Говоришь «Серебряный век» – и тут же в голове выстраивается вереница фамилий. Какое место в ней занимает Вячеслав Иванов? Будем честны: далеко не в первой десятке. Сегодня его мало читают. Он сложен и для многих непонятен. Но если изъять его имя из огромного списка талантов рубежа XIX–XX веков, все тут же рассыпается. Вячеслав Иванов – это мощный гравитационный центр эпохи. Центр прежде всего философский, интеллектуальный. Бердяев называл его умнейшим человеком своего времени, Шестов дал поэту прозвище Вячеслав Великолепный.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Овдовевший землемер Иван Евстихиевич Иванов в 1865 году женился на внучке священника Александре Дмитриевне Преображенской. От первого брака у немолодого жениха было двое сыновей, но это не смутило невесту. 16 (28) февраля 1866 года у Ивановых родился сын, названный Вячеславом. Отцу в тот момент перевалило за 50, а матери было уже 42 года.
Семья жила неспокойно. Отец – атеист, мать – набожная книжница. С ранних лет Вячеслав наблюдал «борьбу двух начал». Победа в этой войне осталась за матерью. Впрочем, победа пиррова. Отец обратился к вере в болезни, перед смертью. Когда он умер, будущему поэту было только 5 лет. Овдовевшая мать доверила решить судьбу сына Псалтыри, гадая по строкам. Они предрекли отроку быть... поэтом. Согласно пророчеству выстроилось и образование. Мать читала Вячеславу Пушкина, Сервантеса, Диккенса, Шиллера, Андерсена. И, конечно, Евангелие. С 7 лет он стал изучать языки, особенно был захвачен греческим. Перейдя в четвертый класс гимназии, он уже сам давал по нему уроки. Вспоминая юношество, Иванов писал: «Я давал так много платных уроков, что имел свободу читать и думать только ночью».
Что может читать ночью подросток? Что может он читать в охваченные террором 80-е годы XIX столетия? Подпольную литературу. «Колокол», трактаты Лассаля. Мучивший гимназиста вопрос об оправдании терроризма превратил его в атеиста. Вольнодумство обошлось Иванову, по собственному признанию, дорого: «Его последствиями были тяготевшее надо мною в течение нескольких лет пессимистическое уныние, страстное вожделение смерти, воспеваемой мною и в тогдашних стихах, и, наконец, детская попытка отравления доставшимися мне от отца ядовитыми красками в семнадцатилетнем возрасте». Спасло поэта то, что он пытался примирить свое отрицание религии со страстью к Достоевскому.
В 1884 году Иванов поступает на историко-филологический факультет Московского университета. Студенчество окончательно исцелило поэта от мрачных дум, учеба в первое время казалась ему «священным пиршеством». Его сразу выделили, присудили премию за работу по древним языкам, профессора давали книги из личных библиотек, ему позволяли посещать лишь избранные лекции. После двух лет учебы университетские наставники снабдили Иванова рекомендательными письмами для продолжения учебы в Германии. На родину великого Гёте Иванов отправился уже с молодой женой, Дарьей Дмитриевской, – вот уж действительно успевал все.
В Берлине Иванов знакомится с известным историком и филологом, будущим нобелевским лауреатом Теодором Моммзеном и пленяется его сложной, многосторонней личностью. Позже он назовет его своим главным учителем. Русского студента глубоко впечатлили пророчества Моммзена о пришествии новых варваров. Ученый уверял, что время их уже близко, что надо спешить делать великие дела, успеть закончить огромную работу, начатую гуманистами XIX века. Иванов проникся и сосредоточился на изучении всего, что только можно изучить.
За семестр он до совершенства отточил немецкий, обошел прирейнские замки и готические соборы, отдав должное Сикстинской Мадонне и трирским Porta Nigra, провел исследование о податном устройстве римского Египта, проделал большую работу по изучению византийских учреждений в Южной Италии. В какие-то невероятные сроки Иванов разобрал «Метафизику» Аристотеля, изучил критические работы по философии Фалеса, выполнил несколько работ по латинской и греческой палеографии, подготовил набросок будущей диссертации. И все это одновременно, приглушая тоску по родине изучением трудов Владимира Соловьева и Алексея Хомякова. Совсем фантастическим представляется факт, что, будучи студентом, Иванов еще и работал: занимался литературной обработкой, переводами, секретарством. Ведь приходилось содержать семью – в 1888 году у Ивановых родилась дочь Александра.
