1967 год. Своих стишков в «Сокольской правде» я не проталкивал, зато всех стихотворцев редактор сбрасывал на меня: обзор их опусов был моим любимым жанром, вторым после сельхозобозрения.... На окраине Сокола, у деревни Шатенево, шла стройка, про которую местный поэт (прозвище: пан-спортсмен, фамилии не помню) писал:
О, если б увидел Владимир Ильич / Завод керамических трубок…
Директором предприятия был самый в те дни популярный в городе человек – Мавромадис. И вот «с трубок» явился Коля Фокин, белобрысый кудрявый крепыш лет шестнадцати. Как пришёл, так и ушёл с тетрадкой стихов, ничего-то из его измышлений я не принял. Коляка с вызовом сказал: «Всё знаешь, буду знать и я!» Встречались редко, говорили с доверием, но в Николахе уже виделось – не от мира сего… Студент Саша Швецов (Галина, жена его, Сашкой звать не велит), тоже «с трубок», присылал трактаты по археологии, приправленные поэзией, я читал и надписывал на перфокарте: «В архив». Оба, Сашка и Коляка, стали членами СП России, оба ушли безвременно...
Явилась болезненного вида молоденькая женщина, Ольга Н., её писания прочитал, воодушевился, декламируя:
…И чтобы верил сынишка малый, / Что мама любит и любят маму…
Вечером я пробовал ввести Ольгу в городскую богему, повёл её к редакционным коллегам Римме и Сергею Сиземским, но «сынишке малому», лет трёх от роду, всё то не нравилось, он постарался испортить визит: забрался в топку плиты на кухне и завопил оттуда, измазанный сажей. Я проводил их до автобуса под окном, вернулся извиняться, домовитая Римма Васильевна Сиземская удивилась: «Мы думали, вы уж легли…»
В другой раз, без чертёнка, я привёл Ольгу в ресторан «Сухона» в самом начале рабочего дня. В тот день был пленум горкома партии, редактор, понятное дело, с утра был там. Съезжались со всех концов района, заскакивали в ресторан директора совхозов и другие руководители, вроде директора льнозавода Сергея Ильича Бойцова. Быстро вошёл, огромный, кипящий, не снимая шубы, взял у официантки Ольги тонкий стакан водки, опрокинул в одно мгновение, сунул в стакан ком денег и развернулся... Официантка покосилась на меня: твои люди вон какие фокусы умеют, а ты не при делах, сидишь с девчонкой. Я попросил у неё бутылочку портвейна, и мы скрылись с глаз долой, – кто-нибудь да уж подначил редактора в перерыве: отдуваешься на пленуме, а твой профильный корреспондент – ха-ха – в ресторане пьёт вино... В заснеженном парке сели на лавочку, Ольга вынула лист бумаги, свернула конусом, вошло полбутылки, повторила фокус Бойцова! Настроение упало: девчонка ещё та, хотя и стишки пишет, внимательные читатели вдруг да отзыв пришлют на гербовой бумаге… Ольга со своим чертёнком как приехала, так и исчезла. Зав отделом писем Валентин Морозов, переживая очередной семейный конфликт, декламировал: И чтобы верил сынишка малый, Что мама любит и любят маму…
Сильнее прочих энтузиастов поэзии поразил инструктор сельхозотдела горкома КПСС Павел Иванович Бобылев, средних лет чиновник, суховатый в общении.
Лежу в канаве около автобусной остановки, тоскую. Вот тебе и Оларёво! Вырвался на час, договаривался по телефону с управляющим отделением Лапиным, а его черти унесли, белый двухэтажный домик на пригорке, видимый со всех сторон, пуст. По ту сторону асфальта, у самого горизонта, в дрожащем тёплом мареве бродят трактора, один примчался и на этот край поля, сколько я ни махал рукой, тракторист, плут, не остановился. Да мою белую рубаху с того края поля видно! Нет, жара, сев пора закруглять… Вон Лёня Мезенцев из горкома комсомола на кофейном «уазике» везёт в деревню, в Петряево, начальника всех областных литераторов поэта Александра Александровича Романова. Вот пришёл автобус, покачался, запыхтел; наш шофёр Ваня Трапезников сказал бы: «Автобус задавил курицу, остановился, сказал: «Кшшш…» С Ваней уехал редактор, наплевать ему, что свалил на меня и секретариат, и районное радио, не считая сельхозотдела.
Через полчаса, убитый пустой прогулкой, я шёл по нашей аллее, листочки акации развернулись, накрыли полуденную теплынь приятной тенью; навстречу – Бобылев в строгом тёмном плаще-реглане, какие носили только партийные чиновники. Шевельнул рукой нетерпеливо, отойди, мол, прочь. «Павел Иванович, ты чево? – Ничево, не мешай, я не к тебе. Кто у вас стихами заведует? – Трах-тарарах! Я и заведую! – Не врёшь? Слушай…
Ну, агроном, встречай весну!
Смотри, уже какое солнце!
Внеси побольше туков!
И вспашки глубину потребуй соблюсти!
