Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
И вновь заранее прошу извинить меня, но... не могу я чаще публиковать литературные приложения! Во-первых, рискую растерять ту часть аудитории, что прозу на Дзене не жалует (и я её очень даже понимаю!) - особенно при выходе публикаций всего два раза в неделю. Ждёшь, понимаешь, каких-нибудь исторических экскурсов, размышлений... а тут - на тебе, какая-то "Штукенция"! И второе (и самое главное!): ускорив темп, я довольно быстро разбазарю свой литературный багаж, он, хоть и не мал, но и не бездонен! А закрывать ввиду собственной бездумной расточительности "Литературныя прибавленiя" откровенно жаль. Так что... давайте всё же придерживаться "журнального" формата "раз в месяц". Мне, помню, когда-то тоже хотелось, чтобы и "Юность", и "Советский экран", и даже пухлое "Искусство кино" выходили еженедельно, но тем радостнее была встреча с вожделенными, пахнущими ещё свежей типографской краскою, новыми номерами.
И - да, я безумно признателен всем, кто втянулся в "Штукенцию", даже строит уже кое-какие предположения и вообще поощряет мой окололитературный беспредел на Дзене, который продлится аж до декабря. А там - ещё что-нибудь отрою в пыльных своих сундуках...
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
4.
... Еще только спускаясь по лестнице, я сразу понял, что Чичеров загулял не на шутку: бряцанье гитарных струн, многоголосие цыганского хора и вторящие ему мужские истошные вопли красноречиво свидетельствовали о том, что в трактире счастливо проводили времечко как минимум двадцать удачливых купцов. На самом деле всё выглядело значительно проще: Лев Мартынович, выгнав из зала всех посетителей, заходился в неистовом танце с трясущими монистами цыганками и кружащейся вьюном Гузелькой. Он был уже отчаянно пьяным, в расстегнутой до пупа рубахе, поливал всех шампанским и, думая, что подпевает, хрипло выкрикивал какие-то фразы на престранном языке, а, вернее всего, ни на каком: так просто, нёс, что в голову взбредет! Недовольный таким оборотом дела хозяин хмуро выглядывал из-за занавеси и, вероятно, подсчитывал убытки от нынешнего загула: он понимал, что с полицеймейстера ни сейчас, ни тем более после много не запросишь, а получишь еще меньше! Заметив меня, Алексей Фомич скорбно кивнул на царящую в зале вакханалию, явно желая спросить – не хочу ли я на правах губернского чиновника и, в некотором роде, законного представителя губернаторского единоначалия, унять разошедшегося не на шутку Чичерова?
- Вы, Алексей Фомич, не извольте тревожиться, всё будет оплачено, я сам прослежу, - успокоил я расстроенного трактирщика.
- Да что вы… сделайте такую милость, премного будем благодарны! – сдержанно разгладил морщины на лбу тот. – А то как случилось это смертоубийство, так одни убытки терпим-с: повадились Лев Мартынович каждый день да по нескольку раз хаживать… Прежде-то они в «Тайгу» ходили-с, к нам-то почти и не заглядывали, а теперь прямо уж и не знаю что делать! Нет, я не жалуюсь, да только посудите сами – как я с них спрошу? Они либо по матушке пошлют-с, либо дулю под нос – вот и соображай! Вы бы, сударь, как человек казенный, губернский, видать, в чинах урезонили бы его как-нибудь…
- А вот сейчас мы его и пресечем! – пообещал я и, пройдя сквозь цыганей в середину зала, едва не попав под стремительно пронесшийся мимо моего носа гитарный гриф, похлопал Чичерова по потному плечу.
- Ась? Чавой-то? Кого? – не оборачиваясь, проорал Лев Мартынович, будучи, видно, вовсе не в себе. – Гузелька, давай, жги, зараза! А! А! Опа! Эхма!
- А вот от Артамона Павловича будет тебе ужо и эхма, и опа! – вскричал я что было силы. Сам-то я человек тихий, негромкий, на голос брать терпеть не могу, но таков уж русский человек иной раз – ну никак с ним нельзя иначе!
