Из архива Василия Макаровича Шукшина
Василий Макарович Шукшин.
Классик отечественной литературы.
Режиссер. Сценарист. Драматург.
Сатирик. Публицист.
Слово Шукшина прозрачно.
Слово Шукшина трагично.
Слово Шукшина социально.
Слово Шукшина современно.
Слово Мастера вечно.
Из послесловия к фильму «Живет такой парень»
…А тракт чудовищно красив. Но он диктует людям суровые законы. Их немного, и они неумолимы: «Помоги товарищу в беде, ибо с тобой может случиться то же самое», «Не ловчи за счет другого», «Не трепись — делай», «Помяни добрым словом хорошего человека».
…Один упрек, который иногда предъявляется нашему фильму, беспокоит и, признаюсь, злит меня: говорят, что герой наш примитивен. Не знаю... Я заметил вот что: люди настоящие — самые «простые» (ненавижу это слово!) и высококультурные — во многом схожи. И те и другие не любят, например, болтать попусту, когда дело требует мысли или решительного поступка. Схожи они и в обратном: когда надо, найдут точное хлесткое слово — вообще мастерски владеют родным языком. Схожи они в том, что природе их противно ханжество и демагогия, они просты, в сущности, как проста сама красота и правда. Ни тем, ни другим нет надобности выдумывать себе личину, они не притворяются, душа их открыта всем ветрам: когда больно, им больно, когда радостно, они тоже этого не скрывают. Я не отстаиваю тут право на бескультурье. Но есть культура и есть культурность. Такая культурность нуждается почему-то в том, чтобы ее поминутно демонстрировали, пялили ее в глаза встречным и поперечным. Тут надо быть осторожным. А то так скоро все тети в красивых пижамах, которые в поездах, в купе, в дело и не в дело суют вам «спасибо» и «пожалуйста» и без конца говорят о Большом театре, тоже станут культурными.
Пашка Колокольников не поражает, конечно, интеллектом. Но мы ведь и снимали фильм не о молодом докторе искусствоведческих наук. Мы снимали фильм о шофере второго класса с Чуйского тракта, что на Алтае. Я понимаю, что дело тут не в докторе и не в шофере — в человеке. Вот об этом мы и пеклись — о человеке. И изо всех сил старались, чтобы был он живой, не «киношный». Очень хочется, чтобы зритель наш, заплатив за билет пятьдесят копеек, уходил из кинотеатра не с определенным количеством решенных проблем, насильственно втиснутых ему в голову, а уносил радость от общения с живым человеком.
...Василий Шукшин был явлением необычайным и неповторимым. Надолго останется все, что он сделал в литературе, в кино, в театре. Вспоминать о нем, сколько бы времени ни прошло, тяжело, трудно. Большое горе не любит излияний. Постараемся быть верными его пониманию искренности в искусстве, как он, отдавать всего себя народу, Родине.
Сергей Бондарчук
Из статьи «Как я понимаю рассказ»
…Как только в фильме начинает выбиваться какая-нибудь его составная часть, как только обнаруживается, что зрелище утратило движение, скособочилось и затопталось на месте, так кино сразу теряет свою магическую силу и начинает раздражать. Раздражает ложная значительность, отсутствие характеров у героев, их грустная беспомощность перед лицом всех сидящих в зале, ложь, выдуманная психология, сочиненные в кабинетах ситуации — все, что не жизнь в ее стремительном, необратимом движении. Такое ощущение возникает, будто при тебе избивают кого-то слабого, а ты связан ремнями. И горько, и больно, и стыдно.
…Ведь нельзя, наверно, писать, если не иметь в виду, что читатель сам «досочинит» многое.
Шукшин — писатель внешне доступный, а на самом же деле очень сложный. Сложный не потому, что он не фотографический бытописатель, а бытописатель исключений. Он берет человека в его закрытой зоне и, рассказывая о нем, достигает необыкновенного эффекта: удивительной жизненности и прелестной непохожести…
В работе нал Шукшиным необходимо выдержать тонкую грань правды и интеллигентности, юмора и горечи. Василий Макарович, жизненный и земной человек, был напоен разными соками и как писатель подчас выражал то или иное явление в противоречивых красках, в красках, тле есть все грани, все тона человеческого бытия — от смешного до трагического, от прекрасного до отвратительного, от любви до ненависти. Так бы я определил свое восприятие прозы и драматургии Василия Макаровича Шукшина.