И сорняки чтобы культурным не помешали
произрастать растениям, как-то:
ржи, ячменю, овсу, бобовым
и травам лугопастбищным:
тимофеевке, лисохвосту…
С авиацией уж заключены договора
по гербицидам…»
«Да ты откуда такой поэтический явился, Павел Иванович? – Из тех ворот, откуда и весь народ. Из Оларёва. Только что был у Лапина. Дела идут – душа радуется. Люди трезвые, работают азартно…»
А я-то скрывался в канаве, мечтал перехватить машину Лапина, которого взял за бока Бобылев. Теперь боялся переступить с ноги на ногу, вдруг Бобылев опомнится, от прозы жизни вернётся к поэзии. Минут через десять спровадил Павла Ивановича, от его имени начал колотить на машинке лирический репортаж. И фамилии не забыл, и цифры, и сравнение темпов работ с прошлогодними: нынче всё лучше, не жизнь, а малина… Увы, стишки Бобылева редактор выкинул…
Заведование стихами взял было Алфей Шабанов, его на четыре года сослали в Высшую партийную школу, и снова небольшая груда писем лежала на столе у меня. Три, а то и пять писем, но во всех письмах – не про сенокос или жатву, а неизвестно про что: стихи, стихия…
До балкончика на втором этаже и обратно, до крыльца, и так несколько раз, на спор, Шабанов прыгал по лестнице на одной ножке, – неделю не мог ходить... Различные турбулентности газетчиков Алфей собрал в книжке «Мазурики-соколики, от вас и смех, и колики», это помню только в устном виде. Редакция газеты – подразделение горкома партии – включена в список всех до одного учреждений и предприятий города на равных основаниях, и вот прокурор или начальник милиции на большом совещании объявляют: «Сокольская правда» по числу правонарушений на первом месте, рост – двести процентов! Поэты Коляка Фокин и Сашка Швецов, оба – «с трубок», по разу отметились в вытрезвителе, назвались сотрудниками газеты: безработных не было, поэт – не профессия…
Ещё можно было смотреть на жизнь поэтически-туманным взором. Едешь на автобусе мимо речки Корбанги, помнишь: справа, за полями, за лесами, родина поэта Александра Александровича Романова – Петряево; прокатишь километров пятнадцать – Чучково: недалеко от большой дороги, – Липовица, там в детстве жил поэт Виктор Вениаминович Коротаев; слева, туда не вдруг попадёшь, только пешком, в сапогах, – Журегино, родина художника-графика Николая Васильевича Бурмагина. Едешь ещё километров восемнадцать и – конец района – Биряково, здесь живали родители поэта Николая Михайловича Рубцова… Места всё бедные, «экономически депрессивные», но – какое скопище талантов! И откуда поговорка взялась: «На Стрелице – пироги по телице»?
Все упомянутые были ещё живы, и Рубцов не был погублен по его же собственной минутной дурости, и Бурмагин не разбился на машине, я только что был у него дома в Вологде, в Заречье, на улице генерала Самойло....
1969 год… Юра Молодцов пришёл из армии, не попал в нашу газету, освоился в Грязовце, пригласил в гости, и случилось так, что я стал приезжать каждую неделю. Редактор «Сельской правды» Юрий Васильевич Козлов уже мыслил меня в числе сотрудников, выдал нам с Молодцовым командировку по Монзенской железной дороге; на картах её нет, она идёт лесами от Вохтоги и полсотни километров не дотянулась из-за «перестройки» до Никольска.
Вохтога славна и тем, что в 1950 году здесь живал, набираясь впечатлений для романа "Русский лес", Леонид Максимович Леонов; Василий Иванович Белов после Сокольской школы ФЗО работал в Вохтоге столяром. По Монзенской магистрали, когда навигация на Сухоне прекращалась, езживал Николай Михайлович Рубцов; от станции пассажирского поезда в Гремячем, на 117 километре дороги, до рубцовской Николы всего ничего – километров сорок пешком, по грязи и по первому снегу. От Сухоны до Никольского ближе – километров тридцать, зато на поезде едешь как порядочный: пей вино, никто слова не скажет, а на автобусе, на бездорожье (асфальт появится в середине 80-х), вырвет не один раз без всякого вина. Почитатели Рубцова мечтают соединить хорошей дорогой Никольское и Солигалич, выйти в центральную Россию, туристы-де повалят как саранча…
Ничего того ни я, ни Молодцов ещё не знали. До Карицы всю ночь старались задремать в чадном тёмном вагоне среди хмельных лесорубов. Полюбовались на дровосеков, обратно катили на свежем воздухе, на тормозной площадке грузового состава, время от времени соскакивая разорить в поле копну сена, попивая красное вино, закусывая белым хлебом. Проснулись – тепловоза нет, спим дальше – дёрг, тепловоз есть... От Вохтоги до Грязовца мчались с ветерком, на грузовом поезде.