- Никак вернулся, Семен Никифорович? – разом обернулся ко мне абсолютно трезвым Чичеров. Только крупная – с виноградину – капля пота предательски свисала с брови да жирная грудь тяжко вздымалась. – Цыцте, окаянные, будет, наигрались!
Цыгане разом оборвали на полуслове свои огневые пения с плясками и застыли на месте. Жестко, ох, жестко держит всех в кулаке Лев Мартынович. Слава тебе Господи, в губернии Арапов такой власти не имеет!
- А я вот тебя, Семен Никифорович, спросить позабыл? – таким же подозрительно здравым голосом, правда, с сумасшедшинкой в глазах, спросил Чичеров. – А где зять мой, Митя? Что-то приехал – и нос не кажет…
Никак не ожидая такого коварного вопроса от еще минуту назад совершенно невменяемого полицмейстера, я досадливо поморщился, знаком поторопил мигом засуетившегося хозяина, чтобы всех разогнал побыстрее и, раздумывая, снова присел за полуразоренный стол.
- Ты, Лев Мартынович, выпей со мной, да не шипучки этой, а водочки!
Чичеров, сопя, уселся рядом и сделал вид, будто не замечает сдержанного возмущения цыганей, требующих оплаты за веселье; их как заботливая наседка, прикрывал растопыренными крыльями и улещивал Алексей Фомич, приговаривая одно и то же: после… после же… после… Лев Мартынович уставился на меня, не глядя, плеснул обоим из графина и влил водку в себя как в бездонную прорву.
- Я его, видишь ли, арестовал пока…, - стараясь говорить как можно тише, молвил я. – Ради дела, понимать должен.
- Митьку. Арестовал. – Чичеров заскрежетал зубами и полными мучения глазами обратился к потолку, будто взывая к сидящим там мухам о справедливости. – Это что ж ты такое учинил, Семен Никифорович? Я самолично зятечка родного к тебе послал, чтобы об опасности упредить, а ты чем мне за это заплатил? В тюрьму упек… Да я ведь мог бы ничего этого не делать, а учредить следствие обычным порядком, как положено…
- Ну и сгорел бы как мотыль на свечке! – спокойно отвечал я, не обращая внимания на готового взорваться полицмейстера. – А что Черницын под охраной сейчас сидит – так то ж не на год, а на несколько дней, пока убийцу отыщем. Слухи нам сейчас ни к чему, понять должен!
- И что я дочери своей скажу? – будто не слыша меня, потек злыми слезами Чичеров, хлюпая носом. – Извини, Иринушка, не уберег я мужа твоего, как лучше хотел… Сидит сейчас, горемычный, в темнице, клопов кормит… Пострадал за Отечество, за честь губернии пострадал Митя наш, а?!.. Ну и хрен с ним! - внезапно встряхнувшись собакою, опять абсолютно трезво рассудил Лев Мартынович. – Мотать поменьше будет! Давеча на ярмарку поехал – так, гад такой, пятьсот рублей там профинтил, в ногах после валялся, плакал… Я тебе так скажу, Семен Никифорович: ты его и вовсе не выпускай, пусть посидит годик-другой, подумает, как перед тестем форсить, геройством своим давним хвастаться. Эка невидаль – поручик!
- Как так – не выпускать? – изумился я перепадам настроения Чичерова. – Да ты в своем уме, Лев Мартынович? Виданное ли дело – безвинного человека в тюрьме мариновать?
Выпитая водка, видно, совсем скверно подействовала на вконец охмелевшего полицмейстера: он схватил с тарелки какую-то травку, сунул в рот, вяло пожевал и вдруг повалился навзничь вместе со стулом. Хорошо, бдительный Алексей Фомич стрижом рванулся к нему и подхватил тяжелую голову уездного блюстителя законности.