Михаил Ульянов
Из статьи «Вопросы самому себе»
…Не верю, чтоб художник сознательно задавался целью быть непонятным. Для кого-то да он работает.
…Сколько ни ищу в себе «глухой злобы» к городу, не нахожу. Вызывает злость то, что вызывает ее у любого, самого потомственного горожанина. Никому не нравятся хамоватые продавцы, равнодушные аптекари, прекрасные зевающие создания в книжных магазинах, очереди, теснота в трамваях, хулиганье у кинотеатров и т. п. Если есть что-то похожее на неприязнь к городу — ревность: он сманивает из деревни молодежь. Здесь начинается боль и тревога. Больно, когда на деревню вечерами наваливается нехорошая тишина: ни гармонь «никого не ищет», ни песен не слышно... Петухи орут, но и то как-то не так, как-то «индивидуально». Не горят за рекой костры рыбаков, не бухают на заре торопливые выстрелы в островах и на озерах. Разъехались стрелки и певуньи. Тревожно. Уехали... А куда? Если в городе появится еще одна хамоватая продавщица (научиться этому — раз плюнуть), то кто же тут приобрел? Город? — нет. Деревня потеряла. Потеряла работницу, невесту, мать, хранительницу национальных обрядов, вышивальщицу, хлопотунью на свадьбах. Если крестьянский парень, получившись в городе, метит в какое-нибудь маломальское начальство, если очертил вокруг себя круг, сделался довольный и стыдится деревенских родичей,— это явная человеческая потеря.
… А молодежь уходит. Больше тревоги не за тех, кто ушел, а за тех, кто остался.
Кто ушел, тот ушел — не вернешь. Многие, кто хотел уйти, остались. И теперь самая пора громко, на всю страну, заговорить так: если счастье человека есть служение своему народу, если это действительно так, то место наше там, где мы ему нужны. Как говорить, чтобы это было высокой Правдой? Не знаю. Эти наши статьи — это «слону дробина». Есть в деревне три могучих авторитета: школа, литература, кино. Школу оставляю в покое — мало смыслю в этом. Хотя не считаю, что какой-нибудь много думающий и понимающий специалист сумел бы убедить меня, что изучение в школе вопросов киноискусства, широкое обсуждение фильмов — дело бесполезное. Он не убедит меня точно так, как не убедит в том, что сельского мальчика необходимо учить в школе вышиванию, а девочку — доить корову.
…Когда мы очень уж настойчиво начинаем предлагать зрителю образцы для подражания, мы возбуждаем в нем чувство протеста, раздражение. Попробуйте за ребенка сделать какое-нибудь мало-мальски сложное дело — он заплачет. Он хочет сам. Общение с искусством, когда тому, что мы видим, мы целиком верим, приводит нас в редкое и радостное состояние детскости. Ребенок знает, наверно, что отец сделает лучше, но он хочет сам. Зритель тоже хочет сам. И кто смолоду больше делает и думает сам, тот становится потом надежнее, крепче, умнее. Надо только стараться, чтоб мы не врали, не открывши! то, что зритель давным-давно знает без нас, не показывали ему — вот это хорошо. Что, он сам не видит, что хорошо, что плохо? Странное дело: зритель приходит к нам из самой гущи жизни, зная о ней гораздо больше нас (в смысле конкретном, реальном), а мы не стыдимся показывать ему иногда, такое, во что сами не верим. Не надо только учить. Надо помогать исследовать жизнь, открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям. Надо страдать, когда торжествует зло, и тоже идти к людям. Иначе к чему нее? Было время, когда мужика устраивал лубок. Было— и прошло. Он вырос, стал умный, думающий. Бить надо нас по рукам, когда мы вместо правды придумываем для него разные характеры, ситуации, психологию. Да еще делаем вид, что лото и есть правда. Никого мы не обманем и не научим таким образом быть лучше. Только испортим дело.
Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно.
Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей.
Михаил Шолохов
Из статьи «Как нам лучше сделать дело»
…Труд — это очень простое понятие, как правда. Правда бывает смешной, но, как правило, это всегда серьезно и — правда. Почему-то у нас так повелось, что актер должен так рассказывать о своей работе, чтоб было смешно. Тут воистину «чем хуже, тем лучше». И еще я заметил: когда один актер рассказывает о себе, другой, товарищ его, старается, если можно, не присутствовать при этом — неловко. Неловко обоим. (Я имею в виду публичные выступления.) И зато, какое наслаждение, когда актеры остаются одни, друг с другом, — наслаждение их слушать. Это умные, остроумные, много видавшие люди. И никакого кокетства, ужимок, пошлых рассказов типа «а вот был такой случай...». Все как есть: и что деньжат маловато, и устал зверски, или, напротив, озверел без работы. Обыкновенные хорошие люди. Но... видно, силен дьявол-искуситель. Стоит такому обыкновенному хорошему человеку очутиться перед публикой, он хочет казаться немножко необыкновенным. (Грешат этим и режиссеры, и писатели тоже. Я сам такой, оттого-то и стыдно.) Зачем? Даже самый необыкновенный человек интересен именно тем, что он — обыкновенен.
…Мне нравятся актеры смелые в гражданском смысле этого слова, мужественные, правдивые. Склонен думать, что нас миновала соблазнительная опасность играть красиво, звонко и пусто. Но она нас крепко задела боком. Нельзя иногда не думать: «Какже ты, милый, влюблен в себя! Плевать тебе, что парень, которого ты играешь, — он не такой в жизни, их, таких-то, вообще нету. Режиссер закрыл на это глаза, а ты рад стараться! Тебе лишь бы показать, какой ты хороший актер. Обаятельный». О, эти «обаяшки», «душки»!.. Враг номер один в искусстве актера. Враг номер два — несамостоятельность. Враг номер три — положительно плохой актер.
… Актера надо беречь. Мы его не бережем. За редким исключением. Об этом много говорили, справедливо говорили. И еще надо говорить — бить и бить в тот колокол, который сзывает людей по тревоге. Недавно мне довелось быть на студии «Мосфильм» в качестве актера. Меня, как это всегда бывает, одели, загримировали и провели в павильон за два часа до съемки. Все в порядке. Я уж начал подыскивать место за декорацией, где бы скоротать время и не мешать осветителям. Как вдруг подходит ко мне какая-то милая женщина и говорит: «Тут еще не скоро, пойдемте пока отдохните». И повела меня по коридорам... И привела... в своеобразную такую маленькую опрятную гостиницу с холлом, открыла одну комнатку и сказала: «Отдыхайте». Я даже растерялся. Даже, грешным делом, подумал: «Наверно, она решила, что я какой-нибудь народный». Потом сообразил, что это чушь: раз уже она, эта гостиница, есть такая, так она есть для всех. В комнатке диван, столик, шкаф с зеркалом... Чисто, тихо. Я не так чтобы очень уж устал, но все-таки снял сапоги и прилег на мягкий диван. Ах, славно!.. Полежал так, и меня начало одолевать нехорошее сомнение: «А сыграю ли я так, как они тут обо мне заботятся? Возьму вдруг да сыграю средненько, они разочаруются. А мы-то, подумают, хлопотали вокруг него».
Это была кинопроба, и как раз неудачная. Но все равно ту комнатку вспоминаю с удовольствием.
Кинопроба — циничное дело. Я больше зарекся пробоваться. Но у меня есть другой кусок хлеба, не в этом дело. Придет время, я сам буду проводить кинопробы — как режиссер. По-моему, мы делаем большую, горькую ошибку, предлагая актерам сыграть кусок из фильма. Актер прочитал сценарий, думал о нем. Думал о своей роли, по-своему как-то примерился к ней — в целом. А кусочек предложили сделать маленький, и он туда постарался втолкать, что он напридумывал обо всей роли: он ставит па карту все. Получается плохо. Иначе быть не может.