Я привёз для «Сельской правды» очерк про лесозаготовителей Карицы – «Не хлебом единым». (О нашумевшем романе В. Дудинцева слыхом не слыхал или на тот день забыл). То есть, люди живут лесом! Когда падает подпиленная ёлка, поневоле поднимают глаза к небу, потому надо, чтобы и чувствовали себя, как в раю: знай пили, ни о жилье, ни о еде не думай, всё есть. Оказалось, те времена и следует приравнивать к райским! В1990-е, после банкротства Монзенского комбината, наступила земная, полная тревог, жизнь…
Мы с Юрой шли с грязовецкого вокзала по улице Обнорского, навстречу нам продвигался вчерашний черноморский матрос Коля Дружининский. Он служил фотокорреспондентом на ставочке восемьдесят рублей, голова у него была «редькой вверх», глаза жались дружка к дружке на помощь, готовые хоть нападать, хоть обороняться, и посмеивались: всё про тебя знаем. Он не просто шагал, он скакал то на одной ноге, то на другой, сучил кулаки, показывая, что с нами сделает. Вдвоём-то мы ему наклали бы. Я взял у него рукопись, рассказ, как он учительствовал в деревне сразу после школы, в Соколе перепечатал на машинке, поправил на свой вкус, дальнейшей судьбы рукописи, кроме куска, который был у нас в газете, не знаю…
В другой раз подошёл к его дому на Соколовской улице: о! Натянута верёвка, перелез, меня прогнали обратно: без подарка нельзя. Оказывается, у Колиной сестры свадьба, выходит за Сашу Глушонка. Иногда в Вологде заходил к ним в гости, жили недалеко от меня, рядом с Ленинградским мостом, потом переехали, пропали из поля зрения.
И Сашка, младший брат Коли, тоже исчез. Помню младшую их сестру, заговаривала что-то про стихи, фамилия её теперь – Пушкина, живёт в Ермакове. Ермаковская птицефабрика балансирует на грани разорения; когда на хлеб зарабатывать станет нечем, тоже, подобно рубцовским Бирякову и Никольскому, попытаются стричь туристов. Может, из этого выжмут проку больше: в Ермакове в хозяйстве НКВД возил на лошадке сено знатный антисоветчик Владимир Войнович: "Я верю, друзья, караваны ракет / Помчатся вперёд, от звезды до звезды..."
«Дикорации надо менять, дикорации», – рассуждал отец Коли, Василий Александрович. Для пира нужно единое пространство без переборок внутри избы, и "дикорации" исчезли... Не помню, как оказался на повити, сонным, и таких буйных в рядок было положено на солому не один я… Приехал в гости в другой раз, переборки вернулись на свои места...
Молодцов на свою свадьбу благоразумно не звал, а Коля Дружининский в Рассохе играл на баяне три дня и три ночи. Когда всё кончилось, Юра позвал-таки меня, показал, кто где сидел, и мы с ним нахлестались вволю, я напомнил ему, как за день до свадьбы отбежал он в закуток к умывальнику, как слёзы брызнули у него из глаз: наступает новая жизнь! Дольше всех смеялась матушка Юры, «баба Нина Николаевна»… Обоих подробно, без выдумок, я расписал в повести «Невиданному другу».
Колиной свадьбы с Любой В. не помню, не был... Люба – писаная в русском стиле красавица восемнадцати лет, а Колка – Сильвестр Сталлоне, если не сказать хуже. Отец Любы излишне старательно стряхивал пыль с моего пиджака и приговаривал: «А ничего, ты сухой, сухой». Это мы с Молодцовым явились к ним, заметно было, что шли не путём, не дорогой – огородами; в голосе отца Любы я услыхал трещинку: хорошей жизни не ждёт…
В Вологде на перекрёстке около газеты «Красный Север» Колка воскликнул, увидав кого-то в аллее: «Вот девка!» «Колка! – сказал я по молодости лет. – У тебя же есть Любка! Такой красавицы на свете больше нет!» «Женишься – узнаешь!» – отрезал Колка презрительно и захохотал на всю улицу. «Не дружи ты с этим Колкой!» – сказал я Любе на грязовецком вокзале, когда Колку проводили в Харьков, в юридический институт (будущих следаков и адвокатишков вологодских сплавляли туда), и она заплакала, остальные провожавшие набросились на меня: не каркай…
До 1980 года, когда в Москве в «Молодой гвардии» вышла Колина книжка стихов «Вокзальные берёзы», было ещё полно времени – лет десять. Под названием «Шутливое» читаем стихотворение, каким-то образом попавшееся на глаза композитору Александре Николаевне Пахмутовой. Она пригласила Колку для работы над песней. «Выпили коньячку вот по столечку… – Колка показал, по скольку. – Добронравов сидит рядом, не пьёт: стишата не его, мои, так что и дело не его…»
Молодцов спросил без всяких-яких: «Коля, сколько ты получил за песню «Тёща»? В телевизоре и по радио Юрий Богатиков поёт с утра до вечера…» Колка ответил невразумительно. Описание той фантасмагорической встречи сибиряка и вологодца пропускаю, его можно читнуть в вышеупомянутой повести...
