Публикация создана в рамках Всероссийской акции Минобрнауки России «Научный полк».
Гвардии старшина. Родился 08.07.1921 г. в д. Черняево Роменского района Калининской области. Действующая армия: 03.1942–05.1945 гг., стрелок, 238 гвардейский бомбардировочный авиационный полк дальнего действия, 439 истребительный авиационный полк, 84 истребительный авиационный полк.
Награжден: Орден Отечественной войны I степени, медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За оборону Ленинграда».
С 1962 г. доцент НГУ, с 1968 г. – старший научный сотрудник, зав. сектором Института истории, филологии и философии СО АН СССР, с 1990 г. главный научный сотрудник Института филологии СО РАН. Доктор филологических наук, профессор НГУ.
Из воспоминаний Александра Ильича:
Война шла уже несколько недель. Фашисты рвались к Москве. Но в долгую войну многие по-прежнему не верили. Ее всё еще воспринимали как страшное недоразумение. Памятное сталинское выступление тому подтверждение: «…полгода, от силы годик, и фашистская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений». Правда, выступление Сталина не настраивало на легкую победу: «враг силен, коварен, опытен…».
Курсанту авиашколы Александру Федорову (как и другим) тоже по наивности казалось, что война скоро окончится, а он не успеет попасть на фронт. В числе восемнадцати курсантов он подал рапорт с просьбой послать на фронт, рядовым в пехоту. Их пыл охладил начальник штаба, человек опытный и знающий: «Успеете, на фронте нужно не пушечное мясо, а опытные, хорошо подготовленные специалисты, знающие технику и современный бой. Стране понадобятся десятки тысяч подготовленных авиаторов».
С апреля 1942 года А. Федоров в действующем авиационном полку в должности воздушного стрелка-радиста. Но летать практически не пришлось: очень мало осталось боевых машин. Поэтому приходилось выполнять обязанности пулеметчика-зенитчика на аэродроме: устанавливали турель с пулеметом ШКАС, и в таких зенитных точках дежурили стрелки-радисты, отстреливаясь от штурмовавших аэродром «мессеров» и «юнкерсов». И только, когда полк перебазировался под Сталинградом, Федорову удалось сделать два боевых вылета в составе экипажа бомбардировщика.
Самолёты бомбардировочной авиации были устаревшие: СБ, СУ-2, ТБ-3, ТБ-1. Были и хорошие машины: ДБ-3Ф, ПЕ-2. Но к началу 1942 года тех и других оставалось очень мало. Не хватало и истребителей для сопровождения бомбардировщиков. Наша авиация несла тяжелые потери. В начале 1943 года многие авиаторы из летного состава были переведены в воздушно-десантные войска. В начале 1943 года в парашютно-десантный полк, который базировался под Москвой, был послан и Федоров.
Авиаторов начали отзывать из парашютно-десантных войск в середине 1943 года, советская авиация стала заметно пополняться новыми боевыми машинами: истребителями и штурмовиками ЯК, ЛА-5, ИЛ-2. Страна мобилизовала все силы. Тыл ковал победу для фронта.
А. И. Федоров был направлен в 22-й бомбардировочный авиационный полк дальнего действия (АДД). После первых удачных вылетов на Орел, Брянск, Курск, на бомбежку немецких артбатарей под Ленинградом Федорова взял в свой экипаж командир эскадрильи Герой Советского Союза, майор Иван Егорович Гаврыш, опытный летчик, воевавший еще с белофиннами, прошедший тяжелую школу боев 1941–1942 гг. Достаточно сказать, что Федоров был пятым по счету стрелком-радистом в экипаже. Четверо один за другим погибли в 1941–42 годах.
До конца войны (исключая 3 месяца, которые он провел в госпитале после тяжелого ранения), А. И. Федоров пролетал с экипажем И. Е. Гаврыша, совершив 50 дальних вылетов. Трижды ранен, награжден медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», восемью юбилейными медалями. Таковы штрихи военной биографии воздушного стрелка-радиста Федорова, известного нам доктора филологических наук, профессора Александра Ильича Федорова.
