Вторжение
Здесь я перейду от изложения истории отца Паисия, пусть и его же собственными словами, но все-таки изложения, к его прямой речи, то есть непосредственному описанию событий. Но сначала небольшой комментарий. Никто и никогда, видимо, не видел отца Паисия в таком состоянии. Это было даже не волнение, а какой-то внутренний огонь, который словно жег его изнутри и отражался на всем внешнем облике. А у отца Паисия, в общем-то, было простое, окаймленное небольшой, уже сильно тронутой проседью, русой бородкой, вполне русское лицо, широкое и светлое, контрастно оттененное черными полами монашеского клобука. Обычно всегда строгое и сдержанное - сейчас каждая черточка его дрожала от внутреннего переживания и страдания. Особенно это было видно по глазам, кожа вокруг которых собралась неровными подрагивающими складочками и морщинками.
- А вернулся сюда – здесь все уже понаведенному… Отец Софроникс всем заправляет, через него все дела, а он монастырь потихоньку в торговую лавочку превращает. Сейчас это современно – все так течет, и изменить уже не в моих силах. Но я опять не об этом… Я опять себя оправдать хочу… Я, как увидел вас, Ольга, еще тогда, утром, когда вы стекло разбили – что-то во мне как тоже разбилось… Может?.. Неужели, Господь Бог… Господи, неужели Ты мне даешь еще один шанс!?..
Отец Паисий как будто оборвал своим вопросом самого себя, словно что-то новое мелькнуло мимолетно в его лице, нечто похожее на невероятную надежду, словно он и сам не мог поверить в то, что это может быть. Он вдруг взял со стола тот самый Ольгин пистолетик, который Митя положил туда еще в самом начале разговора и, подавшись всем телом вперед, обратился к Мите:
- Дмитрий Федорович!.. Дмитрий Федорович, убейте меня!.. Убейте меня – а?.. Убейте – я все прощу и все благословлю… Убейте за всех… За преподобного отца Зосиму, за мать Ольгину, за саму Ольгу, за Абдула… За всех!.. Убейте – никто не узнает… Я все прощу, я все прощу, я все прощу, - несколько раз как в лихорадке повторил он, подавая пистолет Мите. Тот взял его, как бы тоже не совсем понимая, что делает. Одна Ольга на слова отца Паисия вся словно в ужасе поджалась на диване, поднеся руки к лицу и закусив кончики пальцев зубами, но она не издала ни одного звука.
Митя же всю предыдущую речь отца Паисия выслушал предельно внимательно, насколько позволяло ему его дымное состояние, и несколько раз по ее ходу заливался слезами. Ему казалось, что он даже своими глазами видит многие картины, описанные отцом Паисием. Особенно четко – с арабом Абдулом, как тот стоит на коленях, а в складках халата скрывает узкий, похожий на тело небольшой змеи, клинок. Он даже словно видел и этот клинок, ручка которого была покрыта арабской вязью, а по лезвию пролегала небольшая темная ложбинка для более удобного стока крови… И только слова отца Паисия «Убейте меня!» словно вывели его из этого созерцательно-сентиментального состояния. Он вдруг почувствовал какую-то невероятную тоску в душе, тоску неопределенную, но страшную своей силой и непреодолимостью – «инфернальную тоску». Он вряд ли мог до конца понять свои чувства, но какой-то ужасающей его самого интуицией понял, что не может отказать отцу Паисию. Просто физически не может. Не то что не хочет, а просто не может. Все существо его противилось тому, что должно было сейчас произойти, тому, о чем просил его отец Паисий, но он ничего не мог с собой поделать. Где-то в глубине мозга опять замаячило: «Просящему у тебя – дай!..» И дальше как колокольный отголосок: «Дай!..», «дай!», «дай!..» Он как завороженный протянул руку и взял пистолет, и после этого, весь вновь и абсолютно безмолвно облившись слезами, уставился на Ольгу. Сейчас остановить его могла только она. Если бы она только сказала: «Не надо!» Только одно это!.. Он кричал ей молча, он молил ее об этом. Но она молчала, от ужаса все шире расширяя глаза и все сильнее вжимаясь в диван.
- Молитвами святых отец наших… - вдруг раздалось за дверью вслед за стуком, и, не договорив молитву, в келию со стороны коридора вошел, почти даже заскочил, отец Иосиф. И увидев отца Паисия, сразу же поспешил к нему с тревожным видом на лице. Его вторжение оказалось как нельзя кстати, ибо Митя уже наводил, хотя трепеща и обливаясь слезами, пистолет на отца Паисия.