Я видал его новую – не последнюю, той не встречал – подругу, по сравнению с Любой В. – пустое место. «Мы идём, Любка идёт, мы её не узнаём! У-у-у…» Что, как и зачем, я не спрашивал. Стишки "Тёщи" когда зародились? А чтобы зародились, бывает, надо многонько лет вытерпеть…
Коля закончил юридический институт в Харькове, пробовал поработать следователем в Нюксенице. «Не понравилось. Бегу по утрянке на «Зарю», пароход не хуже самолёта, прокурор кричит: «Коля, куда? – Клопы заели…» Перебрался Николай в Кадуй, поработал в прокуратуре, в райгазете, наконец, утвердился в Вологде, стал членом Союза писателей СССР. Я ходил полюбоваться, как он разместился в «Красном Севере»: сидел за столом, один в комнатке – красота. Вспомнилось, как говаривал: «Окончу институт, стану юристом, буду в областной газете уголовку освещать со знанием дела…» «А ты – чево? – сказал Колка. – Дурнее «красносеверцев»? Давай, приходи, мы их морским узлом завяжем…» Иду к заму редактора Шорохову: нет ли должностишки, только не писанины – слышать про неё не хочу. Аркадий Николаевич всё принял всерьёз, предложил идти в корректоры: «Люди помногу лет сидят, зрение теряют…» Того мне и надо, того я и добивался, немножко ещё не достукался… «Шероховатый – заметил? – далеко ноги просовывает в штанины, – заржал Колка, – всегда у него носки видно, так и ходит…» Нынче это – европейская мода. Ботинки - на босу ногу! И чтобы рубаха из-под пиджака свешивалась: из-под пятницы – суббота... Спустя недолгое время Шорохов сделался пресс-секретарём губернатора – далеконько просунул ноги… Через месяц испытывать судьбу в газете мне расхотелось.
В одну и ту же реку не ступить дважды, да и времена пошли кошмарные, предательские: прежняя эпоха, подобно Колкиной жене Любе, ушла навсегда...
Николай Дружининский. «Тёща».
От меня жена ушла.
Вот так да!
От меня жена ушла
Навсегда.
Сколько в жизни я потел
От потерь?
Сколько в жизни я терпел!
А теперь…
Слушай, тёща, друг родной!
Помоги!.
Ты пойми, что мы с тобой
Не враги.
По закону если брать,
Мы родня.
Ты почти – вторая мать
Для меня.
Тёща носом повела
Вот так-так!..
«У тебя жена ушла? –
Сам простак!»
Эх, куплю баян большой –
Пальцы – вниз!
Растяну со всей душой
«Вальс-каприз».
Слушай, тёща, друг родной,
Этот вальс.
Я его сыграю нежно
Для вас.
Выпью чарочку вина,
Всех прощу.
Ах, услышь, услышь, жена,
Как грущу…
Колка побаловался на баяне со своей песенкой, сказал: «Подаю редактору материал, Юра Жигайлов не глядя выхватывает авторучку, целится черкать. Текст с одной стороны напечатан, я перевернул листочек чистой стороной вверх и - расчеркнулся: по собственному желанию…» Времена опаскудились, писать стало не о чем. О чём надо было, не дали бы. Коля ушёл вовремя, искушения стать «демократическим перевёртышем» не испытал, да и не смог бы сделаться таковым…
В «Красный Север», всего на месяц, Дружининский занырнёт в 1990-е. Пока на дворе 1970-е, Колка изучает в Харькове законы – пригодятся в стихах... Мы с Молодцовым, который познакомил меня с Колкой, пасёмся в другой компании, в Ростилове, это десять километров от Грязовца. В Доме культуры работала М., которую я сразу узнал: она так пела однажды на улице, видимо, под банкой, как никогда я больше не слыхал ни в концертах, ни по телевизору: ..."Ты поплавай по реке, песня безответная, / Про зелёные глаза и про разноцветные" (М. Танич - Я. Френкель)… При М. состоял отставной актёр Д., показывал фокусы с картами и с предметами. Я и Молодцов проводили время в других местах, однако, возвращались ночевать в Дом культуры: то один, то другой вынимали стекло в дверях и неслышно ныряли вперёд головой. Однажды Молодцов решил ночевать в Грязовце: рано утром на работу, а уже ночь; мы побежали по шоссе. Увы, природа была против, в начале июня вернулись заморозки, асфальт на глазах покрывался ледяной плёнкой, а мы – в белых нейлоновых рубахах... Юра по льду пытался бежать вперёд, я пошёл обратно, вынул стекло, нырнул в темень Дома культуры, закутался в занавес; утром проснулся от лёгкого равномерного постукивания: Молодцов лежал на стульях напротив, одетый в реквизит драматического кружка, дрожал от холода…
Молодцов уехал в Томск, туда направили после московского института его жену Валю, инженера-технолога, он стал звать себя: Валин-Сибиряк, работал в областных газетах, летах на вертолётах по великим сибирским стройкам и нефтепромыслам, закончил университет, у него двое сыновей: Михаил - в Томске, Геннадий - в Москве, и шестеро внуков; открытки писать перестали, говорим с Юрием Алексеевичем по видеотелефону…