ПРЕСТУПНЫЙ ХМЕЛЬ СВОБОДЫ
С начала 1880-х годов Иванов в разъездах. Продолжая работать над диссертацией, он посещает Францию, Англию, наконец, едет в Италию, какое-то время живет и работает в Риме. Путешествует с томиком Ницше, о котором все начинают бурно спорить. Все слилось: смена пейзажей, библиотек, музеев, древних развалин, история Вечного города, стремление к «эллинской душе», кризис в семье, философия Соловьева, бунтарство Ницше, поющего гимны Дионису. Слилось, переплавилось, переродилось в собственную философию, пытавшуюся объединить православную соборность, языческие культы, неистовый германский дух в новом, сугубо ивановском дионисийстве, в котором «личность забывает о границах между собою и миром, между ликованием и скорбью – а также между дозволенным и недозволенным». В Дионисе поэт парадоксальным образом соединяет образ Христа и Античности.
В это время происходит судьбоносная встреча философа с Лидией Шварсалон.
Есть гении, личная жизнь которых удивительным образом не влияет на их творчество, проходит как бы параллельно. Немало тех, чьи жизненные и душевные потрясения формируют мировоззрение и в конце концов собственную философию. У Вячеслава Иванова все иначе. У него личное выстраивается согласно философии, пусть еще смутной, только зарождающейся. Пусть интуитивно, пусть непоследовательно, но все же сердцем его управляют идеи.
Знакомство с Лидией Дмитриевной не оставило в душе Иванова сильного впечатления, только какое-то неясное «чувство незавершенности». И даже признание в любви этой смелой женщины Иванова, скорее, смутило. Но стоило оказаться им вдвоем на руинах Колизея, как философия, еще только вызревавшая в уме поэта, сделала свое дело. В нужных декорациях художник увидел в Лидии Шварсалон не женщину, а ту самую возлюбленную Античность, Дионисову невесту. Позже Вячеслав Иванов опишет эту встречу в стихах:
Наш первый хмель, преступный хмель свободы
Могильный Колизей
Благословил: там хищной и мятежной
Рекой смесились бешеные воды
Двух рухнувших страстей.
Встреча эта сбила жизнь Иванова с привычной орбиты. Нужно было объясниться с женой, и он предпринял эту попытку, вооружившись книгой Ницше «По ту сторону добра и зла». Нужно было как-то помочь Лидии, которая переживала расставание с мужем и которой важно было договориться с супругом о разводе и детях. Нужно было что-то противопоставить попыткам жены Дарьи принести себя в жертву и стать понимающей спутницей неподвластного обычным человеческим законам художника. Нужно было поехать в Москву, признаться в полиции в прелюбодеянии и получить развод. Нужно было пережить осуждение не только общества, но и родственников. Нужно было смириться, что жить с новой избранницей придется вне закона. И нужно было все же попробовать отвоевать право снова венчаться.
Научные изыскания, разумеется, застопорились. Зато жизнь, превратившаяся в настоящую античную драму, сформировала в художнике такую философию, которой суждено было стать одной из центральных в среде символистов, превратившись в идею или, скорее, религию жизнетворчества. Религия эта заключалась в том, что поэзия, живопись, музыка и философия должны воплощаться в жизнь, в быт – во все земное, переставая, таким образом, быть земным, но становясь при этом еще более прочным. Иванов сформулировал главную мысль этой концепции в емком лозунге «От реального к реальнейшему».
БАШНЯ
Со временем жизнь Вячеслава Иванова вошла в привычное русло. Бывшая жена не только не затаила обиды, но способствовала продвижению Иванова как поэта, передав его стихи Владимиру Соловьеву. В 1903 году стихи эти вышли в сборнике под предложенным Соловьевым названием «Кормчие звезды». И сразу привлекли внимание публики к автору.