- Не извольте тревожиться, Семен Никифорович, - благодарно поглядывая на меня, успокоил хозяин. – Мы его в комнаты мигом определим, а поутру на ножки кислыми щами поставим… Уже делали-с так, не впервой!
Уже виданные мною духовитые половые ловко подхватили Чичерова и потащили наверх, причем Лев Мартынович, придя от того в сознание, сонно лупал глазами, пытаясь определить их, и зачем-то тянулся расцеловать обоих, верно, думая, что перед ним Гузелька с какою-нибудь из своих многочисленных сестер.
- Сколько задолжал? – уточнил я, поднимаясь, чтобы пойти, наконец, поспать.
- Да чтобы не лишку не заломить – сотни уж с четыре! – развел руками Алексей Фомич.
- Я вот вам ужо два четвертных сейчас дам, а остальные скажу, чтобы доплатил, - пообещал я, расплачиваясь скромными своими сбережениями. Служба моя такова, что иной раз и потеряешь, да найдешь после куда больше! – А за то, Алексей Фомич, не обессудьте, но порасспросить бы мне вас надо!
- Дык я пожалуйста…, - словно чего-то застыдившись, с готовностью покраснел хозяин. – Да только уже Льву Мартыновичу всё как было-с рассказывал…
- А мне всё сызнова и не нужно! – Я едва не насильно усадил хозяина, тот в итоге робко присел как невесомая сильфида на самый краешек стула, всем своим телом как бы зависнув в воздухе на напряженных ногах. – Вы только одно понять попытайтесь: в гостинице убит постоялец. Так? При деньгах – раз, об этом все знали – два, опять же картежник и, кажется, удачливый… Бумажничек-то тю-тю! Кто в первую очередь под подозрением?
- Кто? – багровея, кажется, даже бородою, послушно переспросил Алексей Фомич.
- Да не кто, а именно вы, любезнейший хозяин, - я строго смотрел на выражение его лица, пытаясь уловить некий, выдающий владельца, мимический сигнал. Сигнала не последовало. Либо Алексей Фомич отменно владел собою, либо был чист перед лицом закона и собственной совестью: он только продолжал рдеть, так что я даже обеспокоился, не случится ли у него апоплексического удара. Лет пять назад я уличил одного судейского чиновника в немалой мзде. Дельце подносившего оказалось замятым, да после тот, справившись у толковых людишек, узнал, что суд по-любому был бы решен в его пользу, и возмутился. Дошло до меня. Тот чиновник тоже молчал, багровел, потом синел, покрылся потом, а после закатил глаза и рухнул навзничь… Насилу откачали. Слава Богу, Алексей Фомич оказался крепче: он, наконец, шевельнул бородой и обиженно протянул:
- Вот не ожидал, господин хороший… Шестой десяток живу, а в таком еще никто не винил! Да как же можно – на постояльца-то руку поднимать? Ну, возьму я у него пару «катенек» раз, ну вдругорядь, ежели повезет, еще тремя разживусь, а дальше-то как? Кто ж у меня жить-то станет, ведь слухи-то поползут? Нет, Семен Никифорович, может, конечно, и грешен в чем, за то Господь меня в свое время к ответу призовет, да только не в этом!
- А люди ваши? – продолжал напирать я, не спуская с хозяина глаза. – Вот Степанов-половой, к примеру? Показывают, что в основном он услуживал и Чернышову и в его нумере, да он и сам того не отрицает…
- Я, господин хороший, еще родителя Андрейкиного знавал, - сдержанно, но со внутренним волнением отвечал Алексей Фомич. – И самого его с сызмальства помню, а потому даже перед иконой могу сказать – не таков человек Степанов, чтобы на варначество открытое пойти! Вы что ж все думаете: ежели половой, то, значит, за грош лишний и сам удавиться готов, и вас придушить – без разницы?! А половой что – не человек? У него, поди, тоже как и у всех – жена имеется, детишки. Вы вот, сударь, приехали, уехали, а он тут безвылазно по гостинице да по трактиру целыми днями туда-сюда с подносами да поклажею носится, и так всю жизнь, пока ноги не откажут, а все потому, что с младых ногтей только к этому делу приучен, и никакого другого – не смыслит!