1970-е годы, точнее не помню... В ресторане «Сухона», за крайним от кухни, за самым почётным столиком, обедали с Груздевой. Нина уверяла, что столь вкусно не кормят и в Москве, там такой обед стоит уж никак не рубль и даже не два, дальше двух рублей мечты её не распространялись: она работала в областном управлении культуры редактором на ставочке девяносто рублей. Напротив, спиной к проходу, сидел редакционный заведующий отделом промышленности Гурий Иванович Прусаков, в притворной истерике кричал официантке, чтобы она не опрокинула поднос ему на спину: три или пять тарелок дымящихся супов! На театрально вытянутой руке Ольги – словно факел! – поднос начинал крениться. Публика ахала… Прусаков поучал, как следует обедать дошлому человеку: первым делом выловить из борща кусок мяса, проглотить, не жуя, кликнуть официантку, пусть несёт новую порцию: в этой мяса, мол, не оказалось. Вологодский гостенёк Сушинов загоготал и обмишурился: рука дёрнулась, содержимое перечницы вывалилось в борщ вместе с дырчатой крышечкой. «Нет уж, Гуря, печать тебе на лоб, мне новой порции не дадут…» – рассудил Александр Иванович, отталкивая ложкой чёрные горошины перца, принялся за похлёбку. Официантка давилась от смеху, я махнул рукой: дай людям спокойно поесть, проваливай на кухню, там и хохочи до упаду; Ольга на всю катушку включила проигрыватель грампластинок, на весь зал заревел бараньим баритоном Вадим Мулерман; все понимали, что песенка – про Ольгу:
…Всё случилось проще бы, проще бы, проще бы / Триста лет назад иль даже, может, сто: / За одни глаза тебя сожгли б на площади, /Потому что это – колдовство… (Л. Дербенёв – А. Флярковский).
Напрасно – ума ещё не было – я пытался интервьюировать Мулермана для районного радио; его и попутно Анну Герман в результате ежевечерних развлечений в «Сухоне», с обязательным прослушиванием раз по десять за вечер, возненавидел на много лет вперёд. Теперь смотрю телевизор, читаю про их судьбы: сюжеты, однако, головоломные до слёз!
…Но пока во Дворце культуры Сокольского целлюлозно-бумажного комбината я прошу Вадима Иосифовича поговорить перед микрофоном. Мулерман мнётся: «В антракте…» То есть, пока в ладошки не похлопают, не знаешь, стоит ли публику хвалить... Некоторое время я заведовал районным радио, редактор не снял обязанностей по сельхозотделу, более того, временно назначил ответственным секретарём, мне – некогда! Я проклинал Сергея Сиземского, любителя эстрады, который зазвал на необъявленный концерт, но было интересно, не кончится ли представление всеобщей дракой. Мулерман с микрофоном у рта прислушивался, как звучит в зале голос, капризно кричал, что не слышит оркестра во главе с Вадимом Людвиковским. Я спросил у настройщиков аппаратуры, когда же начнут. «Когда два Вадима договорятся. Но учти: они меж собой не разговаривают…»
После концерта пошёл в артистическую комнату. С Вероникой Кругловой Мулерман играл в карты. «Я же сказал: в антракте… – Антракта не было… – Значит, ничего и не будет…» Я поспешил прочь: зря время потерял, редактор, наверное, бесится. «А как вы будете выходить из положения?» – с интересом спросил вдогонку Мулерман, полагая, что у меня на службе начнутся неприятности. Оглянулся на бегу, показал: всё в порядке! В отличие от него, я был сам себе хозяином, принёс радиотехнику грампластинку, вечером Мулерман заревел на весь район: «Всё случилось проще бы, проще бы…» Спустя много лет дошло: афиш не было, концерт – левый, потому и не хотели болтать лишнего... Знакомые не один день восхищались магнитофоном «Репортёр-5»: «Ну, машина-зверь, ты же с микрофоном в середине зала сидел…»
В вологодском Заречье, под золотыми звёздами на синих куполах церквей Димитрия Прилуцкого, среди тополей таились жилища многих разномастных литераторов, квартал поэтов. Выражение Миши Омелина, внука поэта-эсера Филиппа Быстрова, который – в числе других гостей – держал венец над головой Есенина в церкви деревни Толстиково, в просторечии – в Кириках, и была та свадьба летом Семнадцатого года. Окна Станислава Хромова выходили в скучный двор, он повёл меня к соседям: о! С пятого этажа и церкви, и река Вологда, Октябрьский мост, и купы дерев – как на картинке: цвет куполов не отличишь от золота тополей, трава вдоль берегов изготовлена из прозеленевшей меди.
Последние годы космополит Стасик - его я навставлял во все повести - живёт в новой квартире через дорогу от меня, забегает выпить чашечку кофе. «Вот уж именами друзей улицы называют! Коля Дружининский!» Мне такие соображения в голову не приходят: Колка для меня – живой… Омелин обретался в деревянных трущобах, каких ещё немало на заречных улочках: восторг для живописца, тоска невыразимая для обитателей. Коля Дружининский последнее время томился на улице Гоголя, в однокомнатной квартирке с окнами на реку Вологду, на кораблики. Уполномоченный агентства авторских прав Александр Николаевич Рачков, дядя художницы Галины Швецовой (Охлопковой), сторонник "русской партии", певал: Хорошо на речке жить, / Ходят пароходики. / Пролетают ни за … / Молодые годики...
