Зима. Вечер. Ветер свистит в щелях деревянного дома. Февраль 1921 года выдался вьюжным. Прям как у Блока. «Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем Божьем свете!»
Да, не Швейцария. Но ведь сам решил вернуться. Никто не заставлял. Хотя звали, да, звали…
Старый облезлый диван теперь трещит в камине, заливая комнату теплом и светом. Хорошо, но надолго не хватит. Неопубликованные рукописи свалены в углу – скоро придет их черед. Сидящий в старом кресле у камина статный старик зябко поежился – и вдруг искренне, по-детски улыбнулся. Постороннему наблюдателю могло бы показаться, что пламя в глазах на секунду вспыхнуло ярче, чем в камине.
Но откуда здесь взяться постороннему наблюдателю?
Старика зовут Петр Алексеевич. Как русского царя, с неистовой верой в свою правоту прорубавшего окно в Европу. Шутка истории. Господи, сколько их было за его длинную жизнь, этих шуток?!
Старик вспоминает Пажеский корпус. Свой первый карцер. Первый. Сколько их потом было – тюрем, карцеров, этапов? Вовсе не дряхлая память подсказывает имя ротного командира: Фёдор фон Бревен. Он пришел контролировать самоподготовку учеников. Но, черт побери, это правда было дело не его, а инспектора классов! И юный Пётр был трижды в своем праве, когда сказал ему об этом! А то, что в результате загремел под замок – так это даже весело получилось.
Пётр Алексеевич светло улыбнулся, вспоминая, как его досрочно выпускали из карцера «по причине сомнения в психической вменяемости ученика». Ну скучно же было, а Пётр никогда не терпел скуки. Его деятельная мятежная натура и тогда нашла ему дело по душе – он решил… научиться лаять. Позже он напишет об этом так:
«Я умел передавать лай собаки на луну, представлял, как лают две собаки при встрече, одна огромная и сильная, лающая басом на маленькую собачонку, которая в ответ, поджав хвост, тявкает со страхом из-за угла на большую, и т. д. Это, казалось бы, совершенно бесполезное занятие впоследствии имело практическое значение. Когда я плавал по Амуру в почтовой лодке, то ночью мое уменье лаять по-собачьи оказывало нам большую пользу. Часто, плывя в темноте в безлунные ночи по реке, мы с трудом различали очертания берегов и не знали, где находятся селения. И всякий раз, когда нужно было пристать к берегу, мой товарищ, командир почтовой лодки, серьезно говорил мне: «Петр Алексеевич, будь так добр, полай немножко». Я не заставлял себя просить, и мой звонкий лай тотчас же разносился по широкой реке. Через несколько минут на мой лай отзывались собаки из селений на берегу, и мы могли тогда легко ориентироваться и приставали к берегу. Так в жизни всякое знание может пригодиться».
Амур… Память снова делает скачок. Что тогда занесло в далекое Забайкалье потомка князей Смоленских, Рюриковича в тридцатом поколении? У отца Петра Алексеевича было 1200 крепостных в нескольких имениях по всей России. Сам Пётр с отличием закончил Пажеский корпус и «подавал большие надежды», будучи пажом у самого Александра II. Но сбежал – смешно сказать – в Сибирь, в казачьи войска, есаулом!
Старик поморщился. Все эти великосветские салонные хлыщи не понимали: дело было даже не в отвращении Петра к бессмысленному прожиганию жизни в балах, пьянках и картах. Он не смог простить Александру II предательство. Молодой Петр внезапно понял, что царь-реформатор – не такой уж либерал, каким хотел показать себя Европе, а на реформы пошел скорее вынужденно…
В памяти старика замелькали картинки, которые он многие годы хотел бы забыть.
По сути тогда и принял решение – бежать. Бежать от салона и паркета, от слащавых речей придворных лизоблюдов и жеманных улыбок женщин, от своего княжеского титула и карьерных перспектив.
Бежать.
Иркутск, Большой Хинган, Амур, Сунгари, Восточные Саяны. Справа Китай, впереди Охотское море. Новые увлечения - геология, гидрология, ботаника. Плевать, что не этому учился всю жизнь – что непонятно, возьмем энтузиазмом. Исследования саянских вулканов (открытие молодого, «четвертичного» вулканизма), поиски пути из Читы на Олёкминские прииски, картирование «диких» по тем временам мест. Золотая медаль Русского Географического общества. Но настоящим ученым так и не стал. Дилетант в всем.