- Алексей Фомич, - сам отчего-то разволновавшись, должно быть, от столь неожиданно трогательного монолога, перебил я хозяина. – Ну хорошо, никто из своих не убивал Чернышова… Не убивал его и Ларионов. И Дудоров не убивал. Другие постояльцы в ту ночь в гостинице были, кроме Пушкина и Ларионова?
- Никак нет-с, в ту – не было-с, - подумав, развел руками Алексей Фомич. – До того за день – еще пару гостей съехало, а в ту ночь – только господа покойный, Ларионов да Пушкин.
- А мог ли кто посторонний проникнуть в гостиницу ночью, да и воровским образом подняться на второй этаж, оставаясь незамеченным?
- Я – человек осторожный, - твердо мотнул бородою хозяин. – Как уйдет последний гость из трактира или из нумеров, самолично все входы и выходы на ночь запираю, а жилье мое – аккурат напротив дверей, всё слышу. Нет, сударь, сие невозможно!
- Стало быть, Дудорова-чиновника ты, Алексей Фомич, уже под утро выпускал? – уточнил я.
- Точно так-с, под утро! – согласился хозяин.
- Ну вот и посуди, Алексей Фомич, - я даже обрадовался такому ответу: в мышеловке-то кот всегда найдет - где мышка! – Шесть человек в гостинице: ты, покойник будущий Чернышов, Ларионов, Пушкин со слугою, да Дудоров. Кто убил?
На лице Алексея Фомича отчетливо читался ход его мыслей: он основательно, по-мужицки, перебрал все перечисленные мною персоналии, кажется, включая даже и себя, тщательно мысленно взвесил каждую на ладони и честно сказал:
- Увольте, сударь, не знаю!
Не став более мучить честного хозяина, я отправился, наконец, спать: денек выдался предлинный, в голове так и крутились лица, фамилии, события, мелькали виданные из брички стоги сена, деревья… Постель у меня в нумере была отменная, одеяло – пуховое, на отборном пере, белье – духовитое, свежее: не обманул с комнатою Алексей Фомич, даже тараканы не слишком одолевали – мерно шуршали себе тихонечко за обоями, казалось бы – спи, Бабушкин… Но, как на грех, хоть глаза и слипались, и зевота разбирала до слез, мозг никак не мог прекратить трудиться: все перебирал что-то, все что-то выискивал! Я уже весь изворочался, даже простыню на себя накрутил с одной стороны – ан нет, не уснуть, да и всё тут! Плюнув, я оставил все попытки, просто закрыл глаза, лег на спину и стал составлять план – чем надо будет заняться назавтра… нет, уже и сегодня… Перво-наперво, миновать как-то Пушкина, да и с Дудоровым-чиновником пообщаться. Что за человек? Что он видел, что слышал? Как о нем начальство отзывается, почтмейстер здешний? Потом – Ларионов… Ох, Лев Мартынович, Лев Мартынович, что ж ты меня не дождался, зачем отпустил его? Я припомнил встреченного мною по пути в Верхнерадонежск господина в пыльнике и картузе – не он ли и был Ларионов? Как бы мне сыскать-то теперь вас, господин вологодский помещик? Чую я, чую – неспроста был он отпущен Чичеровым так скоро, верно, за мзду некоторую… И уже в конце моих размышлений возникла рослая сутулая фигура пушкинского слуги Ивана: что за человек, давно ли он с поэтом? Надо разобраться, надо бы спросить Пушкина, но так, чтоб не обиделся… Надо разобраться…
Проспал я, видать, долго, потому что первым, что увидел, открыв глаза, было огромное, нависшее надо мною, красное с прожилками лицо Чичерова.
- Ну вот, наконец, а то уж я бужу-бужу… Думал, водою побрызгать! – пробурчал он, беспрестанно отдуваясь и дыша на меня несвежим ароматом давешних возлияний.
