Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Завершаем июльскую литературную "недельку". Вот и подходит к финалу наше счастливое путешествие к истокам позапрошлого столетия. Мне, признаться, жаль расставаться с нашими героями, что, увы, в августе станет неизбежностью. Я по-прежнему признателен всем, кто стал соучастником моего окололитературного эксперимента, надеюсь, что сегодняшняя глава также придётся по вкусу.
Счастливый сонъ
«Большинство людей счастливы настолько, насколько они решили быть счастливыми»
(Авраам Линкольн)
«Принцип «всё или ничего» обычно в России оставляет победу за «ничем».
(Николай Бердяев)
Глава 1. Отъезд
Глава 2. Дом на озере
Глава 3. Новая жизнь
Глава 4. Светская жизнь
Глава 5. "Зима!.. Крестьянин, торжествуя..."
6. "Поездка в Петербург"
В столицу Ильин ехал в вагоне-микст для I и II классов – с высокими спинками диванов красного бархата, хорошо протопленном и уютном. С морозу как-то сразу разомлел, а от принесенного крепчайшего чаю с лимоном (Сергей Иванович выпил сразу два стакана) и вовсе захотелось спать, тем более, что вставать нынче пришлось на три часа раньше обычного. Испросив разрешения закурить у господина напротив - в хорошем пальто с бобровым воротником и в лежащей рядом бобровой же шапке, Ильин с удовольствием затянулся и принялся рассматривать мелькающие одинаковые белые виды за окном – заснеженные деревни, такие же леса, поля, редко – мосты, и снова поля, леса и деревни. Было скучновато, но Сергей Иванович, как и всякий русский человек, любил дорогу: в ней ему казалось, что жизнь – занимательнейшая штука, что там, куда он едет, обязательно всё получится и получится славно, и что скоро он вернется домой, где его ждут…
- Экие у вас глаза – прямо хоть Гоголя цитируй…, - насмешливо, но с доброжелательностью в голосе, произнес сидящий напротив господин. – Русь-тройка… Позвольте представиться – Шведов Леонид Михайлович, коллежский советник.
- Очень приятно, Ильин Сергей Иванович… литератор, - несколько замялся с собственным определением Сергей Иванович.
- Даже так? – мягко удивился попутчик. – Угадал я, выходит, – с классиком-то? И в каком, позвольте узнать, жанре пишете? А то сейчас модно срывать покровы и всех обличать направо и налево, даже поразительно – как мы до сей поры-то дожили?
- Нет, я, если можно так выразиться, «мирный», - усмехнулся Ильин. – Хотя, чего скрывать, иной раз тоже рука дергается – сорвать что-нибудь, да и без меня обличителей хватает, пусть уж их! А пишу – известно – беллетристику, льщу себе надеждой, что неплохую, хотя до «властителя дум» еще далековато, пожалуй!
- Отрадно слышать, - все так же мягко подхватил Шведов и, пригнувшись чуть ближе к Сергею Ивановичу, предложил: - Не хотите ли коньячку за компанию? Всегда в дорогу беру фляжку – «Кавказский». Братья Шустовы делают, не слыхали? Как же – в Париже на выставке «Гран-при» ухватили, французы – в восторге. Может все-таки собственных Невтонов земля российская рождать, а? – и Шведов как-то симпатично и заговорщицки подмигнул, вынимая аккуратным выверенным жестом из мягкого добротной кожи несессера плоскую фляжечку и пару металлических рюмочек.
Сергей Иванович не стал отказываться и пригубил, отметив про себя, что вкус и правда – недурен, сразу и не скажешь, что отечественного разлива.