- Что вы делаете – уберите!.. – вскричал дородный отец Иосиф, увидев все происходящее. При этом он весь как-то волною колыхнулся всем телом, резко остановившись на месте. Митя при этом даже вскрикнул с каким-то душевным счастливым придыханием, при этом резко отдернул руку с пистолетом, тут же накрыл ее другой рукой и, направив их в пол, выстрелил. Выстрел прозвучал слабо, видимо, сильно заглушенный руками Мити. Он, оказывается, левой ладонью, прикрыл маленькому однозарядному дамскому пистолетику дуло, и пуля теперь пробив ему ладонь, не нашла больше в себе сил уйти в деревянный пол, а просто упала на него. Митя с непередаваемо блаженным видом поднес пробитую руку к лицу и сначала поцеловал, а затем слизал единственную выступившую на тыльной стороне ладони каплю крови. И после этого отбросил разряженный пистолет в сторону, за стоящие у стены шкафы.
- Спаситель наш, спаситель… - только и прошептал он, обращаясь к отцу Иосифу, поворачиваясь к нему всем телом.
Но «спасителю» отцу Иосифу, видимо, все происходящее показалось какой-то глупой шуткой, и он не стал дальше вникать, сразу переходя к причине своего вторжения:
- Отче игумне, там Софроникс с господином Ракитиным монастырь переворачивают – революционеров с динамитом ищут. Вот – до больных добрались…
На отца Паисия неожиданное вторжение отца Иосифа произвело двоякое впечатление. Он сначала словно бы даже застонал от, видимо, переполнившего его чувства «неисполненности», но выстрел Мити заставил его отвлечься от собственных чувств, тем более что на этот раз заверещала новыми рыданиями Карташова Ольга. В промежутках между рыданиями она как заведенная повторяла: «Не надо… не надо… не надо…», словно давая выход словам, которые должны были выйти из нее раньше, но почему-то застряли в ней. Наконец, до сознания отца Паисия дошел и смысл слов отца Иосифа. Он дважды встряхнул головой, словно снимая с себя какое-то непрошенное наваждение, затем резко встал с кресла, но прежде чем выйти, вдруг подошел к рыдающей Карташовой, поцеловал ее в лоб и широко перекрестил. И вслед за этим поспешил вместе с отцом Иосифом вон из келии.
И вовремя. Потому что в больничном коридоре уже виднелась целая толпа – тут были монахи, мобилизованные отцом Софрониксом, видимо, главным образом из числа своих приближенных и почти все из уже знакомых нам церковных мальчиков и монастырских служек – Тюхай, Кочнев и Стюлин. Оказывается, прибыв в монастырь, Ракитин, сразу же разыскал отца Софроникса и открыл ему намерение революционеров «дерзнуть» против государя-императора и, возможно, прямо на территории монастыря. Посоветовавшись, они решили действовать своими силами, не привлекая силы жандармов. В случае успеха все лавры доставались им, а в случае неуспеха – не было бы лишнего ненужного шума. Собранными отцом Софрониксом силами был учинен «осмотр» монастыря. Пока осматривали нежилые помещения, мастерские, кухни, подсобки – еще куда ни шло, только монахи, несмотря на позднее время, отбывавшие во многих из этих помещений послушания, сильно дивились. Но вот добрались и до монашеских келий. Тут не обошлось без эксцессов. Кое-кто из монахов-схимников воспротивился непрошенным гостям, тем более, что те вели себя достаточно бесцеремонно: заглядывали по углам, ворошили постели, даже двигали киоты, за которыми могли быть «тайники с динамитом». Особенно воспротивился отец Иосиф, которому в келии опрокинули стеллаж с книгами (напомню, что он был библиотекарем монастыря). Он стал возмущаться на «самоуправство» и «подлую провокацию». Но его никто не слушал, и тогда он решил искать управу на столь бесцеремонное вторжение у отца Паисия. А налетчики уже по предложению Ракитина подвергли «осмотру» и больничные помещения. Он особенно настаивал, что революционеры могли не только прятать взрывчатку и оружие среди больных и покалеченных, но и среди них самих могли оказаться «симулянты», только прикидывающиеся немощными, чтобы в нужное время неожиданно «дерзнуть на царя». (Это слово почему-то полюбилось Ракитину.) Он просто настаивал на том, чтобы «так называемых» калек проверить «на симуляцию», и отец Паисий попал как раз на тот момент, когда в мужской палате эта проверка и происходила.
В палате стоял шум, говор, стоны, ругань, и кто-то пронзительно кричал, когда туда вошел отец Паисий и за ним отец Иосиф:
- Сволочи!.. Сволочи!.. Что – подавились!.. Что ищите – ножи и перья? Эх, не успел заготовить?... У-у-у-у – как больно!.. Как больно!... Сволочи!.. Задушил бы… Нога-а-а-а!.. Моя нога-а-а!..