- Ты бы, Лев Мартынович, в сторонку куда дул, что ли…, - досадливо отмахнулся я, оглядевшись по сторонам и к неудовлетворению своему разглядев яркое, жарящее сквозь занавеси, не меньше чем десятичасовое солнце. – Это что ж, никак того-с… день уже?
- День! – возмущенно вскричал Чичеров. – Именно что день! Первый час! Пушкин ваш уже всю плешь мне проел – чистый комар: а когда? А что? А почему? Говорит, Семен Никифорович мне слово давал, что без меня следствия никакого не будет! Прямо черт его знает – что за такое! Я не успел разобраться – где сплю, не успел рюмочку для поправки здоровью принять – а он уже тут как тут, только ножонками топочет, светоч русской мысленции, мать его… А Дудоров-то пропал! – неожиданно брякнул Лев Мартынович, боясь смотреть в мою сторону.
- Как так – пропал? – я даже вскочил из-под одеял, позабыв, что оказался в совсем не начальственном виде. – Что значит – пропал?
- А вот так и значит – пропал! – огрызнулся Чичеров, деликатно отворачиваясь лицом к дверям. – Да еще и с казенною суммой – две тысячи рублев, как одна копеечка – тю-тю! Почтмейстер Дмитрий Лукич прибегал давеча: ни Дудорова, ни деньжат, эвона! Прям анекдот: то людей ножиками режут, то чиновники с мильенами пропадают! У меня тут что – Хитров рынок или захолустный городишко? Да меня ваш Арапов за такие дела прямо с фуражкой и кокардой на завтрак стрескает и не подавится! Где теперь искать его – ума не приложу!
- Погоди, погоди, Лев Мартынович, не так скоро…, - я молниеносно оделся, глянул мимоходом в пыльное зеркало, кое-как приладил на место прикрывающую плешь непослушную прядь и направился к выходу из нумера. – Не так здесь что-то, ой не так! Главное, не успел я с ним поговорить, вот досада! Пойдем к тебе в участок, там обмозгуем эти дела…
Не успел я высунуть нос из дверей, как из соседних навстречу мне стремительным грачом вылетел Пушкин: лицо его выражало крайнюю степень нетерпения, и даже что-то нервическое было в том, как он сжимал губы и остро глядел на меня:
- Семен Никифорович, слышал я…
- Откуда слышали, Александр Сергеевич? – я как мог учтиво, но скоро оборвал его.
- Тоже мне – секрет! – Пушкин усмехнулся. – Разве ж что-то можно утаить в наших уездных городишках? Да об том, верно, уже последний выпивоха ведает!
- Ну… раз ведает – пойдемте с нами, - вздохнув, решил я и, не глядя на надувшегося сычом Чичерова, направился вниз – по пути в участок.
Шел я быстро, весь погруженный в невеселые думы, однако низкорослый Пушкин поспевал за мною весьма, бодро шагая рядом и щурясь от яркого и удивительно теплого для наших краев в августе солнца, полицмейстер, бубня что-то, отстал и плелся позади.
- Вот, Александр Сергеевич, так я и не поговорил с Дудоровым, - пожаловался я Пушкину. – Придется теперь вам живописать его портрет, и, кстати, припомните – сколько денег он проиграл за три дня?
- Да портрет-то его набросать несложно, - живо откликнулся Пушкин. – Типичный мелкий чиновник, коих пруд пруди и в Петербурге, и в Москве, и в Вятке, и в Иркутске: всего боится, в средствах – вечная нужда, ради наживы готов на любую подлость и на самый безумный прожект. Как я понял – неженат, но имеет виды на какую-то там купеческую дочку, руки которой, впрочем, ему ни за что не видать, ибо папаша отнюдь не считает его достойной партией для своей Маши или Лизы. В игре – робок, нерешителен, но азартен, а в порыве азарта – и безрассуден. Такой запросто может и украсть, и застрелиться.
- А убить? – внимательно слушая поэта, уточнил я, обходя давешнюю огромную лужу.