- То-то! – Шведов смешно сложил губы трубочкой, почмокал и откинулся на спинку дивана, на фоне красного бархата невольно напоминая портрет екатерининского вельможи. – А наши-то скороспелые дантоны с робеспьерами считают, что всё вокруг – плохо. Коньяк вот – скверный. Табак – отвратительный. Железные дороги – будто сами собою в России строятся. Хлебом пол-Европы кормим – тоже тьфу, пустяшное дело! Земские институты – всегда существовали, да и те – нехороши, только, дескать, отвлекают народ от борьбы за права. Министров как волков зафлажили и – отстреливают. Да что там – Государя бомбой убили! Того самого Государя, что вольную всем дал и уж ехал конституцию подписывать. А? Это как?
- Да, но 9-е января – все же было, - мягко напомнил Сергей Иванович.
- Было. Позор, - не стал спорить Шведов, обстоятельно и неспешно наливая в рюмочки еще. – Но! Когда тысячи народу идут к Государю, несмотря на увещевания не делать этого, когда в этой толпе – десятки агентов нелегальных и даже совершенно противуправных партий, подстрекающих этот самый народ к беспорядкам… А скажите-ка, Сергей Иванович, что – разве в какой-нибудь другой мировой державе, скажем, Северо-Американских Штатах или в парламентской Британии – как-нибудь иначе вышло бы? Солдат – есть просто существо с винтовкой, ему сказано – не пускать, он и не пускает. Народ идет – значит, солдат открывает огонь, потому как в Уставе сказано – защищать престол от врага как внешнего, так и внутреннего.
- А казаки? Казаки-то – зачем же? – возмутился Сергей Иванович. – Ладно, допускаю мысль о предупредительном залпе. Ладно – не слушаются, залп следующий. Но и довольно было бы! А зачем казаков выпустили? И ведь они не нагайками убегавших по спинам лупцевали, нет, они их – шашками!
- Власть, не могущая за себя постоять и не дающая суровый, но необходимый урок впредь, – слаба, - поучительно произнес Леонид Михайлович. – А как вы полагаете? Они будут взрывать губернаторов, министров, а правительство должно, пардон, в носовой платочек отсмаркиваться? Это где ж вы такое видали? Давайте признаемся друг другу и завершим эту тему: противостояние власти и подстрекающих элементов именно 9-го января достигло апогея. Этот гнойник зрел – и прорвался. То, что происходит сейчас, - лишь болевой шок, последствия, не более. Еще несколько месяцев – и все уляжется само собой, конституционный пластырь вкупе с думской зеленкой довершат дело, уж поверьте.
«Еще один доктор!» - подумал Ильин, припомнив высказывания старого барона Витта о революции и скальпеле, совершенно забыв, что сам давеча приводил молодому Витту примерно такой же аргумент. – «У всех этих господ революция непременно ассоциируется с заболеванием, а стрельба в собственный народ – с операцией. И никто не хочет подумать обратного: что у самодержавия – сифилис и разжижение головного мозга, и что операция – это ограничение монархии конституцией и создание парламентской республики».
- Судя по вашему молчанию, вы – либо согласны со мною, либо благоразумно поддерживаете мое предложение о закрытии этой тематики, - одобрительно кивнул Шведов, закуривая духовитую коричневую пахитоску. – И правильно. Я, милейший Сергей Иванович, хоть по роду службы и стою на страже престола, но в душе – чураюсь политики. Я, видите ли, по убеждениям своим – викторианец. Вспомните Диккенса: уютный писатель, трогательные сиротки, шестидесятилетнее правление одной монархини, добротные дома, добротные вещи, колониальные товары, стабильность во всем, наивные и безвредные политические дебаты вигов и тори… Хорошо! Вот и я – стремлюсь к уюту, покою и согласию с самим собой во всем. А политика – это, милый мой Сергей Иванович, суетно и дискомфортно, причем, для всех. Не находите?..