Старик неслышно засмеялся. Зато как было весело! Как-то, когда на утлой лодчонке шли вверх по Амуру, встретили странный пароход. Команда бегала по палубе, кто-то прыгал за борт. Оказалось – у капитана белая горячка. Ни кого к себе не подпускает, кричит «Прочь, бесы окаянные!» Петр Алекссевич писал потом: «Меня просили принять командование пароходом, – и я согласился. Но скоро, к великому моему изумлению, я убедился, что мне делать почти нечего…, если не считать нескольких действительно ответственных минут…Всё обошлось как нельзя лучше».
На борту и без него каждый знал, что нужно делать. Вот тогда в голове Петра Алексеевича и возникла впервые его собственная формула анархии: каждый будет заниматься своим делом, и делать его хорошо, если ему просто НЕ МЕШАТЬ.
Уже тогда он делал все «наоборот», не так, как другие. Все шли из Читы в глухие места – и не доходили. Он первый решил пройти обратно, из Бодайбо в Читу – и дошел. Теперь там дорога. Кто бы знал, что потом этим придется заниматься всю жизнь. Бежать, чтобы не потерять себя – и прокладывать новые пути для других.
Бежать.
Он вспомнил свой первый настоящий побег. Побег после двух лет в Петропавловской крепости. Он тогда уже был молодым революционером, которого арестовали на следующий день после доклада в Географическом обществе. Рассказывал свои идеи о ледниковом периоде, и это стало сенсацией в среде крупнейших ученых России.
А на следующий день за ним пришли.
Два года в Петропавловке. Там, где Пётр 1 убил своего родного сына, где Екатерина 2 заживо хоронила тех, кому пришлось не по душе убийство её мужа. Страшное место, о котором хотелось бы стереть все воспоминания, до пустоты, до белого шума. Но увы... Он читал, писал, учился. И наконец- удача – его переводят в лазарет, откуда уже реально сбежать.
С те пор вся жизнь – побег. Финляндия, Швеция, Норвегия, Англия, Швейцария, Бельгия. И снова Англия, Франция, Швейцария. Он выпускает газету «Бунтарь» («Le Revolte»), создает теорию анархизма, которую потом полностью извратили большевики, сидит во французской тюрьме и наконец возвращается в Россию. В страну свергнутого самодержавия. В страну, где после двух революций свободы осталось еще меньше, чем при царизме.
Старик посмотрел на окно. За наглухо закрытыми ставнями выл ветер, пытаясь сломать преграду, замести вьюгой комнату, потушить слабо горящий камин.
Холодно.
Они так и не поняли. Никто не понял. Если бы он хотел чего-то для себя – он не ушёл бы в свой первый побег, остался бы камер-пажом Александра. Но он хотел свободы и равенства для всех. И когда Керенский, глава временного правительства, приехал лично и предложил стать министром, Петр Алексеевич сказал свою знаменитую фразу: «Лучше уж быть чистильщиком сапог, чем министром!» Его тогда снова не поняли, искали в этой фразе политический смысл. Идиоты. Он сказал именно то, что думал: кем угодно лучше быть, чем министром. Потому что министр – самый несвободный человек в стране.
Керенский был не последним «от власти», кто приезжал, предлагал, обещал. Их было много. Ему предлагали квартиру и помощь от Кремля. Ленин присылал ему «охранное» удостоверение, Луначарский звал войти в правительство…
Они так ничего и не поняли.
…Он ушел тихо, в ночь на 8 февраля 1921 года, в возрасте 74 лет, стараясь «не доставить никому хлопот». Позже о его смерти напишут, что из жизни ушел «старый закаленный борец революционной России против самодержавия и власти буржуазии».
Станция метро и переулок в Москве. Красивый, маленький город на окраине Краснодарского края с населением всего 80 000 человек. Улица в Дмитрове, где стоит памятник князю-анархисту, и еще множество улиц в российских городах. Вулкан в Саянах…
Мало кто знает, что все они названы в честь одного и того же человека – Петра Алексеевича Кропоткина. Князя, ученого, революционера.
Седого старика перед камином.