Память солдата
— Сорок лет спустя вспомнить все подробности увиденного и пережитого на войне, по-видимому, удается не каждому. Вереница событий, калейдоскоп лиц людей, большинство из которых погибло. Память восстанавливает факты достаточно отчетливо, но избирательно. Запомнилось первое впечатление от фронтового аэродрома под Сталинградом. Мы, авиаторы из запасного полка, добирались туда трое суток. Голодные, усталые. Вопреки ожиданиям, нас никто не встретил: немногие из уцелевших боевых экипажей улетели бомбить скопления немецких войск, наступавших на Сталинград. Техники и авиамеханики с нетерпением ожидали их. Вернулись три машины из девяти. Одна села на «живот», не выпустив шасси. К ней быстро подошла санитарная машина. Из самолета вышли пилот и штурман, раненный в плечо, стрелок-радист был убит. Никто из нас не представлял, что может остаться от человека, прошитого очередью из пулеметов и авиапушки…
Командир этой машины, мрачный коренастый парень, выстроил нас: «Ну, орлы из курятника! Теперь вы поняли, что с вами будет? Вам в ваши дурацкие головы вдолбили, что вы будете летать выше всех и дальше всех!.. Чушь собачья. Долетите до передовой, довезете бомбы туда. Там тысячами мрет наша пехота. Кто из вас трус? Два шага вперед. Трусы здесь не нужны». Никто этих шагов не сделал, хотя храбрецами в этот момент нас назвать было нельзя: совесть (а может быть, и отсутствие смелости) не позволили сделать это… Через несколько дней комиссар полка зачитал знаменитый сталинский приказ, который запомнился под названием: «Ни шагу назад!»…
Еще одно из ранних впечатлений. Во второй половине августа мне вместе с техником поручили сопровождать подбитые самолеты на ремонт через Волгу, на Южный Урал. Враг подошел к городу. Оставшиеся на аэродромах Бекетовка, Абгонерово уцелевшие самолеты перелетали на новые аэродрому за Волгу. Подбитые машины нельзя было бросать, их надо было или сжечь, или перевезти, если была такая возможность.
23 августа. С самого раннего утра начались массированные налеты на Сталинград. Шли эшелон за эшелоном, на низкой высоте «Юнкерсы-88», «Юнкерсы-87», «Мессеры-110». Бомбили и переправу, и стоявшие на приколе волжские речные пароходы, переоборудованные под плавучие госпитали. На них были флаги с Красным Крестом. Впервые я увидел разгул человеческого безумия: бомбы – на беззащитные пароходы, переполненные ранеными. Столбы воды от взрывов. Один пароход загорелся, его стало разворачивать течением. Раненые прыгали в воду. И хотя пароход стоял недалеко от берега, спасти удалось немногих.
С такой же картиной безумной жестокости я столкнулся и на ст. Эльтон. Железная дорога перегружена (фронт требовал пополнений), ее постоянно бомбили. Но как? Тут тоже виден был жестокий расчет немецких летчиков. Комендант станции заставил нас снять самолеты с платформ и откатить их в степь. На место расположения самолетов были сброшены бомбы замедленного действия. На станцию, где скопилось огромное количество людей, эвакуированных из Сталинграда, бросали фугаски. Многие десятки убитых; растерзанные осколками, изуродованные тела с тлеющей одеждой, крики и стоны раненых, женщин и детишек. Моего техника (его фамилия Шейгаз) ранило. Его перевязали. Недалеко лежала девушка. Ей оторвало ногу до колена. Я хотел помочь ей, перевязать: у меня были бинт и фляжка спирта. Вдруг услышал злое матерное ругательство: «А ты тут чего шастаешь? Разоделся, как индюк, в летную форму! Вон твое место где». Человек, это было один из сталинградских рабочих, которые эвакуировали заводское оборудование, ткнул пальцем в небо. Что я мог ответить ему? Гнев его был понятен: во время налетов немецкой авиации на Эльтон (да и после – на Баскунчак, Джаныбек) я не видел в воздухе ни одного нашего самолета. Я-то знал, что боеспособных машин в авиации в августе 43-го на Сталинградском фронте осталось ничтожно мало.
