Когда ещё чёрт знает в какие времена у нас дома появился блочный музыкальный комплекс Radiotehnika, из колонок которого (S-30b), наконец, в отличие от бывших у нас ранее электрофона "Аккорд" и, ещё ранее, радиолы, название которой я не помню, двух магнитофонов "Чайка-66", а также от множества радиоприёмников (WEF, Selga, Riga-108 и пр.), зазвучал терпимый звук, с различимыми низкими и высокими, с настоящим стерео, со всякими тонкостями, мама начала переносить этот звук с трудом, говоря, что он "как из железной бочки". В то же время те же, например, пластинки она с удовольствием слушала на старом электрофоне и говорила, что, мол, "вот тут звук нормальный". Причём чем новее и лучше записанной была пластинка, тем больше у неё было шансов заслужить эпитет "Как из железной бочки" даже на старом электрофоне. Старые записи, моно, с плохо различимыми инструментами, с зарезанными высокими и низкими и смазанной серединой, мама могла слушать даже на новом центре и говорила, что, мол, вот, нормальный звук.
Это продолжается и до сих пор. Встроенные динамики телевизора и звук, в котором слышна только речь персонажа на фоне смазанного фонового шума, — нормально. Сносный саундбар и качество звука, в котором отчётливо слышен каждый фоновый шум — здесь грюкнуло, тут прошуршало, тут машина проехала, тут шаги, — "каша какая-то, мозги сейчас взорвутся". Записи Вертинского и Утёсова — хорошие. Качественные записи современных артистов, поющих те же самые песни, проигранные на сносном железе, — "как из бочки", "каша", "мозг можно сломать".
Я, понятно, не навязываю ничего, просто отмечаю. И каждый раз, как слышу подобное от мамы, это напоминает мне одного посетителя библиотеки, которого я наблюдал в те доисторические времена, когда служил аудиовизуальным электрическим библиотекарем. Это был пожилой человек, постоянно приходивший с собственными пластинками и просивший переписывать их на кассеты. На пластинках были записаны сплошь старые тенора, причём пластинки были те ещё — моно, со скрипом. И скрипы были не только из-за исцарапанности самих пластинок: какие-то записи были сняты с ещё более старых шеллаковых уже давно исцарапанных пластинок, а какие-то записаны едва ли не на фонограф. Это были очень плохие записи. На самом деле, я думаю, что, по нынешним меркам, и тенора-то были так себе. Всё-таки оперное пение тоже не стоит на месте, развивается. Это как спорт: нынешние спортсмены уделывают коллег начала XX века одним только внешним видом. Не все и не всех, но в среднем. А уж первые нынешние на тогдашнем фоне просто сверхлюди. То же и с оперным пением. Ну я примерно представляю, как звучали бы все эти старые записи, если убрать искажения: большинство — посредственно. Но всё равно лучше, чем они звучат в том виде, в котором существуют. В целом все эти дремучие записи, конечно, можно любить. В том числе и за их примитивность. Но, как мне кажется, хорошо при этом осознавать, что это именно плохие записи и не самое лучшее пение, а любим мы их не за это.
Однако тот пожилой посетитель считал, что именно вот эти плохие записи на старых пластинках — "настоящие тенора". И "таких больше нет". "Почему-то перестали появляться люди, умеющие по-настоящему красиво петь тенором".
Он всегда приходил со своими пластинками и своими кассетами и просил переписать пластинки на кассеты. Я как-то спросил, почему он не делает это сам. Мол, если не может разобраться с проводами и кнопками, я мог бы помочь. А он говорит: "А у меня нету магнитофона". А зачем же он тогда, поинтересовался я, переписывает пластинки на кассеты?
— У меня, — ответил этот прекрасный человек, — Есть сын. Он футболист. Они с ребятами постоянно ездят по соревнованиям. Ну скучно же много часов просто сидеть в автобусе. Но у них в автобусе есть магнитофон. Я записываю им старых настоящих теноров на кассеты, чтобы они командой в пути могли их послушать. Чтобы ребятам в дороге не было скучно.
После этого откровения я этого чувака, который был, надо сказать, весьма раздражающим клиентом, даже зауважал. Настолько жить вне реальности — это очень, очень круто. Это вам даже не провозглашение фонографических записей старых теноров совершенством — это само по себе в некотором роде совершенство.
С тех пор иногда вспоминаю его и представляю, как в комфортабельном двухэтажном автобусе едет футбольная команда крепких ребят и внимательно слушает плач юродивого в исполнении Козловского.
А воспоминания об этом персонаже мне, в свою очередь, навевают воспоминания ещё об одном. Это был врач и преподаватель медицинского института. Он тоже приходил в наш отдел библиотеки. Своих пластинок он не носил, но находил в нашем каталоге художественное чтение хорошими актёрами Чехова, Куприна, Бунина и просил записать всё это на кассеты.
— Я, — говорил он, — преподаю в медицинском институте. Готовлю будущих врачей. И меня неприятно поражает, до какой степени у моих студентов неразвита общая культура. Даже лучшие, отличники, те, кто очень хорошо осваивают собственно медицинские и физиологические дисциплины, не знают русской классической литературы. Совсем. Это чудовищно. Ну как человек может быть врачом в России, если он не читал Чехова, Булгакова? Вот, записываю на кассеты и ставлю в аудиториях на перемене хотя бы какие-то короткие рассказы. Понятно, что это в целом ситуации не спасёт, но, может, хоть что-то услышат, хоть что-то в головах отложится.