Лидия Шварсалон получила развод и вернула себе девичью фамилию – Зиновьева-Аннибал. В 1899 году Иванов обвенчался с ней в греческой церкви. В 1900-м чета приехала в Петербург, но еще не обосновалась в нем. Довольно долго семья жила разъездами – Петербург, Москва, Париж, Женева. В Париже Иванов читал лекции о дионисийстве, в Петербурге сотрудничал с «Новым путем» Мережковского, в Москве работал с Брюсовым в журнале «Весы». К 1905 году все сошлось таким образом, что предпочтительным местом для жизни оказался все-таки Петербург. На Таврической улице семья сняла квартиру, которая вскоре стала одним из символов Серебряного века.
В письме подруге Марии Замятниной Лидия описывала новое жилище с восторгом: «Что-то дико фантастическое и прекрасное. 6-й этаж, из кухни ход на крышу и прогулка по крышам самого высокого дома города с видом на все четыре стороны города и боро́в в синих далях. Сама квартира: огромная передняя. Прямо вход в огромную, глубокую комнату, к концу ее обращающейся в свод и с единственным суживающимся кнаружи окном. Что-то готическое. Из нее вход в большую, составляющей (sic!) круглый угол дома (Тверской и Таврической). Она разделена перегородками (стенками внутренними) на три комнаты, и они представляют странную форму благодаря башне». Сам Иванов оценил новый дом вполне в эллинско-героическом духе: «Пришелец, на башне притон я обрел // С моею царицей – Сивиллой, // Над городом мороком – смурый орел // С орлицей ширококрылой».
Во время первой революции квартира эта стала островом культуры среди бушующего моря истории. В башне на знаменитых Ивановских средах собирались самые яркие представители эпохи: писатели, поэты, художники, философы, театральные деятели. Блок здесь впервые читал свою «Незнакомку», Ахматова – «Как беспомощно грудь холодела». Горький предрекал смерть всей литературе, кроме пролетарской, Луначарский спорил с Бердяевым о том, насколько современный пролетариат является воплощением античного Эроса. Бакст под впечатлением здешних споров о вечной женственности создал картину «Древний ужас». Бунин на «Башне» получил вызов на дуэль от литературоведа Евгения Аничкова за то, что не признал собственные наспех зарифмованные строчки гениальными. Критик и издатель журнала «Аполлон» Сергей Маковский позже вспоминал: «Почти вся наша молодая тогда поэзия если не вышла из ивановской «башни», то прошла через нее».
Встречи на «Башне» привлекали гостей своей экзотичностью, обстановка была неформальной. Гостей обычно встречала хозяйка дома в красном хитоне, располагаться собравшимся предлагалось на коврах и на подушках, вопросы пола прямо на полу и обсуждались. Скоро по городу поползли немыслимые слухи. Говорили, что Иванов устраивает у себя фантастические оргии. До свальных грехов, конечно, не доходило, ограничивались попытками спиритических сеансов да хороводами. Еще Иванов попытался однажды провести дионисийскую мистерию в хлыстовской обработке, но не у себя, а в гостях у поэта-символиста Николая Минского. Был жуткий скандал, участников обвинили в кощунстве. Но на самом деле писательнице Зинаиде Венгеровой укололи булавкой палец, брызнули каплей крови в вино в бокале, покружились, имитируя радения. «Ничего ужасного не было, – писал о том событии Николай Бердяев, – все было очень литературно, театрально, в сущности легкомысленно».