Через несколько часов был ранен и я. И случилось это не в воздушном бою, а на земле, от осколков взорвавшейся бомбы на той же станции Эльтон.
После первых налетов я увидел около моих машин небольшие круги взрыхленной земли – следы упавших и невзорвавшихся бомб, как кротовники (бомба уходит в землю, оставляя такой след). Стало ясно, что сброшены бомбы замедленного действия. Надо было оттащить машины дальше, рассредоточить их. Комендант станции наотрез отказался помочь мне: ему действительно было негде взять людей, трактора у него тоже не было. С его помощью удалось уговорить нескольких отставших от своего эшелона солдат (они ждали следующего) и молодых рабочих – пятнадцати-, шестнадцатилетних сталинградских мальчишек (такие тогда уже работали). Я отдал им весь сухой паек (выданный на две недели мне и технику). Успели оттащить четыре машины. Хотели передохнуть.
Взорвалась бомба. Солдаты бросились на землю, а мальчишки, по-видимому думали, что самолет бронированный, забрались через кабину в фюзеляж. Когда отгрохотали взрывы, и мы поднялись, один из самолетов горел. Солдат и я были ранены осколками, а два сталинградских мальчика, забравшихся в самолет, погибли. Не знаю, что бы со мной сделали солдаты, если бы меня не задело осколками…
Люди на войне
— Люди на войне – какие они? Да те же самые, что и в мирной жизни – всякие. Бывает, конечно, человек под влиянием обстоятельств становится героем или трусом. Но чаще всего, это в нем живет, и окружающие знают, чувствуют это. Был у нас стрелок-радист, прозвали его Ванька Сладкий. Все знали, что он трусоват. В авиации это особенно тревожное свойство: если в пехоте все вместе и каждый по себе, то экипаж – пятеро в воздухе – должны быть как один человек. Перед вылетом нас обычно знакомили с завтрашним заданием. Ванька Сладкий, узнав, что полет опасный, принимал тайно слабительное и получал освобождение от врача. В полку знали об этом, презирали его, но молчали – кому охота с ним связываться. Долго ему удавалось избегать встреч со смертью. Но однажды он полетел с пилотом, который только что пришел из аэрофлота. Летчик хороший, но не обстрелянный и тоже трусоватый. И полет-то был неопасный, но не вернулись они назад. Был еще один трусливый парень, который выбросился с парашютом над целью во время воздушного боя. Таких были единицы.
Абсолютное большинство летного состава – это смелые ребята разных национальностей, большинство – русские, украинцы, грузин Саша Маганадзе – пилот, стал Народным героем Югославии; армяне Гога Агамиров, Миша Каспаров, чудесный, всегда и во всех обстоятельствах спокойный и задумчивый; еврей Аркадий Могильницкий, хороший пилот из гражданской авиации, дисциплинированный, подтянутый; поляк Свирчевский – «лихой пилотяга». О каждом из них, о живых и мертвых, можно рассказать многое. Не все они одинаково отмечены наградами. Один из них жив. Это Петр Васильевич Марков, «летчик-легенда» – так звали его в полку, человек открытой души, предельно скромный, доброжелательный, излишне прямолинейный. Его любили все, кроме высокого начальства. Между собой мы почему-то называли его «Петька Челкаш». Из стрелков-радистов больше других запомнились двое. Из называли «старики». Из всех стрелков-радистов авиаполка, на базе которого создавался наш, в живых осталось трое (третий – Рыжов – был переведен в другой полк). Дмитрий Медведев (Димка) и украинец-одессит Виктор Главный, остроумный и веселый, с хорошим голосом и слухом. Вечерами он пел нам украинские песни. А перед опасными вылетами, когда парни собирались «на работу», чистили пистолеты, приводили в порядок обмундирование, он пел романс «Гори, гори, моя звезда…». Каждый думал тогда о своей звезде, судьбе. Ведь кого-то завтра не будет, убьют в бою, собьют… Где и как?