Однажды на кинопробах я по ходу дела, во время съемки заменил одно заученное слово другим, своим, какое первое — похожее — влетело в голову. Я просто забыл то, заученное, слово. «Стоп! — сказал режиссер. — Вася, это непрофессионально, надо знать текст». У меня возникла досада на режиссера, которую я, естественно, скрыл. Но она появилась. «Лев Толстой нашелся! — думал я с горечью. — Только и света в окне, что ваш текст!».
Свобода! Ну и Бог с тобой, что у тебя вылетело другое слово, лишь бы я видел, что ты живешь «незаученным» чувством. Не надо пугать актера этим жупелом: профессионально - непрофессионально. Пусть будет талантливо. Я не видел картины А. Кончаловского, но слышал самые восторженные отзывы об этой работе. Он снимал не актеров, а вышло здорово. Вот тебе и профессионально!.. Профессионально — это, наверно, то, что есть правда о человеке. Здесь «любые средства хороши». Побольше импровизаций!
…Как ни странно, я совсем мало видел, как работает (на производстве) мой учитель М.И. Ромм. Но однажды я был у него на съемках и слышал такой знакомый, родной, спокойный голос: «Без нервов! Без нервов, братцы!».
Вот штука-то: без нервов, но все — с живым, трепетным нервом живого искусства. А может, просто без «показухи»? Еще — это я тоже заметил — много режиссеров играют в режиссеров. Во имя самоутверждения, что ли.
…Под конец охота только еще сказать: почаще надо прямо смотреть в глаза друг другу — а не врем ли мы?
В фильме «Эшелон» Василий играл роль партизана. Работа выдалась нелегкой — много трюков, перестрелок, погонь. Уставали страшно! Как-то в перерыв мы высыпали во двор студии, а Шукшин уже был там. Сидел и что-то записывал: встал на колено, а пи другом лежит ученическая тетрадь, в которую он заносил свои записи. Я тут же, недалеко, устроился. Он писал, писал, а потом взглянул на меня так открыто, по-свойски и спросил: «А ты, парень, откуда родом» Я ему ответил в шутку: «Откуда родом: Из России, конечно». Но он не обиделся и говорит: «Ну это ясно, все мы россияне, а конкретно-то?» — «С Алтая я», — говорю.
И вдруг Шукшин переменился в лице, — стал нервно запихивать тетрадку за голенище сапога, подбежал ко мне, обрадовался: «Слушай, так мы ж земляки, я тоже с Алтая». И пошел у нас тогда разговор о родных местах, о Сибири. Рассказывал он мне о Сростках, о своем детстве. Сейчас, когда прошло уже немало лет с той встречи, конечно, легко спутать порядок событий, направленность разговора. Но суть не меняется — так сразу мы стали друзьями, потянулись друг к другу.
Шукшин — «актерский» режиссер. Он, поверив в тебя, легко принимает твое видение и концепцию образа. Умеет уважительно относится к предложениям актера. На площадке можно было экспериментировать много. Шукшин не стеснял никого.
Но если Василий не верил в человека, тогда с ним было трудно контакт найти, почти невозможно. Помню свое первое впечатление, когда я его увидел на съемке: замкнутый человек, ни с кем нем общался. Репетировал, снимался, выполнял команды режиссера, а после съемок уходил куда-то, писал, и в глазах все время думы, думы. Сильные у него были глаза
Когда меня спрашивают, каким был Шукшин, я отвечаю: «Читайте его прозу. Герои его произведений — это он сам, это его голос. Больше нам о Шукшине никто не расскажет...
Алексей Ванин
Выдуманные рассказы
Страшный рассказ
Человек 50 лет делал одно и то же: работал на одной фабрике, ел в одной столовой, дома спал на одной и той же кровати (с шишечками), ходил в один сортир... И под конец сошел с ума. Всё.
Характер
Человек — полный идиот. Утром встает — ворчит, ложится спать — ворчит. Вечно всем недоволен, хрюкает, ненавидит всех. Говорят — характер.
Держи!
Некий таксист, злой и крикун, когда ему мало дают на чай, возвращает эти 20 коп. и начинает стыдить, за то, что человек вообще дает на чай.