Ильин что-то отвечал своему разговорчивому попутчику, слушал его дальше, кивал, а сам поражался сходству настроений коллежского советника и своих собственных: ведь он, руководствуясь точно такими же побуждениями, точно такой же «викторианской» мотивацией покинул растревоженную столицу, использовав начавшуюся революцию как повод для более решительных действий с собственной стороны. Неистребимое «обломовское» начало, живущее в нем, наверняка еще долго брало бы верх, вполне даже возможно, что он так и не осуществил бы давней своей мечты, если бы Нюша не рассказала о зарубленной насмерть какой-то незнакомой ему Петровне, до которой на самом деле ему никогда не было никакого дела. Петровна и тысячи, миллионы подобных ей существовали отдельно от него, а он – от них, местожительствуя в совершенно различных, даже, можно сказать, параллельных мирах. Его миром были Полли, дом, знакомые, государство в самом общем понимании этого слова, ранее – служба, после – сочинительство. В параллельном мире жили крестьяне, рабочие, все те, кто подобно бесплотным теням мелькали вокруг него, не проникая в его мир. Он видел их иногда и знал об их существовании. Они – тоже, наверное, иногда встречали Ильина и наверняка никогда не слыхали об его существовании. Подобный status quo устраивал, похоже, оба мира, пока они под влиянием многих факторов и событий вдруг не пересеклись, и выяснилось, что мир рабочих его обитателей вовсе не удовлетворяет, а они хотели бы, чтобы их мир был как минимум похож на мир Ильина и Полли, и Щапова, и даже вот этого коллежского советника то ли от юстиции, то ли вообще от министерства внутренних дел, Шведова… Получалось, что шведовское – а теперь и его, Ильина – «викторианство» выглядело теперь либо как позорное бегство от собственного народа, который он, Ильин, в общем-то любил, но любил больше по романам Достоевского, стихам Некрасова и рассказам Тургенева, либо тривиальнейшим лицемерием. Как хорошо ехать первым классом, пить шустовский коньяк и, уютно устроившись на диване красного бархата рассуждать о «конституционных пластырях» и вивисекторских скальпелях. И – самое печальное! – о чем такой «викторианец»-литератор может поведать взбаламученному революцией читателю, если он, подобно чеховскому герою, «двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровным счетом ничего не понимая в искусстве»?
Взволнованный и даже огорченный новыми открытиями в себе самом, Сергей Иванович до самого Петербурга сделался рассеян, в беседе со Шведовым стал неразговорчив, так что, в конце концов, тот, наверное, решил, что его попутчик просто задремал под воздействием «Кавказского» коньяку, тоже умолк, углубившись в изучение каких-то бумаг.
В Петербург прибыли уже к ночи. Сергей Иванович, и впрямь уснувший и видевший даже какой-то бестолковый, путаный, ни чем не объяснимый сон, был разбужен возгласом «Прибываем, господа!», открыл глаза и сразу наткнулся на приятную улыбку Шведова: он будто и не снимал ее с лица все это время.
- Пуржит в столице! – сообщил Леонид Михайлович, кивая подбородком на особенно хорошо заметную в свете надвигающихся городских огней метель. – Завидую вам: не могу спать в дороге, хоть убейте! Все время думал, что, наверное, такой способностью обладают только люди, живущие в какой-то особой гармонии с собою и окружающим миром. Нет?
- Да какая гармония, сморило просто, - бесхитростно ответил Сергей Иванович.