Радость встреч
— Война длилась годы. И, конечно, нельзя себе представить, что всё время проходило только в боях и тревогах. Летные экипажи АДД из-за погоды часто, иногда по нескольку дней, отдыхали. Одни запоем читали, другие ходили на охоту и на рыбную ловлю.
Но в отличие от этих мимолетных радостей во время нелетной погоды были и другие. Одна из них – перелет из Румынии в Югославию, в город Петровград. Когда мы приземлились, к аэродрому начали съезжаться жители окрестных сел и Петровграда: пожилые усталые сербы в высоких шапках, подпоясанные кушаками. Они угощали нас вином и кукурузной водкой, ласково называя «братушки». Молодежь шла с лозунгами: «Живео Сталин! Живео Тито! Живео русские братушки!». На одном было написано: «Нас с русскими 200 миллионов». Стихийно возник своеобразный митинг. Говорили больше сербы. Из наших парней, помню, забрался на «коло» пилот Мельников. Он только и мог сказать: «Братцы! Как хорошо, что мы вас освободили!».
На другой день начались боевые вылеты на бомбометания. Возвращались рано утром, утомленные, усталые. Около кафетериев нас часто останавливали сербы, считая за честь угостить, предлагая стакан сухого вина, рюмку «ракии» или «палинки». И отказать им было неудобно: это воспринималось как неуважение гостеприимству. Многие из них были отпущенные на побывку партизаны, они хорошо знали, что сделали для них советские летчики. За это угощение мы пытались заплатить деньгами, но не всегда это удавалось.
В апреле 1945 года наш полк перелетел в Венгрию. Как-то случайно мы познакомились там с бывшим пианистом из королевской капеллы. Это был слабый и очень бедный старичок-музыкант. В его небольшой комнате стояла старая кровать и такой же старый рояль. Мы брали с собой еду из летной столовой, бутылку сухого вина и шли в гости. Он играл нам часами, до усталости. Старичок деликатно просил отдохнуть. Выпивал стаканчик вина, съедал немного хлеба. И играл опять: Ференц Лист, Барток, венгерские чардаши, вербенкоши…. Мы готовы были слушать эту музыку часами. Война кончилась. И эти венгерские мелодии, напряженные и бурные, вызывали чувство ожидания совсем другой, новой счастливой жизни.
Наследие
— Война не щадила никого. Ни труса, ни героя, ни родных, ни друзей. Но когда она кончилась, надо было начинать заново. То, о чем мечтали мы до войны, оказалось нелегким делом. Мы всё забыли, а научились только воевать. Некоторые из уцелевших пилотов, штурманов, стрелков-радистов пошли в Аэрофлот. Всех, перенесших сколько-нибудь серьезные ранения туда не брали. Я попытался поступить в Криворожское авиаучилище пилотов гражданской авиации: медкомиссия не пропустила – помешало тяжелое ранение левой руки. Пошел в вуз, потом в аспирантуру, в науку.
Мой командир Гаврыш стал ответственным работником министерства. А штурман Иван Данилович Нагорный, будучи демобилизованным, не нашел своего места в жизни, кроме авиации.
Всё изменилось в мире за послевоенные годы. И, может быть, больше всего мы сами, бывшие авиаторы-однополчане. Осталось нас – единицы. Встречаемся редко и не все. Ежегодно я вижу своего командира Ивана Егоровича и старых друзей Васильчикова и Сафронова. Теперь бывший командир уже «не распекает» меня, как прежде, за проступки и прегрешения. Мы разговариваем не только о прошлом. А больше о будущем: мы, как и все, когда-нибудь уйдем из жизни. Но что можно сделать, чтобы жизнь наших детей и внуков была лучше и безопасней? Это нас очень волнует. Да и, конечно, (пусть это не покажется высокопарным резонерством) мы думаем и говорим о судьбах нашей страны и народа, к которому принадлежим…
Подготовлено на основе материалов фонда Музея истории НГУ.
#научный полк