Дверь открыли сразу, не спрашивая. Как будто ждали. Едва переступил порог, как почувствовал напряженность моих новых родственников. Никто мне не сказал здравствуй, мол проходи, располагайся. Тесть сразу ушел в спальню. Он не боец, и слишком интеллигентен, чтобы ввязываться в разборки. И очень уж зависим от жены, чтобы сказать доброе слово в мой адрес. Катя смотрит на меня почему то испуганно. И постоянно запахивает ворот своего голубенького халатика. Она в нем вся такая родная и близкая. Такая любимая, что мне невыносимо хочется прижаться к ней и расплакаться. Может так и поступил бы, не будь между нами ее мамы. Сильной и волевой женщины, которая несмотря на раннее утро, одета почти официально. Строгое, серое платье, с ослепительно белым, большим воротником. Прямо судья настоящая. Почему мне всегда в глаза бросается ослепительно – белая официальность одежды? Глядя на которую, испытываю легкую робость. Почему это вызывает у меня неприязнь, если я сам отношусь к белым рубашкам почти с любовью. И первая здравая мысль чуть облегчает мое состояние. Может она куда то собралась. И вот прямо сейчас оставит нас одних. Но нет, такой подарок теща не намерена делать непутевому зятю. Она готова к борьбе, и кажется уже вся в пылу сраженья. Щеки так и отливают румянцем. Глаза в праведном гневе сверлят меня в упор. А ноздри благородного, точеного носика слегка подрагивают. И кажется ее злит мое спокойствие. Знала бы она чего это мне стоит. Надо не обращать на нее внимания. Моей принцессы, моей Дашутки нет. Она в Катиной комнате. А может так оно и лучше? Увижу ее и точно развалюсь от жалости к себе, к своей непутевой жизни. А так, не видя ее миленького личика, такого родного и любимого, хоть сохраню видимость твердости. Мол все делаю правильно, все для семьи. И если будет приказано катиться на все четыре стороны, поступлю как мужчина, как воин. Молча выйду за дверь.
Молчание затягивается. Сижу на краешке дивана, как бедный родственник. Мне сказать нечего. Глядя на решительность тещи, понимаю. Решение уже принято, и мне его сейчас огласят. Как приговор в суде. Пытаюсь поймать Катин взгляд, но она упорно отводит глаза в сторону. Марина Владимировна решительно начинает. Начинает говорить сурово, как прокурор, а может как судья. Я в этих тонкостях не разбираюсь. Не сталкивался с ними. Но почему то Марину Владимировну представляю именно в этом качестве.
«Наконец то соизволили появиться. Хотя зачем? Все решено и определено.» – понятно, решение принято. И не трудно представить какое. Брак любимой дочурки неудачен однозначно. И стоит ли терять на него время, если зять занимается непонятно чем и вполне может оказаться в местах не столь отдаленных. А пока дочь молода и красива, надо решительно подтолкнуть ее к повороту. Надо менять судьбу в лучшую сторону. Если решение принято, то стоит ли открывать рот. Дождусь его озвучивания и просто покину эту квартиру. Но Марина Владимировна явно ждет каких то моих слов. Ей такая легкая победа не очень нравится. Хочет видно выплеснуть всю свою накопившуюся злую энергию, хочется грома и молний. Ведь она наверное долго к этому готовилась. Но я ее опережаю, вставляю слово.
«Марина Владимировна, можно мне с Катей наедине поговорить?» - женщина взрывается мгновенно.
«Нет и еще раз нет. Ваши поступки за вас говорят. И будет очень хорошо для всех, если вы оставите в покое нашу дочь.»
«Катя, ты тоже так думаешь?» – зачем я это говорю? Зачем лишний раз мучить любимую. Так и есть, Катя молча глотает слезы. Еще слово и она разрыдается в голос. Как бы я хотел ее успокоить. Обнять, взять на руки и носить, носить, носить, пока она не уснет успокоившись. Снова доверившись мне. Какая я сволочь. Ведь знаю же, что не сверну со своего пути. Нет, надо прямо сейчас сделать то, к чему я так долго готовился. Надо успокоить любимую женщину. Сделать все, чтобы она чувствовала себя правой. И снова она помогает мне, совсем об этом не догадываясь. Она просто кричит сквозь слезы, выплескивая обиду и непонимание.
«Тебя месяц фактически нет дома. Ты непонятно чем занимаешься. Уходи и никогда не возвращайся от своей любовницы. Так будет хоть честнее.» – и я произношу страшную фразу, после которой возврата к прошлому не будет.
«Ты права. Так будет лучше для нас обоих.» - Катя от моих слов разрыдалась в голос. Убежала в комнату. Я боюсь поднять глаза на Марину Владимировну. Она скорее всего почувствовала не искренность моих слов. Как и Катя шокирована, и понимает, что не все здесь так просто. Умная женщина одним словом. Вот потому и молчит. Не произнесла ни одного слова пока я одевался в прихожей.