Распрощавшись на перроне со Шведовым, он взял извозчика и поехал к себе на Большую Московскую, по пути всматриваясь в знакомые очертания петербуржских улиц в поисках следов погромов и баррикад, однако ничего подобного так и не увидел. Показалось, правда, что прохожих меньше обычного, но ведь и время было позднее, да и погодка выдалась та еще! Все так же сверкали огни ресторанов и витрины дорогих магазинов, проносились мимо лихачи, неверно скользя на колесах по заснеженному Невскому, проехал куда-то черный автомобиль с флагом Северо-Американских штатов с пристально вглядывающимся вперед водителем… Жизнь не изменилась, и это к лучшему! – решил Сергей Иванович, вспомнив слова Шведова о том, что «всё уляжется само собой». Все же привычный уклад, как бы плох он ни был и каким бы критикам не подвергался со всех сторон, надежнее и мудрее любых революций с их кровью, переделом, поиском виновных во всех былых бедах и нововведениями сомнительного характера. Сейчас Шведов уже не казался ему упрямым слепцом, прячущимся в своей раковине от происходящего в России, а, скорее, философом, проповедующим нехитрые догмы своей религии, основанной на терпении, покорности высшей власти и возможности самоудовлетворения самыми простыми и сугубо матерьяльными способами. «По сути, он во многом прав!», - думал Сергей Иванович, укладываясь спать в своей пустынной и гулкой квартире. – «Никто и никогда ни в одной стране мира не будет счастлив абсолютно! Папуас на острове не хочет постоянно питаться бананами и рыбой, возможно, он мечтает о мясе, но на его острове нет диких животных. Гертель наверняка жаждет славы первейшего российского демократа и революционера, но дай ему достаточное количество всевозможных благ, одень его в смокинг и жени его на самой обольстительнейшей красавице из высшего общества, пожалуй, он быстро откажется от своей подвижнической схимы. На самом деле человечество хочет одного – покоя, это – естественное его состояние, стало быть, надо дать ему или покой, или его заменитель, эрзац, коли нет возможности сразу дать покой…» Последняя мысль показалась Сергею Ивановичу особенно ценной, он даже подумал – надо бы развить ее в новом романе, позабыв, что еще несколько месяцев назад собирался писать совершенно о противоположном, и, довольный, уснул.
Наутро Сергей Иванович наполнил ванну толстой булькающей струей горячей воды (всё же есть в благах цивилизации свои плюсы!), с удовольствием полежал с пол-часа и отправился завтракать в трактир напротив дома, где неторопливо изучил свежие газеты и даже не отказал себе в паре стопочек. Известия о подавлении московского восстания вроде бы должны были обрадовать его, но не обрадовали: за каждой строчкой сухого газетного текста он увидел вдруг десятки и сотни убитых с обеих сторон. Вчерашняя теория о «жажде человечеством покоя» показалась смешною и нелепой: какой, к чертям собачьим, покой, когда одни русские люди убивают других?! Это уже не простое недовольство престолом или желание быть услышанными, это уже серьезно, это – необратимо, наконец. Даже удивительно, как не видит, или, вероятнее всего, не хочет этого видеть царский чиновник Шведов!
Контора издателя Ильина Александра Михайловича находилась неподалеку, на Литейном, можно было прогуляться и пешком, но Сергей Иванович предполагал перед отъездом навестить еще и Щапова, а потому рассудил, что сэкономить время будет правильнее, и взял извозчика.
- Что, братец, не опасно ли нынче в Петербурге? – с вальяжной интонацией барина, с какой отчего-то вообще принято разговаривать с извозчиками, поинтересовался Ильин.
- Да бог его знает, барин, опасно али нет, - с той долей озабоченности и юмора, с коей принято отвечать таким господам, отозвался извозчик. – Наше дело – людей возить. Дело бунтовщиков – людей мутить. А полиции – их гонять. Вот сами и рассудите. По мне – так жить можно, ежели не соваться куда не надо. А вот у кума моего лошадь в октябре на Гороховой шальной пулей убило. Взял седока, а там митинг. Ну и – ага! Теперь в чернорабочие подался, лошадь-то – одна кормилица была, где ж новую взять? А семье в деревне жить как-то надо.
- Стало быть, стреляли на Гороховой? – нахмурился Сергей Иванович.
- Да где только не стреляли, барин, - сочувственно, как душевнобольному, причмокнул извозчик. – И на Сампсониевском, и у Путиловского, и возле института этого… как его… Технического…
- Технологического? – переспросил Ильин, пораженный тем, что в доступной ему прессе ничего такого не писалось, а сообщалось только то, что «были беспорядки» и «волнения».