ТРАГЕДИЯ ТРОЙСТВЕННОСТИ
Впрочем, что было легкомысленным развлечением для одних, других порой завязывало в невероятно драматические узлы. Пытливая натура Вячеслава Иванова однажды завела его все-таки слишком далеко. В 1906 году поэт был охвачен идеей образовать «духовно-душевно-телесного слиток из трех живых людей». Супруга это безумное начинание поддержала, и весь этот год они пытались втянуть в свою орбиту кого-то третьего. Первой попыткой стала дружба с поэтом Сергеем Городецким. Однако дружба, кажется, так и осталась дружбой. Тогда чета соблазнила разговорами о высотах вакхического духа художницу и писательницу Маргариту Сабашникову. С ней все закрутилось очень лихо. Во-первых, Сабашникова тогда была женой Максимилиана Волошина, с которым обвенчалась в апреле 1906-го. И Волошин не спешил ни с кем сливаться. Да и не было в «тройственном союзе» места ему – четвертому. Во-вторых, Сабашникова влюбилась неправильно, не устремляясь к божественным идеалам Эллады, а как-то очень обычно, по-простому. Нет, поначалу она искренне пыталась не быть мещанкой, играла в высокие отношения вдохновенно, вела доверительные беседы с мужем, чуть ли не ожидая его благословения на духовно-телесный союз с Ивановым и Зиновьевой-Аннибал. Но довольно быстро ее чувство из возвышенного трансформировалось во вполне приземленное, щедро приправленное ревностью, горечью и обидой. Разумеется, все это оказалось не тем, что мнилось теоретику дионисийства Иванову. Драма была неизбежна. И она случилась.
И дело вовсе не в том, что Сабашникова рассталась с мужем и не смогла оставаться с Ивановым. Суть в том, какие бездны открылись ей во всей этой истории, какую рану нанес ей человек, которого она полюбила. «Вячеслав, знал ли ты, к какому ужасу ты привел меня? – взывала Маргарита в письме Иванову осенью 1907 года. – Ты сообщаешь мне, что ты светел и гармоничен. И мне страшно за тебя. Потому за тебя и страшно, что вся боль чужая, которую ты брал и берешь на себя, на тебе и вокруг тебя. Ты все светел, должник, ты живешь, как богач; на тебе слишком много... Тебе никто не нужен».
Эта страшная правда об ивановской душе позже открылась Блоку. И душу эту, великую, но от всех оторванную, демоническую, поэт описал в 1912 году:
Из стран чужих, из стран далеких
В наш огнь вступивши снеговой,
В кругу безумных, томнооких
Ты золотою встал главой.
Слегка согбен, не стар, не молод,
Весь – излученье тайных сил,
О, скольких душ пустынный холод
Своим ты холодом пронзил!
Расплата, впрочем, настигла и Иванова. Он тоже остался один. Осенью 1907 года слегла со скарлатиной Лидия Дмитриевна и угасла за неделю. Эта утрата Иванова подкосила. Она показала ему наконец, кем была для него Лидия. В «Автобиографическом письме» к историку литературы Семену Венгерову поэт писал о ней: «Друг через друга нашли мы – каждый себя и более, чем только себя: я бы сказал, мы обрели Бога. Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличений назвать для обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения».
Выход из этого кризиса был, впрочем, весьма неординарным. В духе Иванова. И выход этот опять вызвал скандал. В 1912 году поэт женился на Вере Шварсалон – дочери Зиновьевой-Аннибал от первого брака. Они обвенчались в той же церкви, где был освящен союз Вячеслава Ивановича и Лидии Дмитриевны.
БЕГСТВО
Февральскую революцию мятежная душа Вячеслава Иванова приветствовала, а вот Октябрь оказался слишком разрушительным для поэта-дионисийца. В большевизме Иванов усмотрел пришествие нового варварства, питавшегося варварством германства и готового слиться с ним на обломках великого государства. Поэт обвинял большевиков в том, что они задумали перестроить жизнь страны по западным лекалам, он упрекал их за то, что они не создавали возможностей для народного самоопределения, для торжества соборности, без которого невозможна никакая революция.
«То, что мы называем революцией, не было народным действием, но только – состоянием, – писал он в 1917 году. – Оттого и бездейственным оказалось дело действующих. Отношения сил остались те же, что при старом строе: внизу народ, не находящий в себе сил не только самоопределиться действенно, но и выйти из состояния политической бесчувственности, почти – бессознательности; вверху – воздействующие на него групповые энергии, правительствующие силы, ему внеположные, как при старом строе, и при всей деловитости пораженные творческим бессилием, <...> Интеллигенция накопила для революции обильный запас международных шаблонов и трафаретов, и наше революционное действие состоит в приспособлении этих готовых и условных форм к хаотической данности реального народного бытия. <...> Наши революционные деятели <...> унаследовали все навыки старой бюрократической и полицейской власти, чуждой народу по духу, происхождению, выучке и приемам господствования».