На ватных ногах вышел на площадку. Чувствую, как по моим щекам катятся слезы. Правильно сделал, что приехал сюда на автобусе. Выйду на рынке, надо накатит грамм двести. А то так и до инфаркта не далеко. Да и не смогу я сейчас быть в одиночестве. В забегаловке какой ни какой, а народ. Что я натворил? Не сейчас, не сегодня, а тогда. Семь лет назад, когда вернулся из армии. Боже, зачем я вступил на эту проклятую дорогу.
Я конечно выпил, но не в забегаловке на рынке. Тренькнул мобильник, меня вызывал Петрович.
«Срочно ко мне. Мы тут с Егором серьезный момент обсуждаем.» – все правильно, напряг спал и Егор вышел из подполья. И нас снова ждут дела – вопросы, решение которых принесет нам большие деньги. И пока добираюсь до места вдруг вспоминаю Афган. Мой последний боевой выход, когда мы выносили тяжело раненного командира. Тогда я чувствовал себя примерно так же. Впереди полная неизвестность. Тяжелый и опасный путь. И уверенность, что я все делаю правильно. И все закончится благополучно. Так оно и вышло. Хотя шансов на это было до безобразия мало. И все в тройне усугублялось раненым в живот командиром. Пуля прошла навылет, и вроде как жизненно важные органы не задела. Но чтобы остановить воспаление, нужны антибиотики. Таблетки тетрациклина, что были у нас, уже закончились. И севшая рация болтается за спиной радиста тяжелым балластом. А идти нам до своих так далеко и долго, что добраться кажется просто нереально. Не сможем мы столько пройти по жаре, по горам. Не сможем, но идем, потому что идти надо. Остановка – это поражение и смерть. И я, снова оставшийся за старшего, думаю не об этой трудной и дальней дороге почти что в никуда. Пятьсот км до базы это пятьсот км. Мне надо найти лекарство и спасти командира. Еще день – другой и будет поздно. И если мы сейчас обойдем стороной встретившийся кишлак, то этим подпишем старлею приговор. Я должен решить, стоит ли рисковать жизнью тринадцати бойцов ради одного. И надо это все решить очень быстро. Отдаю приказ:
«В цепь, рассредоточиться. Дистанция десять метров.» – через пару минут мы заняли круговую оборону посреди кишлака, рядом с небольшой мечетью. И сразу же вокруг нас стали собираться дети, старики и женщины. Наш санинструктор Фархад, таджик по национальности, за переводчика. Объясняет, нам нужен пенициллин, у нас раненый. Они поняли и молчат. Реакции ни какой. А что я хотел? Умрет неверный, слава Аллаху. Фархад уже третий раз повторяет одно и тоже. И снова молчание. Пробую старый, испытанный метод. Обмен лекарства на оружие. И снова ни какой реакции. Хотят отмолчаться, надеются что пронесет. Но сегодня не та ситуация, сегодня мне нужен антибиотик. И я знаю, у них он есть. Обрезания то пацанам делают. И я его получу чего бы это мне не стоило. Совсем не раздражаюсь от этого массового молчания. И уже знаю как поступлю. У меня есть способ заставить говорить афганцев, и я их разговорю.
Четверо бойцов берут толпу на прицел. Под прицелами автоматов тишина становится просто оглушительной. Все смотрят на меня. Начинаю с остальными солдатами обход домов. Прошли четыре хижины, а по другому и не скажешь, глядя на эти глинобитно – каменные строения. И уже результат отличный. Два бородача средних лет. И трое парней так сказать призывного возраста. Еще через полчаса к этой пятерке добавляются семеро глав семейств. Зловещее молчание афганцев меня ни сколько не пугает. Как и ненависть бьющая из их глаз. Я не новичок в этой стране. Почти пятьсот дней на войне. И мне кажется, что я уже не боюсь ничего. И даже могу совершить то, что на языке правосудия называется военными преступлениями. Но это мне кажется и не больше. Я не смогу стрелять по женщинам и детям. Как и по безоружным людям. На за моей спиной умирающий командир, и надо спектакль сыграть как можно реальнее. И снова Фархад, заикающийся от страха и волнения, переводит мои слова, бьющие пулями по душам афганцев. Переводит, не спуская с меня испуганных глаз. А бояться есть чего. Если я через десять минут не получу лекарство, эти двенадцать бандитов – моджахедов будут расстреляны. И чтобы подтвердить серьезность своих намерений, выдергиваю из кобуры страшную «Беретту» и делаю два выстрела по этим двенадцати. Пули прошли в каких то сантиметрах от их голов. Мужики рухнули на землю, женщины заплакали – завыли в голос. Я в роли свирепого карателя. И кажется эта роль мне удается на все сто. Весь мой вид выражает уверенность, что я получу необходимое мне лекарство. В моих глазах нет жалости к людям. Да и никто на смотрит мне в глаза. Это спектакль, но совсем уж не дешевый. И не ведают несчастные, я не знаю что буду делать, если мне не отдадут пенициллин. А чтобы такое не случилось, надо играть