— Знаете... мы не такие дешевки, как вы думаете!
Мало дали. Дали бы 50 коп. — молчал бы.
Пиши!
Случилась с человеком некая любопытнейшая история. Он ее умело стал рассказывать. И посыпалась на него со всех сторон — «Пиши!». И уверовал человек, что мог бы, если б захотел, написать преинтереснейшую повесть, например. И стал человек чванлив и гадок.
Слезы
Жил такой странный человек — плакал от благодарности за всякую мелочь, какую ему сделают. «Шизя» — называли его. Он долго сидел в тюрьме.
Спектакль у ЗАГСа
— Слушай, у тебя есть красивая-красивая девка?
— Ну, есть. А зачем?
— Понимаешь, надо устроить: я выйду из ЗАГСа после развода с женой, а она (подставная девушка), бросится мне на шею с цветами. А тут подлетят две машины, я договорюсь с ребятами, и мы сядем на глазах у жены и уедем.
Всё или ничего
Рассказ с таким названием — суть русского национального характера.
В гостях хорошо...
Как один собирался в гости... Пыль поднялась в доме. Жена, теща — с ног сбились: делают, чтоб муж, зять — выглядел ПРИЛИЧНО. Зять терпел, терпел — снял шляпу, кинул ее в мусоропровод, скинул галстук, ботинки, костюм и лег на диван. «Пошли вы...» — сказал жене и теще. Они потом тихонько говорили на кухне — дочь жаловалась на мужа: сама видела, какой он. — Да, — горестно вздыхала теща из Одессы. (Теща из Одессы).
Высокий день
Один высокий мой день:
1. Вышел из больницы.
2. Ездил в Союз писателей РСФСР — там мне вручили «Почетную грамоту». Говорили о России — мне не удалось сказать ни слова.
3. Ездил в Комитет кинематографии отстаивать куски фильма «Печки-лавочки».
4. Договаривался о ремонте новой квартиры.
5. Пришел Иван Васильев, с которым не видался 25 лет (24). Иван был очень рад. Рассказывал, как он ночевал. Вот он-то и составил Высокий день.
Молодец
Молодец — это я в глазах земляков. Смотрели они картину «У озера» (на второй день Троицы), половина зала спали, даже с храпом. Причем, их осторожно будили и неловко оглядывались на меня. После фильма никто ничего не говорил. Потом узнали, что мне за роль в этой картине дали государственную премию. И стали говорить: «Вот молодец! Смотри-ка... Вот это — не зря поехал в Москву!».
Кукуруза
Рассказ из хрущевских времен. Рожь уж налилась молочком... Добрая. А в колхоз пришла директива: засеять еще столько-то кукурузой (на силосную массу, не до зрелости). А свободной земли нет. Правление принимает решение: скосить рожь. Мужики не идут косить... Руки не поднимаются. Тогда им выдали по двести граммов водки. Пошли косить.
А ехал полковник какой-то (недалеко проходили учения).
— Что выделаете?! — Полковник был сам из крестьян. — Прекратите.
— Ехай, командуй своими!.. Нам велено, мы и косим. Полковник пригнал солдат, не дал косить.
Донос
Человек пишет донос. Техника доноса: социальная демагогия, зависть, злоба. Бездуховность.
Приятная беседа
Двое поговорили. Очень много любезничали, говорили комплименты друг другу... Разошлись и — каждый подумал о другом: «Дурак».
Вы Платона читали?
Полуграмотный восторг перед Платоном. Прочитал... и всех пытает: «Вы Платона читали?».
Ехали двое
Ехали двое (трое?) и один другого избил. За что же? Вот и штука — за что? За бессовестность, за фарисейство, мелкость, пакостность... Но это все — неуловимо, недоказуемо, получилось — ни за что. Тюрьма.
Корсак поет
Витька Александров... пел в детстве и юности, раздражал тем деревню. А певцом не стал — спился, кажется... Но вот эти песни вечерами!.. На заре — прекрасно. А ребятня деревенская стояла и решала: «Пойти всыпать, что ли? Чего он разорался».
