Саша Штейн родился в Москве. Его прадед сидел в ГУЛАГе за то, что продал мешок пшеницы с наценкой в 3 рубля. За это он пять лет строил Беломорканал. Его дед, пройдя всю войну, тоже сел в ГУЛАГ, за то, что по официальной версии, "вступив в преступную группу, украл грузовик с сахарным песком". Его дядя сел за то, что продал с заднего входа магазина, палку колбасы...
Дома его воспитывали ненавидеть СССР, гебню, и все совковое. В 1992 он уехал с родителями в Америку. Очереди, дефицит и талоны пропали как кошмарный сон. На смену им появились мебель из мусора, и море иммигрантских комплексов. Он стал скучать по ненавидимой ранее Москве.
Затем он выучил язык и устроился, и снова стал ненавидеть всё что там. К тому времени, уже беспредел, киллеров, мафию, и тотальную коррупцию. А когда его уволили с работы программиста, он снова начал скучать по России, и любить то, что было там. Проснулась ностальгия, и вернулось ощущение, что он потерял Родину. Из тамошнего зажатого, закомплексованного интеллигентного еврейчика он стал постепенно превращаться в убежденного имперца, чуть ли ни в монархически настроенного белогвардейца.
Потом он нашел новую работу в Бостоне, стал голосовать за демократов, и снова начал осуждать все, что осталось там. Он запоем читал Бродского, Аксенова, Галича, Алешковского, Битова, Резуна, и понимал, что ненавидит все тамошнее. А затем произошел развод. Жена ушла к более богатому Вадику Гольцу, и его снова качнуло. Он осознал на сколько лжив западный мир, где все служат Мамоне... Он стал наведываться в русскую православную церковь в Бостоне, и подолгу беседовать с местным батюшкой, очаровательным ленинградцем. Страдая от депрессии, он находит истину в христианстве, и знакомится с очаровательной голубоглазой девушкой Машей. Жизнь налаживается. Он находит работу в Нью-Йорке и переезжает туда вместе с невестой. Перед свадьбой они решили поехать в паломническую поездку по святой земле, где Сашу, вдруг потянуло к древним иудейским корням... Маша на это не подписывалась и они разорвали отношения.
Он остался в Израиле, и год учился в ешиве (иудейской семинарии), открывая для себя иудаизм. Но и тогда, проходя мимо золотых луковок православных церквей, он чувствовал что-то до боли родное... Он вернулся в Америку и поселился в Бруклине. Затем работал по контракту в Москве, где в подмосковных сугробах зимой, и в сочных зелёных полях летом, он топил свою ностальгию. Но пропала она только когда бородатый очкарик получил по морде в электричке. После удара он услышал знакомое с детства ругательство - "жидовская морда". Поля и луга, сугробы и луковки церквей в миг померкли, и стали какими-то чужими. И он уехал.
После этого он искал счастья в Израиле, где из жидовской морды он переквалифицировался в русскую свинью... Жара, пустынные бури, хамсины, выжженная, сухая растительность, тотальное хамство было настолько для него чужим, что через несколько лет он уехал в Лондон. Самому себе он казался страдающим Иовом и Винсентом Ван-Гогом одновременно... Свежесть Лондона, поголовная вежливость, яркая зелень растительности, очаровывали его. Но здесь он никому не был нужен. Все проходили мимо него...
- Где же моя земля, Господи? Где мое общество? Где мои люди? - думал он.
Часто он садился в поезд идущий в Париж и рассматривая темноту под Ла-Маншем думал:
- Как тошнит меня от патриотизма бывшего Совка! Как противны мне обозленные и больные на голову иммигранты Америки и Европы! Как близоруки и неинтересны мне, помешанные на сионизме евреи Израиля!
Он засыпал под еле заметное плавное покачивание поезда и видел во сне дачу в Малаховке, где бабушка звала всех пить чай с вкуснейшим земляничным вареньем...