Сижу я такая, вечер, тепло, тихо.
За стеклом жужжит комар, вампир маленький, и так мне захотелось написать что-то позитивное в День России… принесла я себе в любимой кружке кофейку и сижу у окна, пишу.
А думала я о празднике и об отношении к Родине (ну или родине, у кого как). У меня сейчас достаточно много клиентов кроме пациентов с ДРИ. И вот как раз люди без ДРИ поразительно четко рассматривают происходящие в большой и в малой политике через призму своего собственного раннего опыта, будучи не в силах ни на шаг отступить от этой четко прописанной в изначальных настройках парадигмы. Так, человек, которого ограничивали в семье, видит причину беспокойства в появившихся новых ограничениях нашей актуальной жизни, человек, имеющий опыт небезопасной привязанности, подозревает «того, кто там наверху» в невнимательности, попустительстве или того хуже, в жестокости и грядущем наказании за ошибку или высказывание своей точки зрения.
А вот с пациентами с ДРИ дела обстоят совершенно иначе. Пациента с ДРИ может «тригернуть» малозначащий для других людей факт, как то – игра света и тени, звук, запах, слово. Но при этом такие значимые события, как начало специальной военной операции, их интересует куда меньше. Обычным ответом сейчас является: «У меня своя война». Из этого я осмелюсь предположить (пока только предположить), что пациенты с устойчивой невротической структурой успешно прошли период начала формирования самости и оказались способны составить предположение о себе и другом, как объекте. Из этого их страх перед Родиной-матерью, Родиной-семьёй, Родиной – обидчиком и агрессором. Пациенты же с ДРИ не имеют такого всепоглощающего страха перед матерью – Родиной. Интересно, почему? Их ведь обижали не в пример больше.
Конечно, можно предположить, что чего с них, психотиков, взять. Но я так не считаю, а скорее склонна видеть в этом намек на истоки их состояния.
Предлагаю пофилософствовать, ну тем, кто расположен сегодня, конечно.
И так, страхи, связанные с войной явно относятся к тематике «я – другой», есть я и есть еще кто-то, замышляющий что-то. Значит этот кто-то, как внешний объект, должен быть достаточно сформирован.
У человека же с ДРИ внешний объект, другой не простроен, является расплывчатым и эфемерным, в то время как внутренний диалог нескольких версий себя отчетливо осознается мозгом, даже скорее гипертрофирован. Таким образом, можно предположить (опять же лишь предположить), что расщепление личности, начавшееся после периода зарождения самости, не приведет к диссоциативному расстройству идентичности, если на то не было предпосылок в более ранние периоды жизни, когда «Я», как таковое, еще не пробудилось. А скорее окажется классический истерик, со всеми его милыми плюсами и бесячими минусами.
Получается, что начало зарождения ДРИ мы можем отнести к началу второго года жизни даже если сама экстремальная травматизация произошла в значительно более старшем возрасте, т. к. явилась лишь спусковым крючком распада, а сам ребенок был изначально предрасположен к этому ответу. Тогда становится понятно, почему на некоторых детей травматизация влияет крайне разрушительно, а некоторым не причиняет ни малейшего вреда.
Подведем итог наших коротких рассуждений. В норме формирование такого психического феномена как «я - другой» позволяет обратить взор ребенка вовне, начать испытывать какие-то чувства к окружающему миру. При ДРИ этот процесс, вероятно, идет необычным путем, формируя «другого я» внутри, а не вовне, в то время как внешний мир оказывается менее ярким и привлекательным, а случившаяся гораздо позже «неприятность» запускает процесс окончательного расщепления, т.к. безобъектная психика не силах вытерпеть этот мир с его травмами и болью. Поэтому, вероятно, травматизации не обязательно быть экстремальной. В безобъектности любая травма экстремальна и разрушительна, ведь каждый сам за себя, никто не придет, никто не заступится.
И тут мы вплотную подходим к поражающей своим величием и мощью диссоциации при ДРИ. Она как необъятная смертоносная волна, накатывает и убивает внешний мир раньше, чем этот мир убьёт переживающего ужас ребенка. Снаружи осталась лишь выжженная пустыня без признаков жизни. Только так ребенок может защитить свою психику от разрушения. Внутри же ковчега детской души продолжает кипеть жизнь, есть с кем поиграть, к кому забраться на ручки, у кого спросить совета.
Зачем я это рассказываю? А для того, чтобы объяснить, что одними из узнаваемых симптомов ДРИ, отличающим его от многих душевных расстройств, становится отклик пациента с ДРИ на внешние угрозы. В то время, как истерик, к примеру, придет в ужас от косого взгляда прохожего или требований членов семьи по совместному быту, для ДРИшника любая реально экстремальная ситуация дает надежду, что внешний мир не мертв и безлюден, он не единственный во всей галактике выживший после катаклизма. Похоже, там, в этой пустыне, есть кто-то еще. И это вселяет надежду.
Так, пациент с ДРИ обычно вдумчиво и с упоением начинает решать задачу выживания или комфорта в экстремальной ситуации, а вот человек с диссоциацией, как симптомом другого расстройства, на такие действия скорее всего окажется не способен и погрузится в панику или ненависть. Именно поэтому реакция на экстремальные события является одними из диагностических критериев ДРИ.
https://vk.com/psychotherapist_veytsman
моя страница, на которой вы найдете больше информации.