19 июня 1999 года в итальянском университете Болоньи (Università di Bologna), старейшем университете мира, 29 европейских стран подписали декларацию, согласно которой высшее образование было разделено на три ступени: бакалавриат, магистратуру и докторантуру. Кроме того, в декларации устанавливалось взаимное признание квалификаций и периодов обучения за границей.
Присоединившись к Болонскому процессу, Россия взяла на себя обязательство привести структуру высшего образования в соответствии с новыми стандартами к 2010 году. Сейчас в России старая и новая системы образования существуют параллельно. Новая система так и не прижилась. Признания дипломов российских вузов на Западе не произошло.
С 2024 года вступит в силу новый перечень направлений высшего образования. Таким образом, процесс выхода из Болонского процесса продлиться около 2 лет.
Что говорит об этой ситуации министр образования Валерий Фальков?
Фрагменты из интервью Анны Васильевой, корреспондента «Ъ».
— Почему министерство приняло решение о выходе из болонского процесса?
— Давайте сначала разберёмся, что такое болонский процесс. Это не какое-то международное юридическое обязательство, которое взяла на себя Россия. Это не договор, который можно было бы расторгнуть и выйти из него. Болонская система — это совокупность неких принципов, идей, которые были имплементированы в наше законодательство. И которое последние 20 лет развивалось с учетом данных принципов.
— Например, согласно всем болонским постулатам, в магистратуру может поступать любой бакалавр — независимо от профильного образования. Наверное, в этом есть и некоторые преимущества. Но по факту получается, что многие используют этот принцип не во благо себе и экономике, а только для получения диплома. Когда человек, имеющий базовое гуманитарное образование, вдруг идет в магистратуру на инженера. Или вы, будучи журналистом, пойдете на юриспруденцию, и непонятно, то ли вы юрист, то ли вы журналист. А специалист, который окончил специалитет, не может при этом поступить даже на платное место в магистратуру.
Понимаете, речь не идет о том, что мы в одночасье вдруг отменим все, с чем жили больше 20 лет, и вернемся только к специалитету. Вовсе нет. Будут и бакалавриат, и магистратура. Могу назвать как минимум три причины для того, чтобы они сохранились. Во-первых, есть выпускники наших школ, да и много других людей, которые симпатизируют этим форматам образования. Почему бы не дать им возможность реализовать себя через получение бакалаврского или магистерского образования? Во-вторых, у нас миллионы людей получили бакалаврское образование, а без степени магистра они не смогут дальше продвигаться. Потому что у нас есть квалификационные требования к должностям, особенно на государственной гражданской службе, на правоохранительной службе. Ты не сможешь быть, допустим, судьей, если у тебя только бакалавриат по юриспруденции, нужно иметь степень магистра. Мы не можем этих людей ограничивать, это же конституционное право на образование.
— Но образование не терпит поспешных решений. Поэтому надо с ректорами и профессиональным сообществом последовательно определить, что же должно быть в нашей уникальной системе. Для начала нужно задать определенный вектор. Оставить все лучшее и выбрать то, что будет характерно только для нашей страны.
А вообще, ошибочно считать бакалавриат и магистратуру выдающимся изобретением болонской системы. Они были и до нее, существуют вне ее — и будут без нее. Это просто двухуровневый подход, который имеет свои достоинства и недостатки. Но уникальность нашей системы будет в том, что они должны органично сочетаться с нашей исторической формой — специалитетом. А по ряду направлений специалитет должен быть в приоритете.
— То есть в дальнейшем будут пересмотрены специальности, по которым допускается только специалитет? Вы можете привести примеры?
— Например, подготовка врачей, инженеров. Плюс новые сложные направления — допустим, медицинская микробиология, фундаментальная и синтетическая биология, специальные химические технологии. Они требуют другого срока обучения, это изначально больше специалитет, чем бакалавриат. И тут не министерство должно определять, а сама индустрия вместе с университетом должна выбрать наиболее предпочтительные форматы.
— Правильно я понимаю, что появится конкретный перечень, который закрепит, по каким направлениям можно поступать в любую магистратуру, а по каким — только на схожую область?
— Это надо обсуждать, но, скорее всего, да. Ясно, что эти направления должны быть сочетаемыми либо профильно близкими. Например, энергетика и электроэнергетика, машиностроение и энергомашиностроение, экономика и менеджмент. Повторюсь, странно смотрится, если человек учится четыре года на филолога, а потом поступает на энергомашиностроение. Но сегодня ему ничего не мешает так поступить. Вы скажете, что такого не бывает, а я знаю примеры, кода с юридическим образованием поступали на химию.
