18 июня 1880 года в Москве состоялось торжественное открытие памятника Александру Сергеевичу Пушкину работы Александра Михайловича Опекушина. А 20 июня на заседании Общества любителей российской словесности Ф.М. Достоевский произнес свою знаменитую речь о Пушкине. О ней стоит вспомнить, поскольку она ничуть не потеряла актуальности и в наши дни.
Литературовед князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский позднее напишет, что эта речь вызвала такой восторг, «подобного которому не было в истории русской литературы».
Дмитрий Николаевич Любимов, сенатор, гофмейстер, а после революции эмигрант, вспоминал, что из всех речей, которые ему пришлось когда-либо слышать и видеть, ничто не произвело такого сильного впечатления, как вдохновенная речь Достоевского на Пушкинских торжествах.
Заседание проходило в колонном зале Благородного собрания, более известного нам как Дом Союзов.
Достоевский выступал не первым, а когда ему дали слово, он поднялся со своего места – и медленно пошел к кафедре. Фрак на нем висел как на вешалке; рубашка была уже измята; белый галстук, плохо завязанный, казалось, вот-вот сейчас развяжется. Он к тому же волочил одну ногу…
Достоевский шел к кафедре, и все перебирал листки текста своей речи. Но самое интересное, он этим списком почти не пользовался.
Встреченный рукоплесканиями, он начал свою речь без обычных в таких случаях «расшаркиваний» вроде «милостивые государыни, милостивые государи»:
— Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое…
Как вспоминал юрист А.Ф. Кони, Достоевский на эстраде преобразился. Гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим.
Естественно, очень скоро Достоевский перешел к капитальнейшему для него вопросу – народ и интеллигенция, отношение Пушкина к русскому народу:
«Ни один писатель ни прежде, ни после него, не соединялся так задушевно, так родственно с народом своим, как Пушкин. У нас много знатоков народа между писателями нашими. Писали о нем талантливо, тепло, любовно; а между тем если сравнить их с Пушкиным, то, право же, это лишь «господа», о народе пишущие… за одним, много двумя исключениями, да и то в последнее время…
Пушкин нечто чудесное, не виданное до него нигде и ни у кого. Были громадной величины гении, разные Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но нет ни одного, который обладал бы такою способностью к всемирной отзывчивости, как Пушкин. Эту способность, главнейшую способность национальности нашей, он разделяет с народом своим, и тем, главнейше, он и народный поэт! Даже у Шекспира все его италиянцы — те же англичане. Пушкин один мог перевоплотиться вполне в чужую народность. Перечтите «Дон-Жуана», и, если бы не было подписи Пушкина, вы бы не поверили, что писал не испанец! Помните: воздух лаврами и лимонами пахнет!.. А сцена из Фауста, разве это не Германия? А в «Пире во время чумы», — так и слышен гений Англии. А «Подражание Корану», это ли не ислам?..»
А конец речи Достоевский, как многим показалось, читал необычайно ясным и сильным голосом: «Знаю, прекрасно знаю, что слова мои покажутся восторженными, преувеличенными, фантастичными; главное, покажутся самонадеянными: «Это нам-то, нашей нищей, нашей грубой земле такой удел, это нам-то предназначено высказать человечеству новое слово?» Что же? Разве я говорю про экономическую славу? Про славу меча или науки? Я говорю о братстве людей. Пусть наша земля нищая, но ведь именно нищую землю в рабском виде исходил, благословляя, Христос. Да сам-то он, Христос-то, не в яслях ли родился?
Если мысль моя фантазия, то с Пушкиным есть на чем этой фантазии основываться. Если бы Пушкин жил дольше, он успел бы разъяснить нам всю правду стремлений наших. Всем бы стало это понятно. И не было бы между нами ни недоразумений, ни споров. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь, без него, эту тайну разгадываем…»
Любимов вспоминает, что эти последние слова своей речи Достоевский произнес каким-то вдохновенным шепотом, опустил голову, и почти без сил, стал как-то торопливо сходить с кафедры при гробовом молчании. Зала замерла, будто ожидая чего-то еще. Вдруг из задних рядов раздался истерический крик: «Вы разгадали!» — подхваченный несколькими женскими голосами. Вся зала встрепенулась. Послышались крики: «Разгадали!», гром рукоплесканий, какой-то топот, женские взвизги.
А.Ф. Кони вспоминал, что заседание возобновилось лишь через полчаса...
Жена писателя Анна Григорьевна Достоевская поделилась позднее в воспоминаниях: «Рассказывал мне, между прочим, Федор Михайлович о том, как он вернулся из последнего второго вечернего заседания (закончившего все пушкинские торжества) страшно усталый, но и страшно счастливый восторженным приемом прощавшейся с ним московской публики. В полном изнеможении прилег он отдохнуть, а затем, уже позднею ночью, поехал опять к памятнику Пушкина. Ночь была теплая, но на улицах почти никого не было. Подъехав к Страстной площади, Федор Михайлович с трудом поднял поднесенный ему на утреннем заседании, после его речи, громадный лавровый венок, положил его к подножию памятника своего «великого учителя» и поклонился ему до земли»...
О самом памятнике много говорить не нужно – он известен каждому. Первоначально он располагался на противоположной стороне Тверской, в начале Тверского бульвара – напротив Страстного монастыря. Пушкин стоит прямо, выдвинув несколько вперед левую ногу, правая рука заложена за жилет, на плече широкий плащ, в левой руке за спиной держит шляпу. Голова склонена, взгляд задумчивый, устремленный на монастырскую обитель. Поэт склонял голову перед Господом Богом!.. Вот в чем Опекушин видел основной замысел своей композиции: Пушкин – Храм – Бог.
В 1930-е годы монастырь разрушили, в 1950-м памятник переставили на место, где стояла колокольня обители, и развернули на 180 градусов. Позади разбили сквер и построили в 1961 году кинотеатр «Россия», ныне – «Пушкинский». А совсем рядом – «Грибоедов», воспетый Булгаковым...
На следующее утро к Достоевскому приехал лучший московский фотограф М.М. Панов, и упросил Федора Михайловича сделать его портрет, который стал, пожалуй, лучшим. Это – лицо пророка...
Художник И.Н. Крамской писал: «В последние Достоевского годы, лицо сделалось еще знаменательнее, еще глубже и трагичнее, и очень жаль, что нет портрета последнего времени равного Перовскому по художественным достоинствам. Недостаток этот, к счастью, совершенно случайно восполнен фотографией <Панова>. Что в нем примечательно — это выражение. По этой фотографии можно судить, насколько прибавилось в лице Достоевского значения и глубины мысли».
Фотография Панова – одно из последних изображений Достоевского. Менее чем через полгода после Пушкинской речи гениального писателя не станет.