Октябрьскую революцию поэт не принял. Бороться с варварством он считал делом бессмысленным, противопоставить ему можно только культуру и науку. И Вячеслав Иванов предпринимает то ли наивную, то ли дерзкую попытку уехать за границу при содействии новой, советской власти: в 1920 году он подает прошение о командировке в Италию для подготовки монографии об Эсхиле и перевода «Божественной комедии» Данте. В стране бушует Гражданская война, свирепствует голод, а Иванов рассчитывает, что кому-то есть дело до Эсхила. Ему не отказали сразу. Решение откладывалось, работать становилось совсем невозможно, от туберкулеза погибла жена, болели дети. Поэт уже готов был уехать с детьми куда угодно и как за соломинку ухватился за командировку в Кисловодск, оттуда из-за наступления на красноармейцев казачьих войск эвакуировался в Баку, где ему предложили занять кафедру классической филологии Бакинского университета.
В Баку Иванов наконец защитил диссертацию, стал профессором. Диссертация вышла отдельной книгой «Дионис и прадионисийство». Удивительная вещь. Не самый объемный труд, но, чтобы одолеть его, нужны время и сосредоточенность – слишком концентрированная, плотная работа. Читающий эту книгу будет вознагражден: текст, хоть и подлинно научный, погружает в какой-то совершенно потусторонний мир, инобытие, поднимает человека на недосягаемую высоту. Самая большая загадка – как Иванов смог написать такую работу в такое время.
В 1924 году Иванов все же добивается заграничной командировки и едет с семьей в Рим. Одной из задач философа было содействие в создании в Италии Русского института археологии, истории и искусствоведения при Государственной академии художественных наук. Скоро стало очевидно, что институт не откроется «по бюджетным соображениям». Иванов, однако, уже для себя решил, что не вернется. Какое-то время его работа финансировалась советским правительством, но в 1929 году в очередном продлении командировки Иванову отказали, и он перешел на положение эмигранта. Поэт прожил в таком качестве за границей еще двадцать лет.
В 1930-х годах Иванов обустроил себе скромное жилье в доме на вершине Капитолийского холма – на улице Монте-Тарпео. В шутку и в память о петербургской башне дом Иванова стали называть Тарпейской скалой. Сюда иногда заглядывали Иван Бунин, Фаддей Зелинский, Дмитрий Мережковский с Зинаидой Гиппиус. Последняя оставила об этом месте и его хозяине такие воспоминания: «Вместо башни – Тарпейская скала и «нагие мощи» Рима. Вместо шумного роя новейших поэтов за круглым чайным столом сидит какой-нибудь молодой семинарист в черной ряске или итальянский ученый. Иные удостаиваются «а партэ» в узком, заставленном книгами, кабинете хозяина. Все изменилось вокруг, – а он сам? Так ли уж изменился? Правда, он теперь католик; но эта перемена в нем мало чувствуется. Правда, золотых кудрей уже нет; но, седовласый, он стал больше походить на греческого мудреца (или на старого немецкого философа). У него те же мягкие, чрезвычайно мягкие, любезные манеры, такие же внимательные, живые глаза. И – обстоятельный отклик на все».
Ненадолго обретенная идиллия заканчивается с началом Второй мировой войны. Семье Иванова приходится искать новое жилье и источники заработков – жизнь усложнилась. Однако до последних дней Иванов занимается творчеством: оформляет к печати «Римский дневник», пишет «Повесть о Светомире царевиче» – главный свой труд последних двадцати лет жизни, по заказу Ватикана готовит комментарии к «Деяниям апостолов» и «Откровению Иоанна Богослова», переводит и адаптирует для европейской публики литературоведческие и философские работы. В июле 1949 года по просьбе редакции «Католической энциклопедии» Вячеслав Иванов берется за подготовку новых статей о Достоевском, Гоголе и Мережковском, но эту работу закончить он не успел. Вячеслав Иванов умер в Риме 16 июля 1949 года.