- Во-во, там, - обрадовался неизвестно чему извозчик. – Сказывают, что и в Кронштадте – тоже. А вы – не опасно ли нынче? Да я вам по совести скажу, барин: кабы мог – я бы давно уже от греха к себе в Тверскую уехал бы и перекрестился только. Да – что там делать, в деревне-то? Трудами крестьянскими ныне семью-то не прокормишь. Эх, барин…
- Сергей Иванович, бирюзовый вы мой! – всплеснул руками при виде входящего в кабинет Ильина его издатель. Он был небольшого роста, в очках на кончике носа, кругленький, седенький и все скакал из угла в угол как резиновый мячик. Еще Александр Михайлович любил по-цыгански именовать всех драгоценными и полудрагоценными каменьями, оттого собеседник за какие-то полчаса мог побывать и «яхонтовым», и «рубиновым» и «изумрудным». – А я, представьте, обижаться на вас уже собирался. Не сегодня, но завтра – вполне возможно! Что ж вы, берилловый мой, так старика подводите? Наобещали – и носа не кажете! Ведь у меня – дело, а дело – это деньги, а деньги – это сроки. Ну-с, принесли?
- Принес, Александр Михайлович, принес, - смущенно кашлянул Ильин, вынимая из портфеля рукопись. – Поспешал как мог, извините великодушно, что заставил понервничать.
- Ох, заставили, яшмовый, ох, заставили, - примеряя рукопись на вес, подтвердил издатель. – Сюжетец, надеюсь, закрутили поизящнее, а? Нам сейчас, изумруд вы мой, ой как интрига нужна, да такая интрига, чтобы читатель про всё, что вне книги творится, позабыл напрочь, улавливаете, да?
- Сделал что мог, - прибавив твердости, подтвердил Сергей Иванович, - и еще постарался сделать такие, знаете ли, аллюзии с событиями нынешними, как бы осовременить, актуализировать действие.
- Аллюзии – это хорошо, - упавшим голосом недоверчиво произнес Александр Михайлович, - да только не слишком вы там осовременили, алмазный мой? Времени на переделку-то, почитай, и нет, без ножа зарежете - коли что! Вам – эксперимент, а мне – убытки. Нынче знаете - сколько сочинителей, которым только дай волю построчить что-нибудь о демократии или против правительства? Да некоторые бесплатно готовы, лишь бы напечатали! Так ведь на то, сапфир вы мой, газеты имеются, читателю же – беллетристика нужна, хорошая беллетристика. Я вам, кажется, недурные деньги плачу, не обижаю? Так уж и вы меня, старика, не подводите, да?
Успокоив встревоженного издателя как мог, Ильин поспешил заверить его, что ничего крамольного в романе нет и быть не может, и что следующий роман будет еще замечательнее предыдущих, договорился насчет гонорара за сданную вещь и аванса за еще не начатый, и, весь вспотевший, убежал прочь, боясь, что Александр Михайлович захочет и дальше сомневаться в том, что покупает не кота в мешке. «Никогда бы не мог быть издателем!» - подумал он. – «Вот так всякий уверит, что написал шедевр и что читатель будет в восторге, а на деле – чорт его знает что! Ведь обманул я его, всё по-своему завернул, не так, как уговаривались… Эх, да ладно, вроде недурно получилось…»
Выйдя на Литейный, он подумал вдруг, что Петербург ему как-то сразу безумно надоел – до такой степени, что захотелось тотчас сесть в поезд и поскорее оказаться в Плюсской. Захотелось увидеть Полли – они так скверно расстались, на душе скребли кошки, она, верно, тоже занимается самоедством и бродит по дому в дурном расположении духа… Поезд был только поздно вечером, на часах – лишь половина второго. Собирался заехать к Щапову, но подумал, что сегодня, пожалуй, не в настроении выслушивать его холодные, острые и язвительные комментарии о правительстве, состоянии дел в стране и о Гололобовых. Поразмышляв, Сергей Иванович взял извозчика и поехал к себе на квартиру. У парадного входа столкнулся с дворником Михаилом Андреевичем, радостно заулыбавшемуся ему во всю ширь бороды:
- Насовсем или так? За квартирой смотрю, Сергей Иванович, не сомневайтесь. Всю почту – как есть, в Плюсскую переправляю.