— Даже у «дружественных» стран обучение строится по принципам болонской системы. Не станет ли студентам из этих стран труднее приезжать к нам учиться?
— Нет. Больше всего иностранцев поступают на медицинское направление. А 93,5% иностранных студентов, поступающих на медицину, учатся на специалитете. То есть не уровень образования является определяющим при их выборе, а будущая профессия, университет и страна обучения. Поэтому не надо абсолютизировать значение бакалавриата или магистратуры.
— Мы все это время говорили про форму. А содержание этих программ будет меняться?
— Наша задача — дать возможность для более оперативного взаимодействия вузов с индустрией. От экономики с очевидностью исходит запрос на гибкость образовательных программ и форматов обучения. Надо делать более гибкие программы. Но это никак не связано с болонской системой. В широком смысле качественное образование зависит от целого ряда факторов — и от преподавателей, от материально-технического оснащения, от инфраструктуры в широком смысле. И от самих студентов, которые к нам поступают. От образовательных стандартов, от методик преподавания… Но и от того, как устроена система образования — с точки зрения соотношения уровней обучения и их особенностей.
— А какие страны отказались от научно-образовательного сотрудничества с Россией?
— Они известны. Есть перечень «недружественных» стран, и практически все они в одностороннем порядке приняли соответствующие решения. К сожалению, они сделали науку инструментом гибридной войны, пытаются изолировать наших ученых. Хотя наука и образование даже в самые сложные времена были мостиком между государствами.
А вот со всеми остальными странами, например БРИКС, есть четкое взаимопонимание, что мы остаемся частью мирового сообщества. Наша страна и наши ученые разделяют ответственность за состояние планеты, за решение острых социальных проблем человечества. Мы находимся на фронтире по целому ряду научных направлений. И наша задача сегодня, в условиях ограничений — не терять набранного темпа. Поэтому надо дать возможность коллегам в институтах и университетам заниматься наукой в привычном для них формате. Академический обмен не ограничивается только «недружественными» странами. Мир большой. И многие готовы с нами сотрудничать.
— Получается, раньше наша наука тяготела к Западу, а теперь разворачивается на Восток?
— Я бы сказал так: раньше наша наука в силу ряда причин была избыточно западноцентричной. В каком-то смысле неоправданно западноцентричной. Но нельзя сказать, что она теперь резко станет востокоцентричной. Во-первых, таланты не зависят от страны. Надо их искать и привлекать в нашу науку — неважно, будь это ученые из Юго-Восточной Азии, Африки или Южной Америки. Если у вас есть интересные научные проекты, признанные научные школы, сильные университеты и научные институты, то к вам будут приезжать, несмотря ни на что.
— Вы говорите о привлечении зарубежных ученых, но сейчас, кажется, идет обратный процесс. Если даже просто по соцсетям судить, то многие российские ученые уехали из России после начала специальной военной операции. И что с этим делать?
— Не могу согласиться, ситуация в целом стабильная. Но мы понимаем, что надо смотреть далеко вперед. В новых обстоятельствах надо создавать дополнительные условия, чтобы ученые — и состоявшиеся, и молодые — комфортно себя чувствовали здесь, в России. Чтобы у них не было искушения эмигрировать из страны. При этом надо понимать, что в академической мобильности нет ничего плохого: стажировка либо временная работа не является утечкой мозгов, это нормальная мировая практика для ученых. А вот переезд на постоянное место жительства — это другое. Тут все страны борются за то, чтобы стянуть лучших.
Надо дать молодежи такие возможности, которых нет в других странах. Для этого мы, например, создаем молодежные лаборатории. В прошлом году было открыто 120 лабораторий, в этом году хотим создать еще 200. Если ты молодой, то за границей, как правило, на старте карьеры будешь работать в лучшем случае вторым–третьим номером. А здесь у тебя есть возможность стать лидером, создать свой коллектив и реализовать самый смелый замысел. Чего ты не сможешь сделать в рамках чужих протоколов.
Конечно, я понимаю, что желание остаться определяется не только этим. Поэтому второй важный момент — обеспеченность оборудованием, достойные материально-технические условия. Это и заработная плата, и жилье. Здесь есть, конечно, над чем работать. В этом году мы в пять раз увеличили объем средств по программе выдачи жилищных сертификатов, дополнительно прорабатываем проекты по научной ипотеке.
Мы прекрасно понимаем, что надо работать на опережение. Понимаем, что за таланты в мире идет жесточайшая борьба, потому что люди — это самое главное. В первую очередь надо вкладываться в людей.