Не знаю, как у Мандельштама, а у Дружининского, если заходить в квартиру, «вырванный с мясом звонок» задевал левое ухо: таковы соседи… В переходе из прихожей на кухню висела, шириной поболее метра, картина (к тому времени уже зарезанного женой) Геннадия Осиева: Коля на лодке, за вёслами. Место в комнатке на стене вымеряли, но свою картину, Соборную горку, для Колки изготовить я не успел, вернее, он поспешил…
Пока что 1970-е годы... В Кадуе мы с шофёром областного радио Лёнчиком Беловым отаборились у Коли Дружининского. Второй этаж, в большой комнате на полу, у стены по-деревенски рассыпана мелким слоем свежая клюква. Николаха радостный, ходит гоголем, Люба в соседней комнатке детским жалобным голоском воркует с малюсеньким сыном. На столе белая скатерть, как и положено при гостях. Только налили по первой, стук в дверь, посыльный: «Николай Васильевич, чай да сахар! Вызывают. Баба!.. Ножом – на раз…» Вроде бы вечер, рабочий день прошёл, нет, дело не терпит отлагательства: Дружининский работал следователем прокуратуры. Вернулся утром, рюмочка его стоит нетронутая, а нам с Лёнчиком пора в путь-дорогу, целимся в Андогу. «Хочешь поглядеть на убийцу? – Тю на тебя! – А через поколение знаешь сколько таких людей будет?» Как в воду глядел…
Мне нравилось бывать в Кадуе: край жизнерадостный, материалов оттуда привозил за один раз много. «О! Великий и простой…» – закричал в редакции газеты «Заря коммунизма» (я говорил «заря кадуизма») старичок Шабанов, однофамилец сокольского Алфея. Редактор газеты Аникин выглянул узнать, кто это – великий и простой – явился в его учреждение: «Едешь из Андоги? Выручи нас. Дай на первую хоть двести строк, хоть и всю займи полосу. Гонорар, все двадцать рублей за номер, отдам тебе…» Сам погибай, а товарища выручай… Двести строк на машинке писать часа три, но ведь и деньги немалые: гонорара за месяц радиоты давали немногим больше… Спустя недолгое время я снова приехал в Кадуй, вокруг меня заходила та же газетная братия. «А что вы, народы, так ходите вокруг? – спросил я. – То, что мог бы и угостить нас. Наших денег сорвал целых двадцать рублей… – Ничего не получал… – А пойдём в бухгалтерию…» Открыли ведомость, начали тыкать папаручами в фамилию …Паншев. "Красносеверцу" Паншеву при случае я рассказал о том конфузе, Лёня окончил Львовское военно-политическое училище и был не так прост, к разговору не пристал... «Ладно!– сказал я. – Пейте мою кровь…» К сему случаю привязана история более притчеватая, её пришлось выкинуть, не ровён час... В книге она разукрашена подробно...
Стали радоваться жизни все, кроме Коли Дружининского, он обретался уже не в прокуратуре, а тут, в районной газете. «Ты чего, Ковка?» – спросил я. «А!» – огрызнулся, махнул рукой. Вышли на крыльцо, перед нами трещали замёрзшие листья неизвестного мне дерева, которое на зиму своих горчичного цвета листочков не сбрасывает. «Поехали в Вологду! Вот и машина ждёт...» – сказал я. «А! – Коля огрызнулся совсем горестно. Я не нашёл ничего другого сказать: «Вот, займись делом – оборви на зиму все листочки с дерева, ему тоже никто не поможет…»
Мы с N гуляли в вологодском пригороде, в роще при Кувшинове, желая пройти к магазину, приблизились к беленьким больничным корпусам на опасное расстояние, на нас напал натуральный псих. Я растерялся от неожиданности, отмахиваюсь от психа, смотрю по сторонам: на третьем этаже, в проёме окна, сидит другой псих, отчаянно, со всей страстью играет на баяне, нормальных людей поблизости нет. Тот, другой, отставил свою музыку, оказался рядом с нами, начал этого, первого, крутить-вертеть, валять по асфальту, радостно закричал: «А, сявка, попался!» Псих убежал, а Коля Дружининский, прикусив язык, давясь слюной, – он всегда так делал, когда хотел рассказать нечто особенно смешное, – заплясал передо мной и сказал, наконец, тихо: «Здорово, Санко!»
Те весёлые и невесёлые времена закрепились в памяти; в своих записках, относящихся к более поздним временам, я нашёл стишок, жаль, Коля уже не мог его ни читнуть, ни послушать:
Путин знал: не пойдёт с сумою, –
Вологодцы так голосят:
Тридцать три* процента – зимою,
А весною – все шестьдесят **…
А когда зацветут лопухи,
Клюква свесится на огород,
Позабудем власти грехи,
Мы такой уж, простите, народ!
