Те, кто не жил в Ташкенте, а только слышал про среднеазиатскую жару, не знают, что зимой бывает очень холодно. Но холод другой, не такой, как скажем в Москве. Он пронзительный, проникает к тебе за воротник и под пальто, сковывает холодом ноги. И не поможет такое, что ты побегал, подвигался и все – тебе тепло или даже жарко.
Случилась эта история в поселке, недалеко от Ташкента во время Великой Отечественной Войны.
Зима 1944 года выдалась холодная и длинная. В школе полы были земляные, а обувь, да что там за обувь была – кто во что горазд. Сапоги или ботинки были только у нескольких учеников в классе, остальные дети приходили в школу в намотанных на ноги тряпках и поверх надевались либо резиновые галоши, либо куски резины, чтобы меньше промокали эти тряпки.
В классе было хоть и холодно, но всё же теплее, чем на улице, и тряпки на ногах становились мокрыми.
Учительница у нас была строгая, но очень добрая. Звали её Ида Моисеевна, она была еврейка. Класс был многонациональный: учились русские, корейцы, узбеки, татары, казахи, таджики, евреи. Был даже один испанец, Алберто, но мы его звали, почему-то Али.
Ида Моисеевна была у нас со второго класса, а первая учительница в конце года стала кашлять, а после того, как сходила с нами, малышами несколько раз в октябре на сбор хлопка в дождь и слякоть, совсем слегла и через несколько дней померла.
«Ребята, - говорила Ида Моисеевна, - разматывайте свои онучи и вешайте на веревку»
Так же наша учительница придумала, чтобы мы попросили у родителей рукава от старых, изношенных пальто, ватников или кофт. Тряпки мы вешали сушиться, а на ноги надевали рукава. Это чувство, когда онемевшие от холода ноги постепенно согревались и начинали покалывать, я не забуду никогда.
Но эти воспоминания перемешиваются с противоречивым чувством. С одной стороны такая благодарность к ней за эту заботу, а с другой – ненависть. Ненависть к ней я должна была, по идеологии того времени испытывать, потому что однажды во время урока открылась дверь, вошёл директор и пригласил Иду Моисеевну выйти, а потом мы смотрели в окно, прижавшись носами стеклу, как люди в длинных кожаных пальто, помогали садиться в Черный воронок нашей любимой учительнице.
И хоть это слово не было произнесено, но оно прямо витало в воздухе, было материальным, щекотало в носу, лезло в глаза, и они наливались слезами, звенело в ушах щелчком затворов. Вот так у меня со школой связано такое противоречивое чувство любви к «предателю Родины».
Так возник запрет на любовь и ненависть к себе из-за того, что я полюбила «врага народа» и за то, что я предавала одновременно и весь народ (потому что я любила «предателя»), и предала мою любимую учительницу, потому что я не могла не считать ее «врагом народа»