После того, как в моем ожидании забрезжил день операции, я вздохнула. Хоть я и распечатала и подписала кляузу на врачей в Министерство, но она осталась неотправленной. Мы встретили католическое Рождество, Новый год, потом –православное Рождество. Праздники прошли весело, тем более что 1 января из Москвы приехал сын с невесткой, и у нас за столом мы собрали всех наших детей, невесток и внуков, за исключением моего старшего внука Женьки, которого его мать увезла к своим родителям на Урал. В середине января я сходила к стоматологу, чтобы заменить так некстати отлетевшую с переднего зуба пломбу. Пломбу поставили удачно, а вот сходила я неудачно – подхватила от кого-то то ли грипп, то ли ОРВИ… Это ж надо было умудриться – мучительно добиваться операции четыре месяца и накануне подцепить заразу! Нет, на это способна только я… Позвонила в UMC, рассказали про грипп и услышала ожидаемое: при гриппе и речи об операции идти не может, тем более у такого сложного пациента, как я. Предложили сначала выздороветь, потом позвонить. Надо ли говорить, что, оклемавшись, я позвонила через две недели и снова попала в хвост очереди? Мне назначили новый день – 25 февраля. Так называемая срочная операция превратилась в долгоиграющую пластинку, но на свете всё имеет обыкновение заканчиваться, закончилась и она. В больницу я собиралась как на праздник. В палату влетела, внутренне ликуя. В навороченной ультрасовременной клинике UMC палаты люксовские: либо двухместные, либо одноместные. Туалет и душ встроены в помещение, в общий коридор выходить не надо. Моей соседкой по палате оказалась чудесная, очень тихая голландская девочка. На вид ей можно было дать от семнадцати до двадцати лет. К девочке ежедневно приходили врачи и о чем-то тихо говорили с ней за шторкой. Однажды после их ухода девочка заплакала, и я спросила, что случилось. Девочка рассказала, что ей надо менять сердце и она ждет операцию трансплантации уже три с половиной года. А сейчас она лежит на обследовании, но очень надеялась на операцию. Еще она рассказала, что не работает и даже не учится, потому что не может – она уже полный инвалид. Я смотрела на кукольное лицо девочки, обрамленное лёгкими светлыми волосами в завитушках, на нежный румянец на ее щеках и не верила своим глазам. Девочка легко двигалась по палате, читала допоздна, как и я, и вот такое горе – её маленькое сердечко подлежит замене. Голландия – страна крошечная, меньше Московской области, с органами здесь плохо, люди ждут трансплантации по семь-десять лет… если доживают. С милой своей соседкой я пробыла недолго. Операция была назначена через день. В день операции есть-пить не дали, принесли знакомый синий халатик с пуговицами на спине, белые нейлоновые штанишки. Умытую и переодетую, меня повезли на кровати в операционную. Сначала в предбанник – общую прихожую операционных залов, где пациенту на голову надевают белую тонкую шапочку. И вот я уже в шапочке… Самое неприятное в операциях– это укол в запястье. Я не знаю, зачем это нужно хирургам, но я бы дорого дала, чтобы избежать этой процедуры. Врачей и сестёр я всегда предупреждаю, что во время введения иглы в запястье я пою, чтобы не заорать, а поскольку пою я плохо, то звуки, издаваемые мной, напоминают мычание. Сестры добродушно и весело позволили мне мычать и сами обозвали предоперационный укол «gemeen» – подлым. Операционные голландские сестры – особая порода медсестёр. Все они, как на подбор, крепко сложены, веселы, румяны, умелы. Они непрерывно шутят и подбадривают страдальцев до самого операционного стола. Сестры доставили меня к операционному столу, переложили мой увесистый организм с кровати на хрустящие стерильные простыни. Накрыли синими простынями с отверстием на правом бедре, начали дезинфицировать пах. Пришел врач в маске (не Леендерс, другой, неизвестный мне хирург), представился, пожал правую руку. Левая давно была опутана проводами, в проколотом запястье – канюля для анестезии. – Что ж, доктор, начинайте, удачи нам обоим,–успела сказать я и провалилась в хирургический сон. Проснулась я с диким желанием пить. Жажда была такой, что язык еле ворочался во рту, а в гортани я чувствовала колючую пустынную сушь – как будто туда напихали кактусов. – Пить,–прохрипела я в предбаннике, в который меня вывезли после операции. – Пить Вам нельзя по-прежнему, но у меня кое-что для Вас есть. Руки мои были спелёнуты, в смысле, опутаны проводами, и я почему-то не сумела поднять ни одну из них. Медбрат поднес ко рту мороженое-шербет на палочке. Я жадно откусила кусок побольше и начала высасывать из этого куска ледяную фруктовую воду. В три куса я прикончила брикетик мороженого. Рот и язык оледенели, но это лучше, чем пустыня Сахара с кактусами в глотке. Я попросила медбрата ещё мороженого, и он принес мне на выбор два новых брикета: лимонный и малиновый. Я выбрала лимонный. Я откусывала крупные куски и высасывала жидкость, стараясь напиться. Скормив мне второй брикетик, медбрат сказал, что с меня хватит