- По делам, по делам, Михаил Андреевич, - чуть досадливо, что не проскочил незамеченным, закивал Ильин. – Ты с библиотекой-то – до весны повремени, как телеграмму вышлю – так сразу и отправляй. А то верно, Петр Данилович уж тебе поручал, да ты его не слушай.
- Не сомневайтесь, всё как надо сделаю…, - дворник явно имел желание доложиться более пространно, потому Ильин торопливо сунул ему десять рублей за труды, подумав, что, наверное, дал слишком много, и с самым озабоченным лицом поспешил подняться к себе на второй этаж, облегченно закрыв за собою дверь.
Дома, собственно, делать ему особенно было нечего: разобрав письменный стол, Сергей Иванович положил в несессер кое-какие бумаги, зашел в комнату Полли – захватил несколько безделушек, о которых она не так давно вспоминала, вернулся в кабинет. Вспомнил, что Полли сетовала по поводу Некрасова, Тургенева и Гоголя – добавил в несессер с пяток томов. Скучно – решил Сергей Иванович. Несколько проведенных в деревне месяцев напрочь отвратили его от городской жизни, тянуло назад. Так и не сняв пальто, он походил в нерешительности по квартире туда-сюда, выкурил в гостиной папироску, в прихожей посмотрелся в зеркало и нашел себя уж очень обросшим усами и бородой. Кое-где в бороде попадались и седые волосы – толще остальных, а от того заметные. Пожалуй, надо начать снова бриться. А вот усы – можно и оставить, только подстригать почаще, чтобы выглядели ухоженными. Довольный таким выводом, Сергей Иванович подхватил несессер и запер за собою дверь.
Поймав извозчика, Ильин вспомнил, что скоро Рождество и что он собирался присмотреть подарок Полли, и вместо вокзала поехал в Гостиный Двор. Там среди праздной неспешной толпы – будто и не было никакой революции, и никто ни в кого не стрелял – ни в Кронштадте, ни на Гороховой! - ходил часа полтора, пока не сторговал в антикварной лавке пару премилых статуэток ангелочков и миниатюру неизвестного художника, изображающую сани с медведем, оленем и лошадью в упряжи. Тройка подъезжала в иссиня-черной ночи с желтыми звездами и месяцем по глубокому снегу к выписанному в нарочито теплых тонах домику с ярко освещенными окнами. Миниатюра, конечно, была наивной, но с настроением: на нее почему-то хотелось смотреть еще и еще, кажется, автору удалось передать и рождественское настроение, и предчувствие сказки, и какое-то полудетское, наивное и смешное умиление изображенным… «Полли точно понравится!» - решил Ильин и в благодушии поехал на вокзал.
До поезда оставалось еще прилично времени, делать было абсолютно нечего, Сергей Иванович накупил газет и, почувствовав зверский аппетит, отправился в ресторан, где заказал, не раздумывая, солянки, жареной осетрины и водки. Живо расправившись с первым, он откинулся и закурил, безразлично обводя глазами зал.
- Позволите? – не совсем-то учтиво, скорее, констатируя, нежели интересуясь разрешением, произнес господин, которого только что Ильин видел в дверях входящим в енотовой шубе: под нею оказался свободного кроя дорожный костюм в крупную клетку.
- Ну, голуба, - небрежно сказал клетчатый официанту, жестом отказываясь от поданного ему меню, - скажи по совести: кормите прилично?
- Помилуйте, ваше высокородие, - наигранно-обиженно заморгал тот, только одному ему известным образом относя господина к пятому классу, - наша кухня – из лучших в столице, сам Государь бывали-с, остались довольны…
- Ну, раз Государь, - усмехнулся клетчатый. – Что там у тебя из горячего?