как можно правдивее. Надо доигрывать до конца эту не благодарную роль. И чтобы все четко видели мое лицо, на котором изображаю жестокую решимость, снимаю панаму. Пусть видят мои обгоревшие от солнца скулы и брови. Пусть видят, что я не один день брожу по их скалам, по их стране. Мои зубы скрипят от злости. Крепко сжаты. Смотрите и знайте, пощады вам не будет. И последний аккорд этой сцены. Медленно убираю пистолет не в кобуру, а за пояс. И так же медленно вытягиваю из-за спины свой проверенный АК. И усмехаясь улыбкой садиста, медленно оттягиваю затвор. Дело сделано, в моих намерениях никто уже не сомневается. Включая и моих солдат. Фархад, перепуганный больше афганцев, что-то лепечет. Путает русские слова с афганскими, а может с таджикскими. Мои бойцы потупили ясные взоры. Такое впечатление, что они на стороне этих бородачей. Ствол автомата поднимается до уровня пояса и замирает на этих двенадцати. Они молятся, упав на колени. Неужели у них нет лекарства, и вся моя игра насмарку. А напряжение помноженное на злость такое, что кажется готов стрелять по безоружным людям. Во мне клокочет ненависть к ним. Из-за своего жлобства они готовы погубить моего командира и своих двенадцать соплеменников. Но нет, кажется до них наконец дошло, что сейчас может произойти страшное. И я довел себя этим спектаклем до полного идиотизма. В натуре готов полоснуть длинной очередью по этим молящимся людям. Женщины взвыли от ужаса, а одна подскочила к белобородому старику. Сначала что-то говорила ему, а потом схватила за отвороты халата и затрясла с такой силой, что чуть не опрокинула его на землю. И этот старейшина – аксакал, наверное самый авторитетный в кишлаке, внял наконец моей просьбе. Он ушел в ближайший дом и вернулся всего через пять минут с двумя коробочками. Простые картонные коробочки. По двенадцать ампул в каждой. Самый настоящий пенициллин советского производства, который должен спасти нашего командира. И который его спас. Передаю лекарство Фархаду и закидываю автомат за спину. Женщину плачут, а афганские пацаны смотрят на меня вроде как с уважением. Во все глаза, чуть не высунув языки.
Санинструктор продезинфицировал иглу над огнем зажигалки. Тут же ставит первый укол раненому. Все отлично. Задача выполнена. Мои бойцы расслабились. Слава Богу, что все прошло тихо и мирно.
В этом кишлаке мы пробыли трое суток. И почти подружились с местными. По крайней мере женщины поили командира каким то отваром и кормили нас пресными лепешками с рисом. И многие женские глаза сверкали огнем на моих бойцов и совсем не от ненависти. Все тогда закончилось благополучно. А через пять суток пути на нас наткнулись три вертолета. Мы, как и положено, выпустили красную ракету и две зеленых. Мол свои, нужна помощь. Одна «вертушка» вскоре зависла над нами. Через пять минут загрузились на борт и вернулись на базу. Вертолетчики час назад высадили большую десантную группу и шли домой. Повезло тогда. Надеюсь что и сейчас все получится так же благополучно. Хотя нет, тогда ложка дегтя в бочке с медом все же случилась. Через месяц я узнал от вертолетчиков, что кишлак, который нас приютил и обогрел, был фактически сметен с лица земли ракетно – бомбовым ударом, как оплот моджахедов. У меня теплилась надежда, что это может быть совсем не этот, а другой, мне неизвестный кишлак. Но это я обманываю себя. Ведь карту того района помню и сейчас назубок. Как и глаза афганских женщин, украдкой выстреливающих в меня с очень большим любопытством. А может быть даже симпатией. И я тогда, еще очень далекий от Бога, плакал и горячо молился. И просил Всевышнего, чтобы он донес до этих афганских жителей, которые уже на небе, что это не я навел смерть на них. Я конечно во многом виновен, но в этом случае полностью в стороне.
Этот кишлак мне до сих пор снится, как и его жители. С которыми я соприкоснулся так близко, и так трагично. Будь проклята война и те, кто ее развязал. Думаю так, а вот сегодня сам ввязался в другую войну, криминальную. И ввязался совсем не по принуждению, не от безвыходности, и не от стечения злых обстоятельств. И чем все это для меня закончится, одному Богу известно. Но думаю, что плохо. Тогда мы спасали себя и командира. Выбрались живыми оттуда, откуда нам путь был заказан. Тогда я принял единственное правильное решение. Страшное и для них, и для нас. Играл тогда или нет, я и сам уже не пойму. А может и вправду был готов открыть огонь по безоружным людям.
Что было, то было. И это все в прошлом. Надо думать о дне сегодняшнем. Вот и сейчас принял такое же страшное решение. А правильное ли оно, только будущее покажет.
Продолжение следует... -----> Жми сюда
С уважением к читателям и подписчикам,
Виктор Бондарчук