Вот один из первых оттисков в моей памяти.
Мне лет пять. Я безудержный сладкоежка, за что меня домашние частенько поругивают. Ужинаю с папой вдвоём. Картошка-пюре и котлетки "пожарские", магазинные. "Пожарные" -- думаю я.
А если их размять в картофеле, как у нас принято в семье, то это уже "по-флотски", как говорит папа.
Пока он дожаривает, возится со сковородой, я за его спиной обильно посыпаю свой картофан сахаром. Пробую. Есть невозможно.
-- Почему без аппетита? Не приболел? Не вкусно? Дай-ка отведаю, - говорит папа.
Я вцепляюсь в тарелку обеими руками, отодвигаю в сторону. Давясь, через «не могу», жую. Я не хочу в глазах папы выглядеть хитрованцем. И сластёной.
А через год учудил и поболе того. Как вспомнишь, так вздрогнешь.
Аккурат перед первым классом, подначиваемый шпанистым соседским мальчишкой, что постарше, я утащил рублей сто, наверно, из семейного тайника.
Что был упрятан меж чистым бельём в шкафу. В сумочке женской послевоенной. Видимо, из маминой юности. Новые купюры фиолетового цвета со строгим обликом дедушки Ленина, что глядел на меня неодобрительно за такие мои вольности. Украл, получается.
Весь подъезд, все школяры были укомплектованы от той суммы детским игрушечным оружием. Самого современного, на тот момент, образца. С пистонами, в неограниченном количестве.
Когда вскрылось моё деяние со мной случилась нешуточная истерика. Я плакал навзрыд. Родители других детишек приходили к нам в квартиру возвращать накупленое. Повторяя за разом раз в подробностях про мой несмываемый позор воришки.
Груда пластмассовых пистолетов и автоматов росла в коридоре. Я закрылся на щеколду в детской комнате, открыл окно и рыдая влез на подоконник 12-го этажа. Мама вовремя вскрыла дверь.
Больше всего мне было стыдно за свой криминальный талант перед папой. Он должен был прийти совсем скоро и меня ждал вечерний разговор. Слёз уже не осталось, я только всхлипывал.
-- Саша, -- папа устало вздохнул после трудовой смены…
-- Саша, -- повторил он взволнованным голосом, -- успокойся для начала, -- присел на корточки, чтобы быть вровень и продолжил негромко, будто размышляя вслух, -- И мне и маме приходится много работать. Чтобы и у тебя, и у твоего брата Юры и твоей сестры Ларисы всё было, что положено детям. Мы не всегда бывает дома. Пообещай мне, что ты так больше не будешь. И давай об этом очень плохом поступке забудем. Но чтобы больше такого не повторилось. Договорились?
-- Папа, я больше так не буду.
У меня глаза снова были на мокром месте. Но уже не плакал, ведь папа простил.
Никаких других нравоучений на этот счёт не последовало. И никто никогда не укорял происшедшем.
Маме раздражено было сказано ответственней хранить деньги. Оружие раздать обратно.
Папа всегда отдавал зарплату жене. Как было принято в ту эпоху.
Я – нет.
У папы было всего шесть классов образования. Потом ФЗО (фабрично-заводское образование) в очень суровом городе Ковров в ту пору.
Потом служба на Балтийском флоте, четыре года.
Потом работа. «По малярке», как говорил папа. Книг он не читал. Выписывал газету "Труд".
Так вот с шестого моего класса папа, вполне осознано, и прилюдно сказав о том, разрешил мне расписываться за него в дневнике, за недельные оценки.
-- Надеюсь, там не будет двоек. Если будут «лебеди» (как он их именовал) – приноси дневник мне на подпись. И ремень неси, -- папа улыбался.
За всю жизнь никто из нас, детей не получил от него и подзатыльника. Но и про ремень папа повторять не забывал.
Двоек у меня в школе не было.
Папа не был в восторге, когда я записался в детскую футбольную секцию. «Тебе там все ноги отобьют», -- его фраза. Но и не отговаривал. А когда надо было, пошёл со мной в комиссионный магазин и оплатил мои первые более-менее профессиональные бутсы.
-- Маме не говори сколько они стоят, -- подбодрил меня, упаковывая ботинки.
Долго не посещал мои соревнования. Но однажды в выходной, совершенно неожиданно для меня, приехал на матч, где я уже, будучи капитаном, выводил на поле свою юношескую команду «Москвич» автозавода имени Ленинского Комсомола. Я был смущён. И всю игру, краем глаза, смотрел на трибуну, где был папа. По-моему, он был счастлив.
И на все другие уже, последующие матчи приходил -- не пропускал. И не один, а со своими братьями – моими дядями, Василием и Виктором. И с друзьями тоже.
Папа никогда дома не ругался матом. Вне дома, полагаю, тоже. Однажды, я вернулся после тренировки в спортивном клубе. И что-то проскочило из бранных слов в моём разгоряченном повествовании двенадцатилетнего мальца. У нас были гости. Папа отвёл меня в другую комнату.