Летом в Вологде благодать,
И до ста бы догнали процент,
И тогда бы велел президент
Ей К у в ш и н о в о имечко дать…
О.А. Кувшинников – губернатор Вологодской области. Кувшиново – пригород Вологды, славный областной психиатрической больницей; здесь ординаторы А.А. Богданов-Малиновский (в СССР - директор Института крови), О.В. Аптекман дважды помогли А.М. Ремизову избежать ссылки на совсем уж холодные Севера; кудесник русского слова ошеломил губернатора Л.М. Князева "дурацкими" речами о розовых лягушках, впечатлительного чиновника благодарили режиссёры спектакля: историк П.Е. Щёголев и писатель Б.В. Савинков… "Вологда. Краеведческий альманах. Выпуск второй". 1997 год.
* 33 процента голосов получила в Вологодской области партия «Единая Россия» на выборах в Гос. Думу в декабре 2011; губернатор В.Е. Позгалёв не на шутку обиделся на неверных вологодцев, покинул их ради места депутата; ** 60 процентов (из пришедших к урнам 61 процента избирателей) набрал в области неформальный лидер "Единой России" В.В. Путин в марте 2012 г. (официальные цифры).
Ладно там сегодняшние выборы - цирк несусветный, но как это поэты и вообще литераторы могут меж собою враждовать, – неслыханное дело!
Так полагал я годков до тридцати пяти, пока верил всякому печатному слову, особенно - в исполнении больших артистов этого ремесла. Поди-ка, так же - в устном жанре - верил Ремизову, Щёголеву, Савинкову дореволюционный вологодский губернатор Князев (в 1912 году губернатор Иркутский, косвенный виновник прогремевшего на всю Россию расстрела рабочих золотых приисков близ верховьев реки Лены...)
Коля Дружининский заведовал бюро пропаганды литературы, заманил меня на собрание писателей-вологжан, на встречу с редактором Северо-Западного книжного издательства «В. К. Лихановой», как значилось в самом конце книжек. Помню одно: всплеск недовольства книжками Владимира Аринина. Почему на особо красивой белой бумаге? Почему не спросили мнения членов Союза: Аринин, слабоватый автор, не удостоенный членства в рядах литераторов, созрел ли для такого уважения – книги? Да ещё и без очереди! Валентина Константиновна отбилась легко и назидательно, подобно вышеупомянутым дореволюционным плутам. Книжка детская, потому и бумага получше. На том бы и кончить, но нет на свете человека опрометчивее литератора! Белов выставил ногу пистолетом, вылезая из ряда стульев, пытаясь встать. Лиханова сказала: «Василий Иванович! Издательство считается с вашим мнением. Ваша рецензия на рукопись Аринина – положительная…» Белов молча упал обратно. «А вы, Александр Александрович! – обратилась она к Романову. – Что хотели сказать своим положительным отзывом об Аринине? – Я хотел поддержать человека, это не значит – сразу и печатать книжку. – Двух положительных мнений от вашей уважаемой организации достаточно для любого издательства, – засмеялась Лиханова. – Мы так и поступили…» Аринин был враждебен «почвенникам» как грядущий «либерал», но попробуй вникни тогда, в начале 1980-х, в чём собака зарыта. Пока его разбирали по косточкам, Владимир Иванович стоял на низенькой, в одну ступеньку, сцене. Наконец, воскликнул: «Никогда больше книг писать не стану!» Написал ещё десятка два! Решил удалиться и, не замечая дверей, наткнулся на стену… Никто не засмеялся: переход от неприязни к смеху в одну секунду невозможен!
Аполлинария Фёдоровна, мать Коли Дружининского, заслышав, что мы направляемся к Чухину, качала головой: «запитоша, винопит…» Со временем началась распря за звание первого поэта Грязовца...
В вологодской гостинице потихоньку гулеванила разношёрстная компания, в номер забежал Чухин, объявил: за ним гонится Дружининский, нырнул под одеяло. Вместо Коли явилась милиция: «Хорошо сидим. Налейте и нам по стаканчику…» Этого Чухин вытерпеть не смог: милиция выпьет вино, которое может выпить он; Сергей в пальто, в сапогах, откинул одеяло… В той компании присутствовал в офицерской форме будущий прозаик Александр Цыганов, рассказывал подробности более мрачные, передавать не стану, воспоминания Сан Саныча лишатся весьма занятной притчи.
