Когда-нибудь каждый из нас начинает замечать зеркало, а зеркало начинает замечать тебя — словно живое существо. И вот я разглядываю свое лицо в нем, замечая, даже зная, что оно пытается копировать меня, отставая на долю секунды, но оно — не я. Какая я — вижу только я. Мне всегда хотелось добавить недостающего цвета, доправить линию века, сделать лицо, как белый холст, который удобнее раскрасить, и нарисовать свою, авторскую, версию лица. И никогда мне не хотелось «чистое девичье личико», я всегда ненавидела скорбные советы умыться, которые в начале пити мне пытались прошептать. «Неподправленное» лицо может позволить себе безупречный младенец, монашка или усталая аристократка на излете, я же всегда на уроках математики, истории и химии раскрашивала одухотворенные, но такие «умытые» лица Крупской, Коллонтай, Марии Кюри и Софьи Ковалевской. Меня более менее устраивала Сара Бернар в ее очередном гриме из спектакля. И почему-то было очевидно, что красила она себя сама. Как классический диалектик, я извлекала информацию из визуального мира — меня несло по музеям, где я зорко присматривалась к «макияжу» на лицах Модильяни, Серова, Ренуара. Только Рембрандт меня ошарашивал своим даром лепить лица из серых теней, и при этом они светились.
Семидесятые
Возвращаясь в реальный советский мир быта, я наблюдала, как мама коптила на свечке или зажигалке тонкий железный кружочек, а потом острой палочкой эту сажу счищала и тонко подводила себе глаза. А тушь с ресниц мама не смывала на ночь, потому что она была французская и ее нужно было экономить. Краска эта была такая бронебойная, что держалась у нее чуть ли не всю рабочую неделю. Я не понимала, как мама оперировала людей, будучи хирургом, моргая над ранами пациентов своими мохнатыми двухсантиметровыми ресницами! Да и как она вообще сквозь них видела! Но повышенной смертностью она не славилась, а даже наоборот, ей пересылали плохо разрезанными воспалившихся, но это уже другая тема…
Так что в школе я прикупила себе уже русскую тушь брикетом, на который надо было плюнуть и щеточкой возить по нему и щеточкой возить по нему, замешивая краску, и быстро этим составом красить ресницы. Мне нравилось, как она пахла медом. А на каникулах, когда я жила у бабушки, она, на мое горе, брала меня в парикмахерские, которые посещала раз в две недели, а потом поручала смолить мне брови какой-то исключительно ядреной краской, которую нельзя было отмыть из кожи целую неделю. И ходила я как чернобровая казачка, при этом будучи все школьные годы практически альбиносом.
Еще я обожала покупать красивые баночки с кремами, например единственный импортный Pond's, который продавался в галантерее, зубной порошок в картонных коробочках, принимая его за пудру, и даже им присыпалась, выходя к мальчикам на свидания. А однажды меня свел с ума пронзительно-красный лак для ногтей индийского производства. Я, помню, уединялась, залезая на яблоню, и пыталась ровно накрасить хоть одну руку! Так я сидела на дереве со своими изысканиями, а страна в целом жила ненакрашенная, по утрам — в пестрых халатах на телах без талий, а в рабочее время суток — в серо-коричневом потоке изделий массового производства. Дама с красной помадой — это был развратный вызов. А соседка в красном шелковом халате, единственная худая во всем нашем подъезде, выходившая на балкон с бокалом вина и сигаретой, прикашливающая и прибледная, была предметом вечных сплетен, женской ненависти и мужских вожделений. Когда мне было четырнадцать, она пригласила меня к себе, накормила салатом и грустно передала письмо моему дедушке-красавцу. Я письмо ему честно передала, а через месяц она умерла от туберкулеза, и дедушка стал совсем явно выпивать уже с обеда, вынимая из-под ножки стола бутылку вина под испепеляющим взглядом моей бабушки. И так целых погода.
Восьмидесятые
Всех всколыхнула Олимпиада. Стали появляться иностранные вещи, непривычно яркие, словно тебе промылиглаза, и мир обрел краски. Все грезили о джинсах, появились «Вранглеры» либо вареные подделки. Мне же эти брюки казались верхом уродства, я ходила в свои музеи — Пушкинский и Третьяковку, и если о чем-то и мечтала, так это о маминых туфлях на высоких каблуках. Красилась я перламутровой помадой, когда ездила в музыкальную школу. Стали входить в моду дискотеки.Я посетила одну, там был грохот, парни мне все показались страшнымии невоспитанными. Мама нарядила меня в дикую шелковую кофту, которой я, видимо, всех отпугивала. Вскоре одна моя одноклассница вдруг забеременела. Папа ее проклял и повел на аборт. Кругом творились какие-то любовные истории. За мной стал ухаживать настоящий француз! Но мне все это было скучно.
