бунта против смерти».
Политика в последние годы жизни стала занимать его все больше и больше. Враги «греко-славянской империи» нахлынули в душу спасительным войском. Но, как и прежде, ангел его поэзии продолжал «дышать божественным огнем», пока однажды не покинул камергера, оставив его наедине с действительностью. Это случилось в период его предсмертной болезни, начавшейся в декабре 1872 года. Жена заметила, что Тютчев вынашивает какой-то стих. Наконец он начал диктовать его. Стих был о Наполеоне III. Но впервые в жизни Тютчеву не подчинялись ни рифмы, ни размер, хотя ум его был абсолютно ясен. Ясность ума не уменьшалась, а стремительно нарастала с приближением смерти, последовавшей 19 мая 1873 года. Всякий раз, приходя в сознание после обмороков, он требовал немедленно сообщить ему последние известия, пускался в виртуозные политические беседы и сыпал блистательными остротами...
Благодарю за внимание! Подписывайтесь на канал, дабы не пропустить очередные "заморочки"...))