Письмо матери
Некто, сорокалетний, написал откровенное письмо матери в деревню — как живется ему всю жизнь — тяжко, больно, страшно.
«Будь человеком...» Все, что сделано Шукшиным в искусстве, освящено у него этим требовательным понятием, этой страстью и этой болью, которым он заставил внимать всех — кто умеет и не умеет слушать. Не было у нас за последние десятилетия другого такого художника, который бы столь уверенно и беспощадно врывался во всякую человеческую душу и предлагал ей проверить, что она есть, в каких просторах и далях она заблудилась, какому поддалась соблазну, или, напротив, что помогло ей выстоять и остаться в верности и чистоте. Читателем и зрителем Василия Шукшина была и остается вся Россия от самых высоких умов до самых падших душ; его талант — это прежде всего голос взыскующей совести.
Валентин Распутин
Из рабочих записей
Произведение искусства— это когда что-то случилось: в стране, с человеком, в твоей судьбе.
Самые наблюдательные люди — дети. Потом — художники.
Я — сын, я — брат, я — отец... Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно — уходить.
Форма?.. Форма — она и есть форма: можно отлить золотую штуку, а можно — в ней же — остудить холодец. Не в форме дело.
Критическое отношение к себе — вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве и в литературе: сознаешь свою долю честно — будет толк.
Человек, который дарит, хочет испытать радость. Нельзя нив коем случае отнимать у него эту радость.
— За что человек не жалеет ни сил, ни средств, ни здоровья?
— За удовольствия. Только в молодости он готов за это здоровье отдать, в старости — отдать удовольствия за здоровье.
Те, кому я так или иначе помогаю, даже не подозревают, как они-то мне помогают.
Ничего, болезнь не так уж и страшит: какое-то время можно будет еще идти на карачках.
Я воинственно берегу свою нежность. А как больше?
Никак не могу относиться к массовке равнодушно. И тяжело командовать ею — там люди. Там — вглядишься — люди! Что они делают?!! И никогда, видно, не откажусь смотреть им в глаза.
Надо заколачивать свой гвоздь в плаху истории (ой-ой-ой!).
Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран.
И хорошо, и плохо. Хорошо — не позволил сшибить себя; плохо — начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками... Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения.
Нет, литература — это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка.
Сюжет? Это — характер. Будет одна и таже ситуация, но будут действовать два разных человека, будет два разных рассказа — один про одно, второй совсем-совсем про другое.
Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом, когда роман дописан и автор умер.
Пробовать писать должны тысячи, чтобы один стад писателем.
Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей.
Надо уважать запятую. Союз «и» умаляет то, что следует за ним. Читатель привык, что «и» только слегка усиливает то, что ему известно до союза. О запятую он спотыкается... и готов воспринимать дальнейшее с новым вниманием. «Было пасмурно и неуютно». «Было пасмурно, неуютно».
Самые дорогие моменты:
1. Когда я еще ничего не знаю про рассказ — только название или как зовут героя.
2. Когда я все про рассказ (про героя) знаю. Только — написать. Остальное — работа.
Жалеть... Нужно жалеть или не нужно жалеть — так ставят вопрос фальшивые люди. Ты еще найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо — уважать. Жалеть и значит уважать, но еще больше.
Где я пишу? В гостиницах. В общежитиях. В больницах.
Что такое краткость? Пропусти, но пусть это будет и дураку понятно — что пропущено. Пропущенное и понятое понимается и радует.
Угнетай себя до гения.
Да, я б хотел и смеяться, и ненавидеть, и так и делаю. Но ведь и сужу-то я судом высоким, поднебесным — так называемый простой, средний, нормальный положительный человек меня не устраивает. Тошно. Скучно.
Сейчас скажу красиво: хочешь быть мастером, макай свое перо в правду. Ничем другим больше не удивишь.
Грамматические ошибки при красивом почерке — как вши в нейлоновой рубашке.
...Искусство — так сказать, чтоб тебя поняли. Молча поняли и молча же сказали «спасибо».
О лысеющем человеке говорят: «У него волос на одну драку осталось».
О темном человеке: — «Это же двенадцать часов ночи».
Восславим тех, кто перестал врать.