У подъезда на лавочке ежедневный слет бабушек-старушек. У Катерины Ивановны и Настасьи Петровны горе – мужья ушли в запой. Впрочем, неприятность эта случается у жительниц нашей панельки с завидной регулярностью, но каждый раз все идет по одному и тому же сценарию.
- Мой-то снова в укатуху. Всю ночь спать не давал, колобродил, изверг окаянный. Я уж молчу, лежу тихо, чтоб, не дай Бог, он на меня не кинулся. Он же злой становится, как выпьет, может и в глаз дать, - жалится Катерина Ивановна, натягивая старенький застиранный платок пониже на лоб, чтобы не видно было свежего «бланша» под правым глазом.
- Нет, у меня Степа не такой. Он выпьет, и ему спать надо. Потом проснется, снова тяпнет, и в койку. Эх, так-то он у меня золотой, и руки у него золотые, все по дому делает, цены ему не было бы, если бы не пил… - тянет Настасья Петровна, качая головой и вздыхая.
- Ой, бабоньки, пока Савельич был жив, тоже житья не давал, сколько я с ним намучалась. Зло все от водки этой проклятущей, а ее все продают и продают. Зато теперь так мне без Савельича скучно, словом не с кем перемолвиться. Дети не звонят, забегают только чтобы денег занять, не нужна я им, - скорбно причмокивает иссохшими губами Мария Степановна и смахивает одинокую слезу с морщинистой щеки в пигментных пятнах.
- Так и я о том же, куда я своего Никитушку брошу? Ну, побуянит маненько, потом с недельку все хорошо у нас, до следующей пенсии. Все не одна, - кивает ей Катерина Ивановна, забывая про платок и синяк под глазом. Платок поднимается наверх, бабушки замечают синяк.
- Так все-таки накатил тебе Никитка? Ты ж, говоришь, тихо лежала? – охает Настасья Петровна.
- Лежала, вот те крест, лежала, как мышка, дышать боялась, а ему не понравилось, что молчу, вот он и врезал, злыдень. Сил моих уже нет! - заплакала Катерина. – Сейчас в магазин идти ему за опохмелом, как я пойду с таким лицом? А денег сколько пропивается, даже на хлеб уже не осталось… - трет глаза несчастная старушка мятым платком, который достает из кармана вязаной растянутой кофты.
В этот момент у подъезда останавливается красивая новая машинка, из нее выходит Галина Владимировна, элегантная, в бардовом брючном костюме с сумочкой-клатчем. Она пикает сигналкой и цокает каблучками мимо троицы на лавке.
Катерина Ивановна тут же перестает плакать, на лице появляется ехидная ухмылка, она цедит ядовито:
- Нарисовалась фифа. Нам ровесница, а все молодуху из себя строит, глазки подвела, бровки нарисовала, стыдобища…
Настасья Петровна с готовностью подхватывает:
- Ага, сзади пионерка, а спереди – пенсионерка! – и все дружно начинают хихикать. От смеха у Марии Степановны что-то булькает в груди, и она заходится в кашле.
- А толку-то, что вся из себя, ни мужа, ни детей, пропорхала всю жизнь, никому не нужная, бухгалтером за столом отсидела, с циферками, и еще нос задирает, - Катерина Ивановна грозно сдвигает брови к переносице.
Галина Владимировна, между тем, приветливо здоровается и исчезает в подъезде. Разговоры соседок она уже выучила наизусть, и ее это совсем не трогает. Вечером концерт, еще надо сделать прическу и решить, в каком же платье отправиться в филармонию.
- Нет, вы смотрите, она еще улыбается, будто все у нее хорошо. Тьфу, да она даже не представляет, как это жить с семьей, заботиться о муже, ужином его кормить, портки его стирать, деток в гости ждать и угощать! – плюется Катерина Ивановна, а Мария Степановна и Настасья Петровна громко поддакивают. – И вообще, засиделась я с вами, мне в магазин надо, меня муж дома ждет!
Бабушка тяжело поднимается с лавки и шаркает стоптанными тапками до ближайшего супермаркета…