Это орал тот самый покалеченный, что спорил еще с Алешей, Демьян, у которого, по словам Мити, «сгинула семья». Несмотря на явные признаки покалеченности, его только что проверили на «симуляцию», и кто-то из подручных монашков дернул замотанную сломанную ногу. И теперь он кричал от боли. А перед этим еще и стащили с кровати и обыскали. Но сейчас предметом проверки стал тот самый цыган со сломанными руками и ногами и перебитым позвоночником. Толпа проверяльщиков обступила его кровать со всех сторон. Командовал отец Софроникс, Ракитин стоял сбоку и подсказывал, что надо делать.
- Так, давайте его за руки и ноги, а ты, Порфирий, сбоку, а вы, пацанва, матрасик под ним пошерстите…
Двое монахов стали подлаживаться под замотанные руки и ноги бессознательного цыгана, так же гундосившего под нос что-то неразборчивое, а Тюхай с Кочневым, сев с двух сторон кровати на колени, приготовились вытащить из-под цыгана матрас.
- Прекратите, что вы делаете? Немедленно прекратите!..
Это затребовал отец Паисий, только что появившийся в помещении.
- Э, отец игумен, - досадливо искривившись, выдал отец Софроникс, - тут дело государственной важности. Террористов ищем.
- Прекратите, я сказал, - дрогнувшим голосом и весь побелев лицом, продолжил настаивать отец Паисий. – Здесь не террористы, здесь одни покалеченные, разве вы не видите?
Лицо отца Софроникса еще более искривилось в уже полупрезрительной и даже злобной ухмылке.
- Мы как раз и хотим убедиться в этом, отче честный… Небольшой осмотр, так сказать, в порядке полной благонадежности.
Тут в палате появилось еще одно лицо – доктор Герценштубе, привлеченный шумом, ибо его собственная комнатушка находилась рядом. Он явно был только что с постели и не успел привести себя в порядок, потому что на голове его белел оставшийся по недосмотру ночной колпак.
- Что здейсь происходит? Почему так много таких людей в больничном сохранении? (Он, видимо, хотел сказать – «помещении») - какое-то время он переводил удивленный взгляд с одного лица на другое, все еще не до конца понимая, что здесь происходит.
- Больных в презервном состояний нельзя трогайт, - то ли со сна, то ли от волнения он коверкал русские слова на немецкий манер сильнее, чем обычно.
- Я требую остановить осмотр. Я немедленно обращусь к Владыке… - вновь приступил отец Паисий.
По лицу отца Софроникса вдруг мгновенной судорогой промелькнула еще одна гримаса. На этот раз откровенно злобная.
- Владыки Зиновия, как известно, нет в монастыре (он действительно предпочел остановиться в городе у городского главы), а дело не терпит отлагательств… Да и вообще, отче святый, - а? – не лезьте, где и без вас обойдутся.
Это было уже слишком грубо и нагло, но отец Софроникс, похоже, решил идти ва-банк.
- Давай – тяни!.. – вдруг почти заорал он на замерших под весь этот разговор монахов. Те, вздрогнув от окрика, резко потащили вверх несчастного цыгана, уже не заботясь об его удобстве и элементарной осторожности. И его пронзительный вопль тут же потряс всю палату. Несчастный цыган от боли даже на какое-то время пришел в себя, вытаращив полные слез глаза на стоящего чуть в сторонке Ракитина. Оглушенные этим криком, Тюхай с Кочневым, разумеется, не успели проверить матрас, как тело цыгана вновь грохнулось вниз. Это рефлекторно отреагировали на его крик поднявшие его монахи. Цыган тут же потерял сознание, так и оставшись с открытым, оскаленным болевой гримасой ртом.
- Я требуйт, я требуйт!.. – храбро кинулся вперед Герценштубе, расталкивая монахов, но его неожиданно опередил Ракитин.
- У, уродцы монашеские!.. Ни хрена ничего не сделать не могут!..
С этими словами, он сам приступил к койке, бесцеремонно толкнул цыгана на бок, отчего тот едва не упал с койки. Ракитин сам прощупал больничный матрас и не найдя ничего, пихнул цыгана обратно. В это время к нему пробился и Герценштубе. Он схватил за руку Ракитина, пытаясь остановить его дальнейшие действия. Но тот так сильно двинул его другой свободной рукой, что старик отлетел к противоположной кровати и ударился головой о ее спинку. Колпак при этом слетел с его головы, обнаружив плешивую, покрытую пигментными пятнышками лысину. Мгновенно ослабев, Герценштубе сполз на пол и тут же заплакал, наверно, не столько от боли, сколько от унижения и бессилия. Его старческие всхлипывания и надтреснутые дребезжания дрожащего голоса заструились по палате в полной тишине. Ошарашенные больные застыли от страха, замолчал даже Демьян, видимо, подавленный всей этой картиной неприкрытого насилия над стариком и беспомощными людьми.