- Убить – вряд ли, хотя русский человек в теории способен на всё. Надобно соответствующее стечение обстоятельств – и вот уже вчерашний робкий недотепа вынимает из-за пазухи нож…
- Вы что же – всерьез полагаете, что Дудоров мог пойти на убийство Чернышова?
- Я – всего лишь литератор, Семен Никифорович, - серьезно отвечал Пушкин. – Я вижу человека и пытаюсь заглянуть внутрь него. На дуэль Дудоров не пошел бы никогда. А тайным образом, из-за денег, которые есть основа для воплощения в жизнь его мечты – мог бы… Мелкая натура, и, по-моему, не без подлинки…
- Да погодите ж вы… Вот несутся, ей-богу, право…, - жалобно и возмущенно отозвался сзади Чичеров, пытаясь вслушаться издали в наш разговор.
- Так по вашим словам получается, что Дудоров проиграл много? – не обращая на Льва Мартыновича никакого внимания, спросил я.
- Я не считал, но… Пожалуй, тысячи две – проиграл, - подумав, протянул Пушкин. – Возможно, несколько больше! Я, знаете ли, сам не в барыше остался, поэтому особо не следил!
- Две тысячи! – я хмыкнул, озадаченно потирая переносицу. – Для коллежского регистратора с его тремястами рублями в год, пожалуй, что и многовато будет… А что вы, Александр Сергеевич, уверяли Чичерова, что игра по маленькой шла?
- Ах, Семен Никифорович! – вздохнул насмешливо Пушкин. – Да я иную пору и по двадцать тысяч проигрывал! Хотя, скрывать не стану, противу выигрыша в две тысячи сейчас бы возражать не стал: семейство, жена, балы, выезды… расходов слишком много даже для столбового дворянина и первого российского поэта!
- Да, господа, это свинство с вашей стороны…, - задыхающимся голосом совсем уж издали прокричал Чичеров: он запыхался, был красен как вареный рак и всё утирался огромным голубого цвета фуляром. – Зову вас, зову… Что люди подумают: дескать, несолидно полицмейстер ведет себя – будто Жужка какая вприпрыжку догоняет! Непорядок!
Обождав разрумянившегося Чичерова, мы с Пушкиным вынужденно расступились, ибо Лев Мартынович возжелал непременно идти посередине, впрочем, недолго: едва завидя уже знакомого мне будочника, начальственно закричал тому:
- Кошкин, твою мать, опять рожа сонная! Сколь раз говорено – иметь вид бодрый, взор – орлиный, дабы одной своей фигурою олицетворять законность и порядок! Давай-ка, брат, спроворь нам чего есть – видишь, мы не завтракамши!
Заподозрив неладное, я решительно засопротивлялся, но, как ни странно, даже Пушкин отнесся к последним словам полицмейстера с неожиданной благосклонностью, и уже через пять минут мы расселись в чичеровском кабинете, разглядывая спроворенные Кошкиным графинчик с коньяком, блюдце с тонко нарезанным лимоном, и нарочито грубыми ломтями нарубленную розовую ветчину. Деревенское масло, кофей, сливки и теплые еще булки дополняли картину.
- Свинство какое, Лев Мартынович! - с подозрением взирая на угощение, буркнул я. – Тут в городе черт его знает что творится, а ты – снова за свое!
- Дела – делами, а, кажется, я проголодался, - нимало не смущаясь, рассмеялся Пушкин, ловко размазывая масло по булке и шлепая сверху ломтем ветчины. – Оказывается, вчера ничего и не ел!
- Я так полагаю, что самое время трезво…, - тут Чичеров налил себе, кажись, едва ли не полстакана коньяку и, явно вожделея оный, с наслаждением выпил весь, облизнув губы розовым как у щенка языком. - … Так вот, говорю, трезво обсудить положеньице, а оно у нас, надобно признать, прескверное!
- Я вот что думаю, - жуя окаянно вкусную ветчину, невнятно произнес я. – Необходимо опросить предмет страсти Дудорова – не говорил ли он ей чего? Как ее, кстати, Лев Мартынович?