В конце восьмидесятых, через месяц после выпускного бала, на котором я пробыла пятнадцать минут, я поступила на сценарный факультет ВГИКа. В черной юбке и белой рубашке. Мне показалось тогда это самым безошибочным. Модным считалось все иностранное. Но это почти нигде не продавалось, только у спекулянток и в валютных магазинах. Даже дико вспоминать, как на улице перед моим носом трясли вещами усталые и хищные тетки, разворачивая местами ношенные тряпочки, и как они технично разбегались в подворотни, углядев вдалеке невидимого мне милиционера. А потом мигали из соседней арки, боясь облав. Еще они продавали первые французские духи Trésor, Diorissimo. Так что одеваться а-ля модно было весьма хлопотно и не по средствам. И первое время мне все шила мама: маленькие обтягивающие платья, которые я подсмотрела в черно-белых фильмах Хуциева и Антониони на просмотрах по истории русского и зарубежного кино. Хотя это были фильмы шестидесятых годов, но мода в СССР всегда отставала лет на десять и задерживалась на столько же, так как вещи было принято донашивать.
Поступив в лучшее учебное заведение тех лет — ВГИК, я попала, как мне казалось, в центр всего, и модных тенденций также! На лестницах курили сплошь иностранцы, им щурились красавицы с актерских факультетов. Все были ослепительны. Мне захотелось срочно поработать над своим костюмом тоже. Буквально через полгода гениальный русский оператор Георгий Рерберг, который когда-то снимал «Зеркало» Тарковского сообщил мне: «В тебе есть стиль, но он еще не открыт». Это было и обидно мне, и послужило стимулом, так-как я все-таки не бездействовала, а вела активный поиск своего «неоткрытого стиля», который у многих, по моим наблюдениям, так и оставался закрытым до самой смерти.
Открывать стиль мне приходилось в еще советской стране со всеми этими экзаменами по марксизму-ленинизму. СССР уже был на излете, серо одетые толпы людей каждый день теснили меня в вагонах метро, разглядеть в них моду было нереально. Лично мне стильными казались толко рабочие, которые подвыпившие ехали по вечерам со своих смен, все-таки униформа их была гениально разработана еще в сталинские времена. Описать тенденции 1987 года можно было только по телевизору, по богатым модницам и обрывкам журналов мод — очень ценился красный и розовый цвет, даже у бандитов, огромные приставные плечи, банты, складки, воланы и пышные прохимиченные волосы со стоячей налаченной челкой. И это был один из самых бездарных и уродских периодов в моде. Забегая вперед, даже я поддалась и сделала себе мелкую химию — в стране начался хаос, переворот, а у меня было свое личное горе: эти ужасные мелкие «червячки» на голове все скручивались и все не в ту сторону! Причем волосы не расчесывались, а тянулись и рвались. Помню, уже на следующий день я побежала в парикмахерскую на углу Нового Арбата, в платочке, как прихожанка, и уговорила мужского мастера, единственного, кто работал в эти тревожные для страны дни, подстричь меня под мальчика. Помню, по улице мимо наших окон шли танки, а мы, закрывшись, состригали мочалки-колтуны. Так под гул танков он мне обстриг практически под ноль полголовы, и вдруг ему в окно постучал импозантный мужчина. мой парикмахер бросил ножницы и, сказав «Я сейчас!», выскочил на улицу и… пропал! Я прождала его час, наконец нашла уборщицу в недрах парикмахерской, она выпустила меня на революционные улицы — толпы шли в едином порыве куда-то… А я пошла в обратную сторону с перевязанной головой. Так что промежуток между Горбачевым и и переворотом я провела во ВГИКе в черных водолазках и черных юбках. Иногда шила себе платья из кусочков тканей. Красилась я , как актриса из фильмов шестидесятых годов: подводила черным карандашом глаза, и сразу несколько преподавателей меня спросили, не дочка ли я Марианны Вертинской, так я была на нее похожа. Мода вокруг была так уродлива и балахониста, что я питалась образами из фильмов. Из всех вещей я отсекала лишнее: длину, оборки, напуски. Я вдруг заценила худобу, так как худое лицо на пленке выходило выигрышнее щекастого. Так же и с вещами — любая бездарная тряпка хорошо смотрелась на теле, если оно было близко к скелету. И я начала худеть…
Девяностые
Тогда в магазинах вдруг появился L'Oréal, эти красивые колбочки с шампунем, с которым я наконец могла расчесать свои тонкие, в вечном авитаминозе, волосы. Я узнала впервые, что есть кондиционер-ополаскиватель. Учась во ВГИКе, я буквально через полгода сселилась от мамы и с тех пор жила стала жить отдельной, самостоятельной жизнью. Писала сценарии и вела изыскания в обасти красоты. Я обожала потратить последние деньги на какие-нибудь пронзительные духи Eden, на все подвиды тональных пудр и, разумеется, на красные помады. Во ВГИКе меня стали уговаривать сниматься в кино, я стойко держалась, пока меня не позвала гениальная Кира Муратова — в ее фильм я переместилась со всем своим гардеробом, выбеленными волосами и предельным гримом — покрашено было все, словно маска защиты. Именно под ней, прикрытая, я могла оставаться собой.
