Третий герой интервью в рамках международной онлайн-конференции «Фридрих Горенштейн и традиция русской литературы XIX–ХХ веков» — художественный руководитель Московского театра «Эрмитаж» Михаил Захарович Левитин.
Как вы думаете, что выделяет Фридриха Горенштейна на фоне его современников?
Выделяет, даже, скорее, отличает его от нас то, что он о нас не думает. Ни минуты. Никогда. Он как-то рано родился для своей литературы, ушел в нее и из нее старался не выходить. Даже не старался. Он бы не вышел из нее никогда. Он очень странный человек был — верный самому себе. Говорить с ним было очень трудно. Но он охотно говорил иногда с теми, кого на минуту полюбил.
Любил он тоже как-то случайно. Ему кто-то нравился — он уделял этому человеку внимание. Нельзя назвать его свободным, потому что он был несвободен от собственной литературы. А независимость — да, она была. Он писал ни на кого не похоже и не старался для этого.
Где он видел тот мир, который перенес на страницы, не знаю, но, безусловно, этот мир в нем жил, и он варьировал его, уходил куда-то, грандиозно уходил. Он был не светский человек, хотя некоторые страницы его жизни были вполне общие, которые могли произойти еще с кем-то. Но мне кажется, мы говорим о такого рода артисте (именно артисте — особый род), который ничего не боялся. Ничего. Даже умереть.
Почему важно читать Горенштейна сегодня?
Я спрашивал у моих друзей, прочитавших его позже меня. Мне говорили, что их увлекало необычное внутри Фридриха. Некоторые чувствовали к нему нежность и так далее.
Понимаете, он занимался мирами. И он не является нашим современником, он является современником всего и вся. Он в этом смысле — настоящий еврейский художник, настоящий еврейский писатель. Он был удивительно неповторим, непохож. Многие ищут в литературе то, что уже читали. И находят, это бывает. А многие ищут то, чего даже вроде и не должно существовать на свете белом. Фридрих — из тех удивительных событий. И он мог быть, а мог не быть. Но вот он состоялся, он есть. Я думаю, долгим-долгим будет путь к его книгам. Он ничем не помогает читателю, кроме того что добавляет ко всему глубочайшую сердечность, печаль. Печаль Горенштейна. Вот такой человек.
Может быть, вы выделяете для себя какое-то из его произведений?
Если мечтать поставить Фридриха в театре, то можно было бы поставить «Искупление». А я иногда мыслю не только литературой — своей или литературой Фридриха, — я мыслю театром. И это произведение более ясное, хотя и к нему будет масса вопросов: зрительских и читательских. Но, повторяю, его это совершенно не волнует.
Он был очень пренебрежителен к большим именам, с которыми имел дело в работе. Есть ощущение, что люди его интересовали лишь с той точки зрения, интересует ли он их. Если он их интересует — он отзывался. Он чувствовал, есть ли фальшь, нет ли фальши. Зарабатывал кинематографом, как вы знаете, и это приносило ему некий доход. Но не очень любил вспоминать про свою работу в кинематографе. Во всяком случае, когда общался со мной.
Он рассказывал, как его вызвали накануне отъезда в Германию в комитет. Вот он вошел, я повторяю буквально его слова: «Сидел очень симпатичный капитан. А может быть, даже и майор, я не знаю, кто. Он был в штатском, по-моему». И перед ним была пачка фридриховских текстов, самиздатовских. Много. И Фридрих его спросил: «Неужели вы это все прочитали?» Ну, тот: «Да, я это все прочитал. Можете меня спокойно по любой книге гонять, спрашивать». Он говорит: «Ну и что?» — «Очень сильно. Очень сильно». — «Ну, и будет ли это напечатано?» «Через 300 лет», — говорит ему этот человек. И тогда Фридрих спрашивает: «И что же вы мне предлагаете?» — «То, что сами хотите». — «А если я собираюсь уехать, вы же об этом знаете?» — «Да, мы слышали об этом». — «Вы не будете мне мешать?» — «Нет». И он говорит, что это был чуть ли не один из немногих разговоров, где он почувствовал, что разговаривает с читателем. Видите, в каких странных обстоятельствах он находил читателя и как трудно сам шел к людям. И в книгах сам трудно шел, и обстоятельства воспринимались им крайне необычно.
К нему было не прикоснуться. Вот он входил в Дом кино, и протягивали руку за билетом те, кто его не знал, — администраторы. И он всегда кричал: «Уберите руки!» Он такой человек — на пределе нервности.
Любил он по-настоящему. В тот период он любил свою последнюю жену, своего маленького Дана и, конечно, свою кошечку. Вот кошечку он любил до конца. Она умерла немногим раньше, чем он. И это было крушение всего и вся. Он не делал различия между кошечкой и ребенком. Это была его кошечка. Она что-то давала ему, он возвращал ей.
Вообще это очень красивый человек. Люди скажут, что это слишком экзотично для нас, необычно. Философия странная какая-то, но она есть, эта философия, ее надо разгадать. Можно не разгадывать, он обойдется. Но он такой: смесь натурального, очень неприятного с сердечным. Это Фридрих. Как это соединяется? Но в человеке же это как-то соединяется?
Без него, мне кажется, труднее и беднее будет литература. Но к нему еще не пришли.
Что бы вы посоветовали начинающему читателю Горенштейна? Как к нему прийти? Как до него дорасти, наверное?
Вы знаете, надо вслух читать. Потому что, когда человек читает его глазами, ему трудновато, ему кажется чаще всего, что он с чем-то замысловатым встретился, требующим расшифровки. Но если его так прочесть, уловить его тональность, тогда поймешь его персонажей. Там очень много персонажей слепоглухонемых. Я сейчас преувеличиваю немножко, но страшные истории. И людей, униженных судьбой, униженных своей физиологией. Обычно люди отбрасывают, ничего от них нельзя взять, они — такой немножечко шлак человеческий. Но это неправда. Вероятно, Фридрих знал, что такое боль, и очень четко понимал или пытался понять, что чувствуют изгои. Потому что сам он был изгоем. И по биографии своей, и по индивидуальности крайне резкой. И очень еврейской. Думал ли он об этом, не знаю, но без этого не обходился, потому что там нет-нет да и мелькнет вдруг что-то национальное.
Он такой — один из тех, кто с Моисеем бродил по пустыне. А может быть, он и был Моисеем, я не знаю. Он очень большая и важная личность в нашей литературе, искусстве, культуре. Очень большая. Но не первостепенная, потому что первостепенными обычно кажутся те произведения и авторы, которые дают ответы на конкретные вопросы…
Странный писатель. Странный.
Смотрите записи первого и второго дня конференции на нашем YouTube-канале.