-- Зачем ты сейчас ругнулся матом?
-- Я не ругался матом.
-- Ты слышал, чтобы твой дед, чтобы я говорили такими словами?
-- Нет…
-- А знаешь для чего нужны матерные слова?
-- Нет… Для чего?
-- Вот станешь ты большой, женишься, и если ты в семье каждый день ругаешься матом, то когда надо будет – что же ты скажешь своей жене, чтобы она сразу тебя поняла?... И то их можно сказать, всего раза два за всю жизнь.
А дружить, повторюсь, он умел. Не отказывался помочь никому. Любил дарить рубашки. От души.
Соседка, тётя Галя, гражданка весёлая, но безалаберная, захлопнула дверь, ключ оставила дома, говорит мне:
-- Саш, ты это, перелезь через балкон. Форточка открыта, помоги.
А этаж двенадцатый, тот же самый. Перемычки бетонные, не ухватишься.
-- Да, нее, тёть Галь, я не полезу. Опасно. Не смогу. Ждите. Когда супруг ваш вернётся с ключами. Хотите чаю налью?
-- А вот папа твой мог, перелазил.
Когда я папе вложил тётю Галю с её неадекватной просьбой, он только и сказал:
-- Она что совсем с ума сошла -- такое предлагать? Пойду с ней поговорю.
-- Пап, а ты перелазил?
-- Гм… Не вздумай повторять!
Сослуживцы его по Балтфлоту пошли дальше по морской стезе. Они встречались. Наведывались и к нам в столицу, и папа ездил к ним. В Ленинград. Дружили и вот вместе, под рюмочку, вынашивали планы отправить меня в нахимовское училище. По своим морским связям договорились, чуть ли не билет уже покупали, но мама отстояла.
-- Лёша, ну зачем? Саша хорошо учится. Другой город, я не отпущу. Я категорически против!
Увлекаясь с юности поэзией, я смотрел на мир созерцательными глазами. Откладывал всё на потом, на завтра.
-- Саша, -- недоумевал папа, наблюдая за моей отрешённостью, -- такое ощущение, что у тебя фамилия Завтракин, -- когда паспорт выправлять пойдёшь? Опять завтра?
И улыбался, как он умел. А я не хотел быть Завтракиным, я хотел быть, как папа – Шагановым. Шёл и делал, что велено.
Легко поступил в институт. Наверно, он был горд за меня.
Однажды увидел, как я первокурстник курю. Другой бы устроил разнос, а он только и обронил:
-- Знаешь, а я думал ты у меня никогда не закуришь…
Я до сих помню его слова и корю себя, что покуриваю.
И тоже уже про сигареты, я уже смолил не таясь, на старших курсах:
-- Ты знаешь, сколько стоят эти сигареты? -- разглядывая мою прифранчённую пачку «Космоса», поверчивая в руках.
-- 70 копеек.
-- Нет, они стоят практически столько, сколько я трачу на обед, на работе, имей в виду.
На работу папа ходил всегда в галстуке и шляпе.
Уважительно отмечал все праздники: революционные и христианские. Воспитал троих детей.
Моя любовь к песне во многом и от него. От его любимых пластинок – Зыкиной, Утёсова, Бернеса, Мордасовой, Шульженко. Не будучи меломаном, эти записи он был готов прослушивать каждый выходной. Ну, и те песни что транслировал, что предлагал ему приёмничек «ВЭФ».
Когда служил матросом, видимо, как презентабельному внешне, ему доверили вручать букет Клавдии Шульженко во время её концерта на палубе их корабля. Понятно, что она стала его любимой певицей.
Болел за футбольный клуб «Торпедо» (Москва). Я тоже.
Последний раз кино мы вместе смотрели в к/т «Энтузиаст». Фильм «Зимний вечер в Гаграх». Папа уже чувствовал себя неважно, был в раздумьях. Но главный герой Алексей Беглов в исполнении Евгения Евстигнеева подарил ему минуты радости. Папа улыбался, как и прежде. Если я случайно натыкаюсь в телеэфире на эту картину, то смотрю до окончания, с любого места.
Я никогда не называл его отцом, батей. Только папа. Мой папа. Алексей Павлович Шаганов. Просто так получилось. По времени. Его не стало майским днём 1986 года. Когда мне было двадцать один год. За месяц до выхода первой пластиночки с моими песнями и нашей фамилией на обложке. Майским днём в россыпи сирени. В тот год она зацвела раньше.
И вот теперь, на этих днях праздничной недели, по возрасту я становлюсь старше папиных лет.
Это с трудом укладывается в голове, сами понимаете.
Я становлюсь по возрасту старше его, но никогда не мудрее, не отзывчивей, не великодушнее, чем он.
Это моё огромное личное счастье, что я его сын.
Спасибо, папа.
Берегите родителей.