- Вы хоть плакать-то по мне будете? - Дед смотрел мутными слезящимися глазами на дочерей и пытался понять, любят ли, нужен ли, или тяготятся уже его болезнью и ждут-не дождутся, когда он отойдет в мир иной.
- Пап, ну что ты глупости говоришь? Хватит об этом! - дочь меньшая, любимая, рассерженно хмурила брови, отгоняя от себя дурные мысли.
- А он вечно напьется, и начинаются старые песни о главном! - фыркала старшая.
Дед пил. Пил в последнее время очень много. Точно перед приходом костлявой хотел выцедить целое море. На самом деле горькая давала хоть небольшую, но анестезию. Возможность напиться и забыться.
Страшная болезнь скручивала ноги и руки, сушила мышцы, деформировала органы. Никакие волшебные таблетки и мази уже не могли помочь. Спать не мог ночами от боли. Стонал, ворочался, кашлял. Вставал и, громко шаркая ногами, шел на кухню, “принять на грудь”. Жена сонно поднимала голову от подушки, сослепу вглядываясь в темноту:
- Куда ты опять потянулся? Сколько можно пить?!
- Сколько надо! Спи давай, не подслушивай!
Сидел на табуретке, коротая ночь, смолил одну за другой и думал.
Тяжело давалась ему старость. Характер и по молодости нелегкий был, а сейчас вся вредность наружу полезла. И не хочется другой раз с женой переругиваться, но как терпеть эту поперечную? Полста лет спорят друг с другом до пены у рта.
- Достала ты меня! Утопнешь, так ведь и поплывешь поперек течения! Разведусь! - кричит дед в запале. А ночью поглядывает, не раскрылась ли, не ровен час простынет. Своя же, родная, любимая. Единственная.
Разве ж думал он, что так долго протянет? Мать схоронил, сестру. Братья поуходили давно, один за другим, старший, младший, средний. А он словно век доживал за всеми. Мать, умирая, шептала ему:
- Васенька, ты уж не бросай братьев своих, помогай, приглядывай. На тебя вся надёжа.
Обещал. Братья-то не мальчики уже были, младшему за тридцать. Но в помощи ни разу никому не отказал. Семья. Сердилась жена, да понимала, что его не перекроишь.
По чести и жену с дочерьми он не обижал, достатка хватало. На ноги поднял. Жаль, зятьями судьба не радовала, зато какие внуки-красавцы вымахали! Всё им, любимым, останется. Ради них по утрам глаза заставлял себя открывать.
Тридцать годков уж почти, как из папки первый раз Дедом стал. Внука в честь него назвали. Плакал от радости. Хозяйственный вырос, по технической части. И второй внук-орёлик подрос, не заметил как. Хоть не походил на дедову породу, но толковый, сильный, обстоятельный.
Под чутким руководством главы семейства баньку новую мальчишки спроворили. Плохо, что своя сила из рук ушла, да ноги совсем не держат. Всю жизнь отработав на земле, так тяжко сознавать, что не можешь ничего самостоятельно: ни пахать, ни плотничать, ни печь сложить. Горько!
Правнучка-егоза появилась, Василинка. Муха-стрекотуха:
- Дед, давай играть! Дед, пошли гулять! Дед, дед, дед…
Устанет дед от суеты, ворчит, сердится. Но на самом деле как радостно слышать топот маленьких ножек и понимать: жива порода. Вот оно, продолжение-то.
Да все больше болело сердце. Как уходить? На кого оставлять семью? Как-то судьба к ним повернется? Счастливы ли будут, устроены ли? Все ли, что мог, сделал для них? А часов-то все меньше отмерено. Вот и заливает дед боли свои сердечные и телесные, да не зальет никак.
“Вы хоть плакать-то по мне будете?” Полют грядки рядышком дочери, то одна, то другая слезы смахивают. Даже думать не хотят о плохом, а понимают, что уходит папка, уходит потихоньку, и изменить ничего уже нельзя.