— Я хотел показать вам ситуацию в развитие нескольких лет. Но сейчас мы, конечно, столкнулись с его более серьезными вызовами. Я согласен, что обстоятельства 2021 и 2022 годов кардинально отличаются. Мы внимательно следим за ситуацией по всем направлениям. В данный момент серьезных проблем с оборудованием нет, но мы понимаем, что объективные сложности будут. «Недружественные» страны уже отказались поставлять какую-то часть оборудования. Но мы сейчас ищем аналоги в других странах. Опять же, примерно 20% запланированных закупок — это отечественное оборудование. Оперативно запускаем новую программу разработки российских научных приборов. Уже вот вышло распоряжение правительства, которое упростит процедуры, связанные с закупками. В общем, сейчас происходит кардинальная перенастройка нашей науки.
— Но эта перенастройка российской науки не всегда зависит от ваших усилий. Совсем недавно крупнейшие научные издательства мира заявили, что они приостанавливают продажу своей продукции и услуг организациям России и Белоруссии. Так же поступили главные базы данных научного цитирования Web of Science и Scopus. Как это повлияет на российскую науку?
— Давайте по порядку. Мы в ежедневном режиме, без эмоций следим за ситуацией с подпиской наших ученых на полнотекстовые базы научных данных. Надо понимать, что сегодня в мире их огромное количество. Из 30 наиболее крупных баз данных 8 отказались от продолжения работы с Россией. По остальным ситуация другая. Но даже в том случае, если подписка прекращена, по лицензионному договору, как правило, остается доступ к архивам с глубиной на несколько десятков лет. В результате наши ученые имеют возможность работать с полнотекстовыми ресурсами.
Правительство согласилось с нашим предложением наложить мораторий на использование наукометрических показателей в отчетности. Здесь важно отметить, что дело не только в отсутствии доступа к тем или иным иностранным базам данных. Просто мы понимаем, что в предыдущие годы наукометрии уделялось чрезмерное внимание. И она совершенно справедливо вызывала неоднозначное отношение в профессиональном сообществе и в целом в обществе. Первое упоминание о том, что ключевым результатом работы исследователя является научная публикация, которая индексируется, появилось в России в программных документах еще в 2006 году. А после этого было принято более 600 нормативных актов с привязкой к наукометрическим базам данных.
Сейчас перед нами стоит задача оперативно обновить систему оценки исследовательского труда, которая больше отвечает актуальным вызовам времени. Наряду с наукометрией в этой новой системе больше внимания будет уделено научной экспертизе проектов и результатов. И если вернуться к началу нашего разговора, в этом процессе будет очень востребован опыт, накопленный и РАН, и РФФИ.
— Напоследок хочется поделиться вот каким наблюдением. Лейтмотив нашей беседы — слово «надо». Надо сделать то, надо сделать другое, надо сделать вот это… Возникает вопрос: если такое количество важных задач почему-то не было решено в мирное время, в тучное время, то насколько реально сделать это в период кризиса?
— Сама текущая ситуация задает совершенно иной взгляд на давно известные проблемы. Скажем, вопрос отказа от наукометрии много лет обсуждается в профессиональном сообществе. Но как обсуждается — в неспешном порядке, в академическом стиле, с известной долей скепсиса по отношению к разным мнениям. «Возможно так, а возможно не так…» А сегодня мы перешли в другую модальность. Два года назад требовалось убеждать, а сегодня аргументы очевидны всем.
Многое из того, о чем мы сегодня говорили, делалось и в прежние годы. Взять хотя бы проблему выстраивания отношений науки с промышленностью. Есть целая серия проектов, есть, например, постановление правительства №218 о кооперации промышленных предприятий с научными институтами и университетами. Все это было и есть, но сегодня результаты требуются гораздо быстрее. Само время такой запрос формирует. И бизнес теперь к науке относится совсем по-другому. Раньше для них поддержка вузов и научно-исследовательских институтов была своего рода благотворительностью, социальной миссией. А сегодня у них производство встанет, если ученые и инженеры не дадут им нужную технологию.
Вы спрашиваете, почему раньше было по-другому. Потому что раньше была другая ситуация! Она предполагала возможность поиска вариантов, предполагала длительное неторопливое обсуждение. А теперь требуются быстрые решения. Но при этом выверенные. В новых условиях нашей науке предстоит сделать большой разворот — и это сейчас наша главная задача.
Полное интервью читайте на сайте «Коммерсантъ».