- Да Грунька Долгова, известно кто! – презрительно посасывая лимонную дольку, выпалил Чичеров. – И что этот Дудоров в ней нашел – уму непостижимо! Длинная как шлагбаум, под сарафан хоть кули с мукой клади – гладко совершенно, то есть будто у парня, коса – жидкая, тьфу, а не девка, одним словом! А этот, папашка ёё, нет, чтобы отдать за первого, кто посватается, за Дудорова то есть, еще нос воротит – дескать, мы, Долговы, купцы второй гильдии, не таковские, чтобы за всякого регистраторишку единственную красаву и усладу выпихивать!
Пушкин при этих словах вновь рассмеялся, с явным удовольствием отхлебывая кофей и слушая меткие замечания разговорившегося полицмейстера.
- Вот ты, Лев Мартынович, ее и спроси: тебе она врать вряд ли станет, забоится, а нас с Александром Сергеевичем – едва ли.
- Это – да! – с достоинством огладив усы, согласился Чичеров.
- Ну и – розыск давай объявляй… по горячим следам, - жмурясь от вкуса сладкого кофею со сливками, распорядился я. – Выезда у него нет, стало быть, далеко уйти не мог. Кто там у тебя побойчее да побыстрее – на коней и по дорогам! Да вот еще что! – внезапно вспомнил я невысказанные свои еще мысли. – И Ларионова – туда же!
- Как? – видно, не поняв, переспросил Лев Мартынович, не донеся до вытянутого в трубочку рта следующие полстаканчика коньяку.
- А ты как полагал? – я аккуратно выпростал из его пальцев стакан и поставил обратно на стол, не обращая внимания на жалобный взгляд Чичерова. – Что он такое – этот Ларионов? Ни показаний письменных, ни подробностей – кто так дела ведет? Хорошо, хоть Александр Сергеевич кое-что поведал, да мне и того мало! Сам отпустил – сам и возвращай как хочешь! Хоть в Вологодскую губернию за ним поезжай, но сюда беспременно верни!
Чичеров пригорюнился, как-то сник, опустив вперед плечи и выставив необъятный свой живот, и задумчиво принялся жевать свой бурый ус.
- А давайте-ка, Семен Никифорович, я с этой девицей поговорю, - озорно блеснув глазами, предложил вдруг Пушкин. – У господина полицмейстера и так дел невпроворот… стало…, - и он насмешливо кинул взгляд на Чичерова, - а младые девы – это больше по моей части, по поэтической. Да и не скажет она Льву Мартыновичу того, что мне сказать может!
- А что? – Мне неожиданно показалось, что пушкинская идея вовсе не лишена здравого смысла. – Пожалуй, что и попробуйте, Александр Сергеевич. Только вы уж того-с… побольше у нее выведайте… поподробнее! И самое главное – где теперь искать-то его, как она полагает?
- Да уж за это не беспокойтесь, - сверкнул зубами Пушкин и даже пальцами прищелкнул. – Поэмы, конечно, не обещаю, но распишу всё в самых ярких красках…
Он уже встал из-за стола – выполнять взятое на себя обязательство, как в дверях появился будочник Кошкин. Вид у него был явно обескураженный.
- Ваше… ваши… превосходительст…во… ва…, - запинаясь и переводя взгляд с Чичерова на меня и на Пушкина, промямлил Кошкин. – Тут квартальный Бухачев пришедши… с купцом Долговым…
- Что такое? – вскинулся Чичеров и, осененный неожиданной мыслью, посетившей одновременно и наши с Александром Сергеевичем головы, уже тише переспросил: - Чего там, Кошкин?
- Бухачев говорит, дочка у Долгова пропала… сыскать просят… ругаются! С чиновником, говорит, сбежала – не иначе!
- О!.. – только и смог выговорить Чичеров, нежно звякнув ложечкой на блюдце. Пушкин, прикусывая нижнюю губу, медленно присел...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