Это был явный перебор даже для Ракитина. Видимо, почувствовав это, он дал знак отцу Софрониксу на уход, и вся толпа поспешно поспешила вон из палаты. Последним стал выходить Ракитин, но как-то не спешно, словно ему чего-то не хватало. Почти от самой двери он вдруг вернулся назад и, склонившись в сторону отца Паисия, пытавшегося поднять с пола Герценштубе, прошипел:
- Запомни, игумен! Когда-нибудь всех вас выметут поганой метлой!.. Хорошо запомни мои слова!.. - и вышел, уже не оглядываясь.
Где-то через полчаса к комнатке Герценштубе вернулись после завершения безрезультатного осмотра Тюхай и Кочнев. Стюлина с ними не было. А из самой врачебной комнатки к ним вышел Максенин. Его, оказывается, Герценштубе оставил в своей комнатке на ночь, чтобы следить за самочувствием и делать примочки к покалеченной руке. Поэтому он и не подвергался «осмотру», как другие покалеченные. Голова Максенина была замотана бинтами, так что незамотанными оставались только верхняя часть лица с глазами и носом. Говорить он мог едва разборчиво, больше мычал, с большим трудом шевеля разбитыми губами и языком под слоем пропитавшихся кровью и лекарствами ватой и бинтами.
- Макс, там этот, юродивый-дезя, мы когда мешки внесли – мимо был.., был – эт, там. Видел, кажись… - взволнованно зашептал Кочнев.
- Вот, гнида-а! Когда туда заносили – нигде. А оттуда – как выдерся… - тут же добавил Тюхай, злобно сощурив свои небольшие татарские глазки.
Максенин в ответ на это сообщение замычал и закачал головой, всем своим видом выражая крайнее недовольство и обеспокоенность. А события разворачивались следующим образом. После расправы над Славиком и своей неудачной «бусырки» Максенин сам вернулся в монастырь в весьма покалеченном виде, и тут же попал в руки сердобольного Герценштубе. Едва придя в чувство и отослав, наконец, от себя доктора, он тут же находит вернувшихся еще раньше его в монастырь мальчишек и поручает им сделать то, что по договоренности с Красоткиным должен был сделать сам. А именно – занести мешки со взрывчаткой в бывшую могилу преподобного отца Зосимы. Это было нарушение всех правил конспирации, недопустимое «смешение» пятерок, тем более - открытие главного замысла революционерам фактически еще детям… Но – другого выхода у него не было. Покалеченный, он чисто физически не смог бы управиться с тяжелыми мешками, да и доктор Герценштубе с отцом Паисием постоянно контролировали его состояние. В превеликим трудом объяснив своим мальчишкам (это стоило ему нового кровотечения из разбитого рта), что и где они должны сделать, он конечно же забыл предупредить о возможных предосторожностях, связанных с юродивым. Сам-то он был бы осторожнее и сделал бы все чисто. Но судьба все равно благоволила юным террористам. Мальчишки успели вынести мешки со взрывчаткой из подсобки монастырской общаги для трудников буквально за полчаса до того, как в монастырь нагрянул с осмотром Ракитин. Иначе этот динамит был бы непременно найден, что означало полный срыв и плана А, и плана Б по устройству «эксцесса». Они и вернулись как раз в тот момент, когда отец Софроникс заявился за ними для организации внутримонастырского «осмотра». Единственным «проколом» оказалась, когда они выползали из лаза возле могилы Смердякова, мимолетная встреча с юродивым штабс-капитаном.
Тем временем Максенин стал подавать какие-то непонятные знаки, которые его «сотоварищи» какое-то время никак не могли понять. Тому пришлось, наконец, оттопыривая края набухшего кровью бинта от губ и морщась от боли, прохрипеть:
- Где-е Стюля?..
- Слабак, обделался… - презрительно протянул Тюхай. – Когда этого цыгана трепали. Сказал – домой иду, не может… Да пусть валит – молокосос был. Вторая Зюся…
Максенин опять недовольно замычал и задергал головой. Потом нахмурился, как что соображая. Тюхай и Кочнев ждали.
- Так что, Макс, с этим юродом-дезя?.. – осторожно напомнил Кочнев.
Максенин вдруг решительно шагнул к ним и, по очереди взяв каждого за горло, стал трясти и жать. И так переходил от одного к другому, сжимая им глотки все сильнее, пока те не поняли, что от них требуется. Кочнев как-то обескуражено обмяк, потирая шею, а Тюхай наоборот весь расправился, словно заискрился энергией и плотоядно поблескивая глазками лишь спросил:
- Когда?
Максенин яростно забарабанил по локтю покалеченной руки здоровой, потом замахав воздухе кулаком, ударил себя в грудь. Удивительно, что оба сразу поняли, что это могло означать только одно – «немедленно».
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь