В июне 1836 года Николай Васильевич Гоголь уехал за границу, где пробыл с перерывами около десяти лет. Попросту говоря – сбежал.
За полтора месяца до этого, 1 мая, прошла премьера «Ревизора» в Александринском театре, на которой присутствовал сам Николай I. Публика была в основном избранной и вела себя соответствующе: император захлопал – и все захлопали, он рассмеялся – все рассмеялись...
В советские времена в одном московском детском садике провели эксперимент. Кажется, об этом рассказывал писатель Владимир Солоухин. У всех детей каша сладкая, а одному мальчику ее специально посолили. Дети позавтракали, у них спрашивают: как, понравилась каша? Они говорят: да, вкусная, сладкая. Доходит очередь до мальчика, который ел соленую кашу. У него спрашивают: понравилась каша? Сладкая? И тот, немного помолчав, с трудом выдавил из себя: да, сладкая...
Гоголь до конца спектакля не высидел, сбежал. Он твердил только одно: «Никто, никто, никто не понял!!!».
О реакции на пьесу столичного общества писатель сказал: «Малейший призрак истины — против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если б я взял что–нибудь из петербургской жизни, которая мне больше и лучше теперь знакома, нежели провинциальная». Писателя разочаровала и сама постановка, и особенно исполнитель роли Хлестакова талантливый актер Николай Дюр: «Главная роль пропала!»
Гоголь даже отказался ехать в Москву, где его пьесу ставили в Малом театре. Хотя городничего играл Щепкин – любимый актер и приятель писателя.
И самое интересное. Это еще приметил Владимир Владимирович Набоков: персонажи «Ревизора» реальны лишь в том смысле, что они реальные создания фантазии Гоголя. В России гоголевской эпохи взяточничество цвело так же пышно, как цвело оно и цветет повсюду в Европе, а с другой стороны, в любом из русских городов той поры проживали куда более гнусные подлецы, чем добродушные жулики из «Ревизора».
Но не тут-то было! Анекдот разросся до размеров обличительного эпоса...
Гоголь же поступил так, как и после провала своей ранней поэмы «Ганс Кюхельгартен», взял да и сбежал за границу. Свой отъезд он объяснял так: «Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать все свои обязанности авторские, свои будущие творения».
Поколесив по Европе, Париже, Гоголь поселился в Риме. Набоков заметит, что годы «проведенные в Италии с относительным комфортом, были еще менее продуктивными, чем лихорадочные странствия в почтовых каретах. Дрезден, Бадгастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Флоренция, Рим и опять Флоренция, Мантуя, Верона, Инсбрук, Зальцбург, Карлсбад, Прага, Греффенберг, Берлин, Бадгастейн, Прага, Зальцбург, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Ницца, Париж, Франкфурт, Дрезден — и все сначала».
И все-таки смысл в этом был. Гоголь, как мне кажется, сам того не сознавая, выступает этаким альтер эго своего же Чичикова. Тот колесит в поисках мертвых душ, писатель – в поисках вдохновения. Тот покупает – миф, который можно конвертировать в звонкую монету, Гоголь – путешествует, чтобы потом инвестировать потраченные деньги в свои произведения.
Впрочем, Европа на него впечатления не произвела: «Мне кажется, здесь нет ничего такого, что бы удивило вас… Все рынок да рынок, презренный холод торговли да ничтожество».
Как-то в русском обществе за границей разговор зашел о Германии. «Упорно молчавший Гоголь наконец сказал: «Да, немец вообще не очень приятен; но ничего нельзя себе представить неприятнее немца-ловеласа, немца-любезника, который хочет нравиться; тогда он может дойти до страшных нелепостей. Я встретил однажды такого ловеласа в Германии. Его возлюбленная, за которою он ухаживал долгое время без успеха, жила на берегу какого-то пруда и все вечера проводила на балконе перед этим прудом, занимаясь вязанием чулок и наслаждаясь вместе с тем природой. Мой немец, видя безуспешность своих преследований, выдумал наконец верное средство пленить сердце неумолимой немки. Ну, что вы думаете? Какое средство? Да вам и в голову не придет, что! Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался в пруд и плавал перед глазами своей возлюбленной, обнявши двух лебедей, нарочно им для сего приготовленных! Уж, право, не знаю, зачем были эти лебеди, только несколько дней сряду каждый вечер он все плавал и красовался с ними перед заветным балконом. Воображал ли он в этом что-то античное, мифологическое или рассчитывал на что-нибудь другое, только дело кончилось в его пользу: немка действительно пленилась этим ловеласом и вышла скоро за него замуж».
Вот вам пошлость, как отмечает Набоков, «в ее чистом виде... Откройте любой <современный> журнал — и вы непременно найдете что-нибудь вроде такой картинки: семья только что купила радиоприемник (машину, холодильник, столовое серебро — все равно что) — мать всплеснула руками, очумев от радости, дети топчутся вокруг, раскрыв рты, малыш и собака тянутся к краю стола, куда водрузили идола, даже бабушка, сияя всеми морщинками, выглядывает откуда-то сзади (забыв, надо думать, скандал, который разыгрался этим же утром у нее с невесткой), а чуть в сторонке, с торжеством засунув большие пальцы в проймы жилета, расставив ноги и блестя глазками, победно стоит папаша, гордый даритель.
Густая пошлость подобной рекламы исходит не из ложного преувеличения достоинства того или иного полезного предмета, а из предположения, что наивысшее счастье может быть куплено и что такая покупка облагораживает покупателя»...
Но Набоков здесь, как кажется, немного недоговаривает: да, реклама – пошлая (причем, осознанно сделана такой, поскольку рассчитана на среднестатистического обывателя), но она достигает своей цели, потому что тешит тщеславие. А реклама, достигшая цели, приносит огромную прибыль...
Зато за границей Гоголя ничто не отвлекало от написания поэмы «Мертвые души». Анекдот от Пушкина, который мог быть рассказан в нескольких строках, превратился в великое художественное произведение. Потому что Гоголь – настоящий гений. Однако в нем все-таки чувствуется какая-то «кривизна», нелинейность (как, впрочем, и положено гению). В Италии он вдохновлялся образами России и ее бесконечными просторами. А в это же самое время Пушкин в холодном Петербурге грезил о солнечной Италии:
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
