– Это всё, конечно, хорошо, – нахмурился вдруг леший, – но куда этот задрыглик в очелье припустил?
– Лес – вотчина твоя, не чуешь, что ли? – удивился Чертоврат.
– В том-то и дело, что чую. И мне направление его бега очень не нравится...
– Так-так? – заинтересовался чёрт.
– Водоёмчик у меня тут в лесочке небольшой имеется, пруд, а в нём у меня эмигрант из Белоруссии плещется.
– Тот самый баламутень контуженный? Ну, который до баб дюже охочий и всё у себя на исторической родине пытался какую-нибудь девку под воду затащить, а местные знахаря наняли толкового, тот на порошок из трав чародейных нашептал да как сыпанул...
– Да-да, тот самый. Который от волшбы той знахарской едва видит, а всем говорит, что его фрицы в войну торпедой контузили, когда он из патриотических чувств их подлодку штурмом брал.
– Так и чего тебе не нравится?
– Задрыглик прямиком к баламутню бежит, свалится в его обитель-то. Он же в очелье ярком!
– Ну и?
– Баламутень – старой закалки. Привык, что в очельях девки только ходят, не знает же, что мужики нонче пошли... неразборчивые касательно народного костюма. А очелье у задохлика, говорю тебе, яркое. Его-то баламутень разглядит, решит, что девка к нему сама в лапы свалилась чуть ли не небом посланная.
Чертоврат заржал аки старый мерин.
– Я, конечно, леший прогрессивный, в полицейского, вон, нонче оборачивался, в инопланетянина, но всяко не настолько, чтобы этакий срам в своём лесу допустить.
– Ну беги, беги... Предотвращай конфуз. А то белорусу-то нашему опосля в какую-нибудь Голландию перебираться придётся со стыда. У меня же свои дела имеются.
Отец Александр растворился в ночи, оставив после себя лёгкий запах серы, чего уж давненько себе не позволял.
***
Православ Ариевич, оглушённый и ослеплённый пущенной для острастки Перуновой стрелой, мчался сквозь лес, сломя голову, и шею себе не свернул благодаря лишь тому везению, что сопутствует, как говорят в народе, дуракам. Он неоднократно падал, спотыкаясь о корни, путаясь в траве, кустах и собственных ногах, ударялся оземь и о стволы деревьев, но останавливаться и не мыслил. В бедовой головушке тревожным набатом бились думы о том, что по его душу коварные серые подняли весь свой межзвёздный боевой флот. Воззвать к отцу Александру или выдать какую-нибудь ра-мантру не представлялось возможным – зубы плясали так, что несчастный непременно откусил бы себе кусок языка (а ведь он дал зарок не есть мяса).
В общем, РАтатуй бежал, бежал, бежал, сломленный и деморализованный, пока не ухнул во что-то мокрое и холодное, остудившее его пыл.
– Мадам! – радостно донеслось откуда-то из глубины этого мокрого и холодного.
Православ Ариевич вынырнул на поверхность небольшого лесного пруда. Чертовски некстати у него вырвалась цитата из советского мультфильма про Карлсона:
– Между прочим, мадемуазель.
– Ах простите! Не разглядел толком. У меня вообще, знаете ли, со зрением проблемы, контузило меня... во вторую мировую... Видите ли, немца воевал. На подводном фронте.
РАтатуй почувствовал, что на этом самом подводном фронте кто-то, не сдержавшись, ущипнул его за филейную часть, отчего взвизгнул и бешено заработал руками-ногами, гребя в сторону берега. Вернее, пытаясь, поскольку некто крепко удерживал его за лодыжку.
– Куда же вы, мадемуазель? Простите мне мою грубость и некоторую развязность нравов. Я старый солдат и не знаю слов любви... А вы покорили меня в самое сердце одним лишь своим появлением. Словом, бац-бац – и мимо.
Православ Ариевич открыл было рот, дабы благим матом возопить о том, что по гендерной принадлежности никакой мадемуазелью он не является, но неведомый ухажёр, будто специально подгадав момент, потянул его вниз, на дно, и РАтатуй едва не захлебнулся.
Неимоверным усилием, помянув мысленно силу ведическую, ему удалось вынырнуть вновь... и увидеть, что с берега к нему тянет руку кто-то длинный, разраставшийся, дабы дотянуться. В смутном тёмном образе проступали черты то улыбчивого полицейского, то серого низкорослого пришельца с летающей тарелки.
– Хватайся! – рыкнул этот кто-то. – Вытащу!
Испустив ещё один визг, Православ Ариевич вновь скрылся под водой. И всё вроде бы стихло.
– Тьфу ты, срамотища какая! – сплюнул в сердцах леший.
Внезапно пруд ровно бы вскипел, воды его, пузырясь, заходили ходуном, с глубины грянул обиженный рёв, и... РАтатуй вылетел, как пробка из бутылки с шампанским, бледной тощей птицей взмыл вторично над лесом и с возгласом «Ведаю!» пошёл на снижение уже в другой части локации.
Из пруда вынырнул заросший водорослями косматый и бородатый баламутень, подслеповато прищурил глаза.
– Леший, ты? – вопросил он.
– Я.
– Вообрази себе, дремлю я, понимаешь, а сверху ко мне кто-то – бултых! Меня-то фриц контузил, вижу неважнецки, очелье да патлы только и разглядел. Обрадовался – думаю, девка!
– А бороду ты не разглядел?
– Не особо. Помыслил, волосы так к лицу прильнули. Ужо к себе на ложе потащил, да вовремя нащупал у этой... у этого... – Баламутень замялся.
– Чего нащупал-то?
– Бороду! Это что ж за мужики пошли: худосочные, патлатые да бабские очелья носят?
– ПРАсвещённые, – хмыкнул леший.
– Какие ж они просвещённые?
– Через букву «а».
– Ох и вовремя я разобрался, что за фрукт, иначе бы такое непотребство вышло...
– Да уж, лягушки бы – и те засмеяли.
– А чего он орал, сердечный, когда я его пинком из пруда вытурил?
– «Ведаю».
– Да что он ведает-то, болезный? Что его очелье чуть до греха не довело?
– Такие, как он, всегда что-то ведают, а что – непонятно. Заверну-ка я ему пути-дорожки, чтоб к деревне вышел. Проповедовать ещё, не дай Велес, у меня в лесу станет – будут у меня волки-вегетарианцы, ведающие зайцы и кукушки вместо «ку-ку» «ра-ра» петь.
– Дожили, – пробурчал баламутень, неспешно опускаясь на дно. – Лешие заплутавшего человека сами из лесу выводят, мужики очелья носят... Не-не-не, больше никаких девок – нынче так опростоволоситься на старости лет можно, что лучше уж и вовсе промолчу...
Продолжение следует...
