Иносказь. Моей маме посвящается...
Мертвой степью, в последних предзакатных лучах, неслась ямщица, погоняла чалую старым кнутом, целовалась с ветром, пела пьяную песню...
И осталось-то – всего ничего! Двадцать верст да крюк после темной горы...
- Не видать ни зги, - зло прошептала она обветренными губами и сдобрила крепким соленым матом унылую песню.
Мертвой степью, в последних предзакатных лучах, неслась ямщица, погоняла чалую старым кнутом, целовалась с ветром, пела пьяную песню...
И осталось-то – всего ничего! Двадцать верст да крюк после темной горы...
- Не видать ни зги, - зло прошептала она обветренными губами и сдобрила матом унылую песню.
Осталось-то - всего ничего! Пятьдесят пять лет минуло как один год. То посев, то сбор, то отел, то надой.
Митька, дурак окаянный, в одночасье мужем стал, да и умер потом, после десяти недолгих лет. Одна она все несла крестом на широких, не бабьих плечах... Троих детей подняла легко, как одного. Словно бы ни разу не утомилась, не сплюнула через плечо, не согрешила перед Богом дурными мыслями. Старший сынок уже четвертый десяток разменял, да спился негодник, весь в отца! Только и успевай молитвами отчитывать дурь его больную да пьяную...
Ямщицкая жизнь тяжела. В холодах, в степи не один мужик замерз насмерть. А она вот - нет. Но иногда, "пролетая на одних осях", вскользь, так и шекотнет ее голову мыслишка, что до свободы - вот только шаг! Пади в сугроб и останься. Спи, летай вволю! Никто не найдет и хомута вновь не накинет... Степь-то широка, бескрайня!
Ямщица оправила платок заскорузлой грубой рукою, снова стеганула коня и полезла в котомку за краюхой. Когда же была она свободна последний раз?.. Прищурив глаза, женщина силилась вспомнить те дни.
Давно... На Ивана Купалу, лет тридцать семь назад, когда прыгали они через костры, да плели зеленые веночки. Прыгнешь и летишь через пламя, а впереди, помнится, – целая жисть!
- Гей, Гвидоха! Не сучи копытами! Не забирай так высоко! - сорвала она на коня свои несчастья... – Ниче, ниче! Зато детей подняла. Живем не хуже других! Да и жизнь прошла, чего теперича торговаться? То ли бабой прожила, то ль мужиком? Отродясь ласки не видывала... Да и ладно!
Ямщица сурово всмотрелась вдаль. Оттуда наплывали слабые огоньки деревенских домов.
- Ленька , средний, корову-то подоил? – безнадежно спросила женщина горизонт.
И вспомнилось ей, как бросила она однажды поводья лютой,свистящей зимой. Нашла сугроб повыше, руками отрыла себе «могилку» в снегу и легла в нее под изумленным взглядом чалого. Конь храпел, не отходил и все тыкал мордой в ее ладони...
- Спи! – сказала ямщица ему. – Отъездили мы с тобой! Си-и-илушки больше моей нету! – надрывно простонала она. И начали коченеть руки и ноги, а чалый упал рядом на мерзлые колени, вздрагивая всем крупом.
И вдруг...
- Ленька, младший, корову-то подоил? – с испугом спросила ямщица.
Чалый прянул ушами, почуял близкий ход...
- Ни жить не дадут, ни помереть спокойно! Точно ведь не подоил!
И растерев синие сморщенные от времен и мороза руки, отхлестав себя по щекам, ямщица забралась в повозку и жестко стеганула коня.
- Гей, Гвидоха! Не видать нам свободы! Прости меня, Господи, за минутную немощность мою!