Помню, как я у дома моей мамы, в переулке, нашла странный магазин, где продавались шелковые туфли на высокой шпильке, белый грим и красная помада, о которой можно было только мечтать! Стоило все это раза в три дешевле, чем везде. Я срочно потратила все деньги, нацепив тотчас туфли на свидание и накрасившись, как из детективного фильма нуар. Я не пойму, как это соотносилось с модой девяностых, – был кризис, развал СССР, нигде ничего не платили, нам с покойным Кайдановским итальянцы предлагали написать сценарий за тысячу долларов, а заплатили долларами двадцатых годов, которые нигде не принимали... Итальянец меня спрашивал: «Вы такая красивая, зачем вам деньги?» Ситуация была аховая, но хорошая для фигуры – в холодильнике моем было пусто. Кругом толпы безработных, одевались все какими-то клоками, женщины были раскрашенные и прямо с утра на боевых каблуках. Несмотря ни на что, было счастливое и вихревое время моей молодости, какие-то миллионеры-наркоманы с пачками денег во всех карманах, кооперативное кино, убийства, подобранная дворняжка на улице, поездка первый раз на Берлинский фестиваль с картиной «Увлечение», Герман-старший, сидящий в пустом «Ленфильме» и курирующий фильм «Ленинград. Ноябрь», к которому я писала сценарий... Вот посреди всех этих событий я покупаю шелковые туфли и иду на свидание. Было лето, и пошел дикий ливень. И вдруг мои туфли начинают буквально таять... К ночи они развалились совсем, оказавшись картонными, из бумаги! Я вертела размокшую подошву, пытаясь прочитать название фирмы, и вдруг до меня дошло – в переводе с английского название фирмы звучало «прощай-прощай». Это были одноразовые туфли для мертвых! Так же как и пребелый тон и немыслимого цвета красная помада.
Двухтысячные
Эти годы так налились деньгами, вещами и косметикой, что у меня даже был период, когда я, став свободной от брака женщиной, которая достаточно много зарабатывала, стала тратить, разрешая покупать себе все что захочу. Это было как излечение от болезни, когда не было ничего. Я купила себе сразу все духи мира и забила ими все поверхности в квартире. Там были Chanel № 5, Mitsouko, Bandit, «Красная Москва» – духи моего детства, первые духи, которые мне подарил отец. Как-то в начале двухтысячного в Париже я попала в офис Chanel, где начиная с лифта все женщины мне казались недосягаемо элегантными. После этого посещения я сразу рванула в магазин, купила себе маленькое черное платье и села на голодную диету. Сейчас я не знаю, кто способен меня сподвигнуть на такие рывки. Разве что вопрос жизни и смерти, приказ любимого человека.
Одно время в двухтысячных был моден минимализм. А для меня это – боязнь совершить ошибку. Весь этот бездарный хай-тек, в котором застряли вкусы российских потребителей. Эти ненакрашенные скелетообразные девочки-булимистки с блестящими, как запотевшие трупы, лицами, вселяли уныние. Я лично в тот период настаивала на вуалях, покупала красную помаду Паломы Пикассо и ненавидела загар, которым покрывали себя дамы, и не только. «Женщина должна быть белой», – когда-то сказал мне все тот же великий Георгий Рерберг, разумеется, если женщина белой расы.
В двухтысячных в Россию хлынули журналы мод, и все, у кого не было воображения, пытались имитировать картинки из красивой жизни. Да и сейчас все одеваются, подражая друг другу. Одна группировка дам одевается, подражая своему главарю. Я часто вижу, как по улице идет группа девушек, и все они одеты одинаково – значит, у них там кто-то надиктовал такой стиль. Вот выходят из другого офиса дамы – и все в одинаковых обтягивающих брюках, которые им совсем не идут, но у них в офисе такая тенденция! Косметика уже в неразрывном переплетении с пластической хирургией. Лет семь назад все набили себе губы, теперь вроде как модно узкие и а-ля натуральные. Моды уже нет как таковой, можно выбрать себе любую полочку.
Сейчас такое время, что я не знаю, какой надо быть дурой, чтобы состариться или быть некрасивой. Даже за адекватные деньги можно себя не обрушить, а потом всю эту сохранность умело раскрасить. Чаще, чем в зеркало, я теперь смотрюсь в любимые лица. Мне так нравится их разглядывать и хвалить, как когда-то, наверно, недохвалили меня. И я теперь хочу это компенсировать, обожая лицо напротив. Любимое лицо любимого человека.