- Из закусок особо порекомендую жюльен из телячьих мозгов и масседуан из овощей под сыром. Из супов, пожалуй, суп а-ля тортю с мадерой…, - тут официант бросил быстрый взгляд на Ильина и поспешно добавил, - … и соляночка тоже превосходна. Ну и вторые блюда – осетринка жареная по-французски, свинина с абрикосами, бризоль из курицы…
- Ну, голуба, довольно, этак ты до ночи не закончишь, - зевнул господин. – Давай-ка солянки, свинину с абрикосами и этот… как его, черта… масседуан свой… Ну и водки, конечно!
- Что у нас за страна, сударь? – обратился клетчатый к Ильину. – Как мы любим каждую ерундовину непременно по-заграничному обозначить? Бризоль! – и он фыркнул. – Вот не сказать же, что просто мясо куриное в яйце обжаренное, обязательно – бризоль! А как же?! Вы же, сударь, курятинку кушать не станете, побрезгуете, а вот бризоль – непременно!
- Отчего же? – мягко возразил Ильин, поняв, что газеты дочитать придется уже в поезде. – Я вот тоже солянку взял – и съел с удовольствием. А что до иностранных названий – да, соглашусь, это у нас с петровских времен повелось: всё свое – хаем, все европейское – почитаем.
- Именно! – возбудился господин, нервно потеребив безупречную манжету. – А я бы на месте Государя вообще запретил бы повсеместное употребление иностранных именований, если возможно обойтись своими, русскими. Ведь, сударь, слава Богу: и пшеничкой весь мир кормим, и сталь свою льем, и железные дороги строим, и всё, чего ни копнись, где-либо существующее – все в России либо выращиваем, либо производим, так-то! Скоро и бананы свои продавать будем в ту же Африку, и мануфактуру – индейцам американским на их штаны лошадиные, и господина Сесиля Родса за пояс заткнем с его южноафриканскими алмазами. Российский капитал всё может, доведется – и Империю на себе вытащит, попомните! Мой прадед крепостным был у Татищева, а сейчас те же Татищевы людей ко мне засылают, в переговоры вступить желают – лес хотят продать, да чтоб подороже…
Дождавшись, пока официант налил ему водки и поставил дымящийся горшочек с солянкой, господин салютовал Ильину, жадно, но со вкусом выпил, и продолжал, сытно жмурясь от горячего супу:
- Вот все сейчас одно талдычат: Россия гибнет, Империя своё отжила, республику давайте… Да не гибнет она, сударь, и не погибнет никогда, купечество не позволит, деловые люди не позволят! Нас, сударь, всё устраивает, а коли нас устраивает, так мы сделаем так, чтобы и остальных устроило. Нынче, сударь, капитал всё решает. Вот подождите, - лет через пять не Государь, не Дума эта никчемная – человек двадцать - тридцать таких, как я, будут решать – чему быть, а чему не бывать, и те же рабочие, которые сейчас на баррикады в Москве сдуру лезут, будут как сыр в масле кататься и приговаривать только: ай, как сладко! ай, любо!
- А чем же вам Дума тогда мешает? – с тонкой улыбкой спросил Сергей Иванович. – Вам не всё ли едино – Конституция, парламентаризм?
- Перемены, сударь, несут нестабильность, - поучающе поднял палец купец. – А нестабильность капиталу – помеха. Да и потом: если этак пойдет – так и вовсе Государя упразднят, одних этих говорунов в очочках оставят, а так – нельзя. Русский человек должен знамя, символ над собою видеть, не только в Бога верить, но и в царя. Хоть и слабого - но должен. Недаром пословица такая у нас есть – «без царя в голове», вовсе дурной, значит! То же – и народ.
- Ну, позвольте, в Англии же власть монарха ограничена конституцией, однако это не мешает англичанам обожать своего монарха.