и скоро меня отвезут в реанимацию. В реанимации я заснула, а вечером пришел Янрик. Принесли обед, и Янрик покормил меня с ложки, потому что руки по прежнему были опутаны проводами, а в венах сидели иглы, соединенные с капельницами. Через день меня перевели в обычную палату, вынув из рук половину иголок. В палате меня ждал сюрприз. Моей соседкой оказалась пожилая женщина, и это было бы хорошо, если бы не одно «но». «Но» представляло собой мужа соседки, такого же пожилого человека, как она, но… муж практически жил в палате, как я поняла. Спасения от этого «но» не было никакого… Сначала супруги позавтракали. Потом пополдничали. Рты их не закрывались ни на минуту – старики были заняты или жеванием, или говорением. Палка дедули перегораживала мне путь в туалет, сам туалет был затоптан грязными башмаками хозяина палки (на дворе – февраль и слякоть). Дед сидел, положив ноги в грязных ботинках на кровать своей супружницы, и она, вероятно, находила это нормальным. Нормальным она находила и то, что муж сопровождал ее даже в туалет. Но самым страшным было то, что супруги болтали, не умолкая… После операции очень хочется спать, а как? – два старика монотонно бубнят над ухом. «До часа посещений еще куча времени… почему дед сидит в палате и никуда не девается? Почему он вообще сюда явился в неурочный час, с утра пораньше?» – думала я. Не выдержав, попросила соседей умолкнуть. – О, мы сейчас просто выйдем погулять, а Вы поспите, – галантно предложил дедушка. – Ок, попробую. Супруги отсутствовали в палате минут двадцать, не больше. Пришли, радостно и громко спросили: – Ну, вы поспали? – Честно говоря, только начала засыпать, а вы меня разбудили. Старички особо не отреагировали и снова затеяли бубнёж. Я прислушалась. Лучше бы я этого не делала… – Тебя послезавтра выпишут и куда мы с тобой пойдем? – спрашивал, причем неоднократно, дедушка. – Мы с тобой пойдем в «Альберт Хяйн» (сеть продуктовых магазинов в Нидерландах), – отвечала бабуля. – А может, лучше в Лидл? (еще одна сеть продуктовых магазинов). – В Лидл не стоит, но мы можем пойти еще и в «Юмбо» (и еще одна популярная сеть магазинов). Полчаса они обсуждали, в какой продуктовый магазин они оправятся по выписке и каким маршрутом. Слова «Альберт Хяйн», «Лидл» и «Юмбо» повторялись по бесконечному кругу… Следующий час старики перечисляли продукты, которые они там купят. Высокоинтеллектуальные беседы двух стариков меня доконали. Я так и не сумела поспать из-за их жаркого обсуждения магазинных маршрутов и их грядущего продуктового набора. И я нажала на кнопку вызова медсестры. Медсестра пришла и вкрадчиво разъяснила мне, что дед снял гостиницу при клинике UMC на время операции и передержки в клинике своей жены. И что у него есть по закону выбор: есть одному или вдвоем с женой. Я показала пальцем на правила для пациентов и посетителей больницы, обрамленные в рамочку и висящие на стене: – А у меня есть право пациента все-таки поспать после операции и не мучиться от присутствия непациента-болтуна в палате во внеурочное время. В правилах, между прочим, написано, что посетители могут прийти к больному не раньше пяти часов вечера. Выпроводите, будьте так любезны, постороннего человека из палаты. Я огребла по полной. К такому повороту событий в голландских клиниках я уже привыкла, и эмоций они у меня уже не вызывают. В очередной раз мне пришлось выслушать, что я эгоистична, бесчеловечна и несимпатична. Ну разумеется, я же не голландка. Куда мне до них: при всем желании я не смогла бы полтора часа болтать про продуктовые магазины – одно и то же одними и теми же словами. – А Вы непрофессиональны, – заявила я сестре. – Проводите посетителя, который пришел в неурочное время, иначе я вызову дежурного врача и напишу на Вас жалобу. Вот он – я показала на старика,–не имеет права здесь находиться. А я здесь нахожусь после операции и хочу спать, на что имею полное право. Деда выпроводили – с его грязными башмаками, палкой и нескончаемой болтовнёй про «Альберт Хяйн». Поспать мне все-таки удалось. Вечером пришла подруга, принесла тюльпаны и свежие, очень вкусные пирожки. Я уже могла встать с кровати и предложила подруге посидеть в холле. Дед, конечно, снова восседал на стуле подле соседки и снова громко нёс обычную свою чушь про магазины. На месте бабули я сошла бы с ума. В холле я рассказала подруге про сладкую парочку. Про то, как дед свою бабку в туалет сопровождает. Подруга засмеялась: – А может, он жить без неё не может? Может, у них любовь? – Ага, прям Ромео и Джульетта. В туалет сходить без друг друга не могут. Только вместо сцены на балконе у нас в палате – затянувшаяся сцена обсуждения продуктовых магазинов, а это отнюдь не Шекспир. Скорей бы домой… Подруга ушла, и пришел Янрик. Янрика я тоже увела в холл и тоже рассказала про деда и бабку. – Потерпи уж, – сказал Янрик, – Завтра тебя выписывают. Назавтра меня выписали, ранка в паху затянулась быстро, а в марте мы поехали на юг Испании, где вовсю бушевала весна и пели птицы.