Координатора постовых милиционеров, жёлчного майора Ч., я знавал, он жил неподалёку; работяги, с которыми в молодые годики Ч. начинал зарабатывать на жизнь и которых за пьянку теперь «притягивал к Исусу», всю зиму интересовались, нашёл ли Ч. свою шубу, опрометчиво вывешенную на ночь на балкон; я уверял, что от них, от пройдох, впервые слышу столь забавный анекдот, – не верили. Майору в утешение дали новую квартиру в девятиэтажном доме – этажом повыше второго, но над самой кочегаркой. После работы столяришки отаборились было у забора под окнами – не знали! – самого товарища майора, он выскочил в домашних тапках, все бутылочки попинал в кусты…
У меня было достаточно времени понять, что нравы и повадки в рабочей среде мало отличаются от богемных или управленческих, – один народ; работяги полощут начальство, писатели – работяг и управленцев, себя не забывают, а управленцы изобретают способ безболезненной реставрации капитализма: сразу все, и писателишки, и работяги, станут шёлковыми. Секрет изготовления атомной бомбы сумели выкрасть, а тут секрет лежал на виду у всех... Работяги предчувствовали «революцию сверху», понимали, что будет, как всегда, игра в вершки и корешки, в лису и журавля, в зайца и ёжика. «Ёжик посадил свою тёщу на другом краю поля и говорит зайцу, мол, а ну – наперегонки! Заяц прискакал, увидал ежиху – заревел. Ума ни на грамм, почесал обратно, там – ёж твой клёш…» – закидывал насчёт будущего кочегар по прозвищу Гондурас и начинал притчу натуральную: строил телятник, по только что настеленному полу наперегонки бегал с самим Энгельсом! Имечко такое, человек не шибко заносчивый, тоже плотник… Те гондурасовы пробежки я отложил для повести, пока ещё недописанной...
Однажды вечером: у чиновников конец рабочего дня, у меня – начало, позвонил – ошибся номером – Дружининский, его нельзя было не узнать. Встречались уже очень редко, время усахарило и не таких неугомонных... Я вспомнил прежнее, позвал его в гости. Идти – два квартала. Коля спросил, нельзя ли прихватить Колю Фокина. Кучерявого Фокина я начинал забывать, отрезал – нельзя. Вскоре Фокина не стало, хорошие приятели настойчиво говорят: Колю убили. Кто убил - молчок... И Лёшека Швецова убили. Последний раз я видел его ...в телевизоре. Городской "7-й канал" показывал бездомных на дне колодца, у тёплых труб, Лёшек махал рукой и приветственно кричал: "Всё нормально!"
И Дружининского я начинал забывать, жил в совсем другом мире, тут укорил себя: позови, пригодится! «Нет ли у тебя девок?» – спросил Колка по телефону, не представляя, где я нахожусь и в каком качестве. «Есть!» – радостно, в тон ему, ответил я, подробно рассказал дорогу: всего-то два квартала от газетного дома, откуда и звонил Колка. На моём кресле у окошечка дремала шестипудовая подружка кладовщицы, пьяненькая, надо было выморщить её на улицу без усилий, без лишнего шума: кладовщица обещала мне фанеры-десятки, я повадился рисовать на таком материале. Пришли уборщицы, инженеры, совместительницы, следом за ними прихрял Дружининский. Закричал с восторгом: «Целых три девки!» «Хватит тебе одной за глаза, – я покосился на шестипудовую барышню, – забирай и проваливай, не ровён час, товарища майора леший принесёт…»
Они пошли, я радовался удаче: сбыл и шестипудовую барышню, и Колку. Как на плакатах рисовали спутник, путешествующий вокруг Земли, так Коля вращался вокруг неожиданной попутчицы. Я наблюдал, пока они не свернули за угол, к гостинице… «Ну, и до чего дошли?» – спросил Колю спустя какое-то время. «Открываю свой портфелишко, посудинку показываю, твоя шестипудовая взяла мой саквояжик и со всем добром – мне по голове. Всё полилось, я был да нет, вверх тормашками – в кусты на площади перед гостиницей, ладно, никому не видать…»
Я собрался принять Дружининского в свою компанию, на твёрдую денежную ставочку. Поэтические выступления не прокормят! «Не бери! – назидательно сказал младший брат Сашка. – Не бери! Ему бы сейчас заступать на смену, позвонил из Белозерска: выступает... Ладно, я – брат, а если бы кому другому позвонил...» Братья Дружининские охраняли телерадиомастерскую, Сашка жил рядом с нею...
Газеты «Красный Север» я никогда не выписывал. Почти каждый день пасся там, в редакции: играл в шашки-шахматы, обедал. Те дня три-четыре пропустил, питался дома картошкой, консервами, – апатия пришла в конце лета; теперь-то всё варю исключительно сам, по столовкам не шатаюсь... Почтальоны лучше милиционеров знали, кто где и чем живёт. Положили мне в почтовый ящик свежий "Красный Север", на последней странице – буквы чуть поменьше названия – заголовок некролога: «Николай Васильевич Дружининский»...
...В тот жаркий день я брёл по набережной мимо, под его окнами, нёс добычу дорогую – рамы для картин, дышалось у реки тяжеловато, пахло тиной, я заставил себя не сворачивать к Николаю: может, он в деревне, может, у него компания. Подруга была на работе, Коля был один, домашних телефонов ни у него, ни у меня не водилось, какие телефоны в начале 1990-х... Выглянуть в окно не догадался или уже не мог подняться...
Использованы отрывки из книги: Александр Алексичев. "Между выгодой и смыслом нынче распят человек". Вологда, "Арника", 2018.