Соловьи в ту ночь пели особенно сладко - так казалось маленькой рыжеволосой бестии Альке, прильнувшей к мужниному плечу на опустевшем за зиму сеновале.
Алька была, действительно, очень миниатюрной, росточком около полутора метров - так сказалось на ней голодное детство в Поволжье.
- Стëпушка, ты не озябнешь? - ласково спросила она мужа, гладя его волосатую грудь. Тот промолчал в ответ, дымя цыгаркой почти в самое лицо Алевтине. Но ей всё равно было несказанно хорошо в эту майскую ночь.
Степан только-только вернулся с заработков в городе. Многие мужики так делали - зимой, пока работы в деревне было мало, уезжали в город, чтобы к весне привезти домой деньжат, которые каждый тратил по своему разумению - кто крышу подправит, кто колодец новый поставит, кто телкá молодого купит, кто обнову всей семье выправит. Степан же привёз лошадиную сбрую новую, (хоть лошади у них и не было, той весной ещё продали) драповое пальтишко да резиновые сапоги для Ваньки - сынишки ихнего, а для Альки платье ситцевое - белое в чёрный горошек. Оказалось оно Альке не по размеру - утонуть можно было, но женщина без памяти была рада и такому подарку - так даже лучше: перекроит, да из остатков Ваньке трусов нашьет. А что привёз так мало - так в городе жизнь, чай, не сахарная, дорого всё... Главное, что вернулся, а то вон о прошлом гóде у Симы Захаровой муж: уехал осенью извозчиком работать, а весной не вернулся, телеграмму только прислал и 50 рублей денег. Читали потом всей деревней ту телеграмму, да Кольку Симкиного хаяли: это ж надо - бросить беременную законную жену с двумя малы́ми детками, да уйти к какой-то городской крале! Уму непостижимо!
Вот и была Алька благодарна своему Стëпушке, что не нашёл он себе в городе никакую фифу, не бросил её, малахольную, с малы́м сыночком Ванечкой. Ваньке тогда только третий годок пошёл, а мальчонка только-только ходить начал. А до двух лет только ползал. Уж как с ним намаялась Алька - беременность тяжело отходила, в родах чуть не пoмepла, хотя и в городе рoжала, не у бабки-повитухи и не у деревенского фéльшера. Мальчонка родился маленький и болезненный. Алька, как только пришла в себя опосля тяжёлых родов, узнав, что в сыне еле душа держится, окрестила его тайком от мужа - отдала медсестричке колечко своё обручальное, серебряное с камушком, та ночью провела в палату батюшку из единственной открытой в городе церкви, тот и покрестил мальчика, назвав его Иваном в честь Ивана Крестителя. Опосля крещения батюшка подарил Альке маленький деревянный образок святого - на серебряном блюде лежала человеческая голова с золотистым сиянием вокруг...
Алевтина в yжacе отпрянула и уронила иконку, но батюшка велел ей не бояться, а крепко молиться небесному покровителю мальчонки и объяснил, что Иван Креститель был пророком и родственником по плоти самого Иисуса Христа. Царь Ирод, в угоду своей любoвницe Иродиаде, велел отсечь святому голову, потому что тот обличал их пopoчную связь. А Ванька с той ночи помаленьку пошёл на поправку.
***
Степан после возвращения из города сам не свой стал - грубый, неласковый, по вечерам начал к бутылке пригубляться и сын его не радовал. Тосковал, видать, сильно по городской жизни. Надо бы барашка зapeзать, да мясо в город свезти, да Стёпка опять с утра пьяный. Денег он домой не привёз ни копейки, а деньги всё же нужны - керосина купить, спичек, там, мыла, масла, опять же. Про сахар Алька даже не заикалась, благо, что соседский дед Макар мёд со своей пасеки ей давал, было хоть с чем чаю попить, да Ваньку побаловать.
Упросила Алевтина соседа Димку - сына деда Макара, отдала ему одну курицу, и тот на закате ей барашка зapeзал. Всю ночь Алька разделывала его, да горючими слезами умывалась - не так она себе представляла жизнь со Стëпой, ох, не так! А с утра нагрузила тачку мешками со свежим мясом, довезла до чугунки, a как паровоз подошёл - перекидала мешки в вагон, опосля тачку затащила и поехала в город на базар.
Баранину удалось сторговать по сносной цене, накупила Алька и керосина, и спичек, и масла подсолнечного банку, и леденцов Ванюшке, ещё и осталось столько же денег, сколько потратила. Зашла она в чайную - горло промочить чайком, да пирожок какой-никакой съесть, со вчерашнего дня ни маковой росинки во рту не было. А в чайной за прилавком их Надюха - баба деревенская, которая лет пять назад в город учиться умотала, да так и не выучилась, но осталась работать по всяким тракторам да забегаловкам. И рассказала "по секрету" Надюха Альке правду горькую: видела, дескать, она её Стëпушку, да не раз и не два, а, почитай, каждый день опосля работы. Да не одного, а с дамами городскими - то с одной, то с третьей...
Черней чёрного вышла Алька из чайной, даже пирожка не съела и чай не допила. Разрывалось её маленькое бабье сердце на кусочки, а плакать нельзя было - увидит Ванька её глаза опухшие, да нос красный, да ругать её будет. Говорить он ещё не обучился, поэтому ругался без слов: глазенки округлит, ножкой топает, пальчиком грозит и повторяет: "Ай-яй-яй, ай-яй-яй!" Нет, нельзя плакать!
Вздёрнула Алька припухший нос, смахнула выбившуюся из-под платка на лоб прядь, закинула сумку с покупками на свою тачанку да пошла в сторону железнодорожного вокзала.
Уже возле кассы, когда ей пробивали билет, Алька вдруг вспомнила, что завтра у неё день рождения. А, значит, дел сегодня невпроворот: замесить тесто, поставить пирог, (с ливером сделает, от барашка остался) достать с погреба остатки картошки, засолить первые огурцы, чтоб на завтра были малосольные... А ещё Ваньку накормить - наверняка теперь с утра голодный бегает, отцу не до него... Слезы опять было подступили к горлу, но Алевтина не дала им волю: нéча! (нечего) Села в уголке зала ожидания и тихонько, словно украдкой, съела один леденец, из тех, что Ваньке прикупила. Хоть такой подарок ко дню рождения будет!
На календаре, висящем в здании вокзала, стояла дата:
21 июня 1941 года...
***
Продолжение читайте ЗДЕСЬ ⏪
А ещё я начала писать новый роман, основанный на реальных событиях. Загляните, будет очень интересно!⏬