- У нас – не Англия, сударь, - отрезал купец. – У нас – своя закваска, на тыще лет дрожжей бродившая, и, если в нее бросить вашего англичанишку, - мигом скукожится, один скелетик останется. Нам время на всё нужно. Постепенно и до английской системы доберемся, и Его Величество ограничим, конечно, но здесь важно – не торопиться. Что ваша Англия? Тьфу, пять десятин земли, у меня собака в конуре больше места имеет! Вот они там и колготятся от тесноты. А в России – просторы, степенство, у нас – всё с умом делать надо. Вот вам, сударь, и бризоль!..
Уже заходя в вагон, отменно наевшийся и наспорившийся со словоохотливым купцом Ильин намеренно сел подальше ото всех – из опасения, что попадет на очередного собеседника. Однако, пассажиров было немного, хотелось спать, Сергей Иванович отказался от чаю и, дождавшись, пока поезд не тронется, задремал, признавшись сам себе, что, наверное, ни в одной стране мира не проведешь так занятно время в дороге как в России. Людей здесь можно просто коллекционировать, занося в альбом своей памяти как открытки или почтовые марки и классифицируя их по собственному пониманию. И ведь каждый – оригинал по-своему, каждый – прелюбопытен!
Уже во сне к нему вдруг с поразительной ясностью – будто заученные только что, хоть Сергей Иванович, пробудившись, готов был поклясться, что учил их лет как тридцать тому назад! – явились пушкинские строчки:
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Читай: вот Прадт, вот W.Scott.
Не хочешь? – поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, и завтра тож,
И славно зиму проведешь.
Удивительно, но наполненные печальным юмором стихи показались ему столь милы и родны, что душа его будто раздалась вширь от умиления, словно бы поэт писал о нем и о Круглоозерье, и даже хвалил его за подобный образ жизни. «Господи, как хорошо жить!» - с удовольствием подумал Ильин, даже не удивляясь столь странному своему восприятию имеющих абсолютно противоположный смысл строк. – «Люблю свой дом, люблю всей душою эту странную, эту непонятную Россию – такой, какая есть, со всеми ее недостатками и мерзостями. И людей русских люблю – всяких, даже неприятных, даже тех, что стреляют зачем-то друг в друга. Люблю Полли! Два дня не видел – а как месяц прошел, соскучился жутко! Я – счастливец всё-таки. Домой, скорее бы домой…»
Он представил себе, как ворвется в спальню к Полли – холодный с мороза, с красными щеками и ледяными пальцами, пахнущий метелью – и нежно поцелует ее – сонную, теплую и слабо протестующую. А он скажет ей, что безумно скучал и что больше никогда, слышишь? ни-ког-да и никуда не уедет без нее. А потом он умоется с дороги и они сядут завтракать. Полли расскажет ему, что роман Захара и Нюши уже перестал быть скрываемым от них, и что, по всей вероятности, дело идет к законному браку. И еще расскажет: что заходил отец Петр, сетовал, что редко Ильины ходят в церковь, ужасался скоромному – в Рождественский-то пост! – столу, что выкушал пару стопочек наливки, сурово молвив, что «если без удовольствия – то можно!», и что зазывал непременно на Рождественскую службу. А Ильин тоже расскажет: про «викторианца» коллежского советника Шведова, про извозчика, про то, как неспокойно в Петербурге, про купца в ресторане и про то, как он счастлив… А после – будет Рождество, и они с Полли пойдут на службу в церковь, и прослушают литургию, и дождутся всенощного бдения, и очень устанут, но вернутся довольными и проспят весь день. А после – будет Новый Год, и они нарядят елку, и пошлют телеграмму Щапову – чтобы брал с собою кого хочет и срочно приезжал. А потом… А потом тоже всё будет непременно хорошо, потому что иначе – и быть не может, да! А еще Ильин увидел что-то тревожное, пугающее, красно-черное, неясной гигантской расплывчатой массой обозначающееся где-то вдалеке, но решил не придавать этому значения, потому что всё обязательно должно быть хорошо. А слишком далекое будущее – кто может знать его?
Сергей Иванович невидящими, повернутыми внутрь себя глазами обнимал бьющиеся сквозь оконное стекло навстречу поезду миллионы снежинок и улыбался.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